Речан неуверенно моргнул и ничего не ответил.
— У Фери есть довоенный грузовик марки «Прага», машина еще хоть куда. Когда фронт подошел, Фери ее разобрал, чтобы можно было сказать, что на ней нельзя ездить: нет, мол, запчастей. Он боялся, как бы ее не отобрали. Так вот, он эту машину, если вы захотите, приведет в такой ажур, что лучше не надо, куда там старому Полгару с его грузовичком! Слушайте, вот Полгара нам надо остерегаться. Если мы хотим быть впереди, так нужно взять разбег, у нас ведь нет друзей политиков, которые по дешевке раздобудут нам целый вагон хорошего скота хоть из чешского пограничья, хоть с конфискованных властями хуторов.
— Машина стоит больших денег, — робко возразил Речан.
— Не всегда. Если пошевелить мозгами, то не всегда.
— Ну, этого я не знаю, мы сейчас собрались переселяться…
Волент спокойно кивнул и улыбнулся.
— Я ведь не знаю, что у тебя на уме… — продолжал Речан тактично.
— Нужна нам машина или нет? — решительно спросил Волент.
— Ты же знаешь, сейчас худо с бензином, Волентко, шины достать невозможно, все стоит бешеных денег… — мямлил Речан, глядя в сторону.
Волент рассмеялся. Маневры мастера его рассмешили. Он махнул рукой:
— Вы хозяин прижимистый, когда речь идет о деньгах, я это уже заметил, но я и об этом подумал. Слушайте, мештерко, бензина и шин, если дело только в этом, я всегда раздобуду.
— Возможно, — согласился мастер и осекся.
Волент заерзал на стуле, долил вина, взял стакан, отпил из него и самоуверенно скрестил руки на груди:
— Устроить можно все, мештерко, надо только хотеть. Вы помните, я вас недавно спрашивал, не хотите ли вы взять ученика, как я называю, инашика? Помните? Мы оба тогда согласились, что ученик нам сгодится, правда? И я еще раза два потом говорил вам, чтобы вы не забыли, что мальчишка нам нужен. Правильно я говорю?
Речан кивнул.
— Ну, — сказал Ланчарич важно, — послушайте. — Минуту он молча думал, серьезно, сосредоточенно, словно уже забыл важничать. — У Фери, моего кореша, есть должок перед боженькой, и немалый, уж я-то знаю. Годы идут, в голове прибывает белых волос, и он уже чешет в затылке, как бы ему этот долг заплатить. Вы Илону Фаркашову не знаете, не знаете, значит, и что ее первый сын от Фери, это уж как бог свят, он его сработал точь-в-точь по своему подобию, даже не подумаешь, что он от белой цыганки, так мы здесь зовем цыган, которые почище. Феринко, мой кореш, очень, ой-ой-ой, уж как он жалеет, что тогда, еще учеником у своего папаши, пошел за Илоной попробовать, сумеет ли сделать и это, уж так он жалеет, что она не сказала ему пакхерес — как цыгане говорят, чтобы вы убирались, а еще больше жалеет, что у него дома нет такого мальчонки. Он дал бы не знаю что, если б был он у него от его собственной жены, но она не родила ему никого, все только ругается, что он согрешил с Илоной. Так его это печалит, что иной раз и заснуть не может, он мне сам говорил. А я намотал на ус, потому что торговцу все сгодится; когда я иду торговать, я всегда прикидываю, что мне надо знать. Ведь иной раз договоришься потому лишь, что тебе известно, что тот пашаш — мужик, значит, с которым хочешь ударить по рукам, однажды вляпался в говно. После нашего с вами разговора насчет ученика я пошел к Фери в мастерскую и сказал: «Фери, если мой мештер возьмет твоего мальчишку на бойню, чтобы сделать из него приличного гентеша, может он прийти к тебе и посмотреть твою телегу?» Мештерко, вы не поверите, но он посмотрел на свою «праговку» под навесом, вытер руки от масла, остановился, посмотрел мне в глаза и сказал: «Баратом — приятель, значит, если твой шеф возьмет моего мальчишку на бойню, чтобы сделать из него мясника, то скажи ему прямо, он может приходить сюда хоть в полночь. Ведь я-то не могу его взять к себе, а то моя половина лопнет от злости, она и так сатанеет, как только его увидит». Я сразу понял, что мы бы у Фери сняли с души камень. В тот раз я ему больше ничего не сказал, чтобы этот разговор он начал сам, тогда вам еще дешевле обойдется. Так оно и получилось. Мы с ним встретились у Белы Мадьяра, куда он тоже ходит выпить свой стаканчик-другой. Он сразу подсел ко мне и начал: чего, мол, вы не приходите, может, раздумали, потому что мальчишка от цыганки. Я ему сказал, что вы не такой человек, вы не из Паланка, вы не как здешние, таким вещам значения не придаете, что другого такого человека в Паланке не сыскать…
Речан замахал рукой. Волент на минуту смолк. Отпил из стакана и продолжал:
— Мештер, я часто вру, но когда я сказал ему это, то не врал. Серьезно говорю. Ладно, замнем и лучше вернемся к торговле, идет?
Речан поднял голову и потер рукой лицо.
— Я ему наплел, что все не так, мол, просто вам, мол, надо поразмыслить, потому что подвертывается кое-что другое. Он сразу сказал, что дорого не запросит, и вы обязательно договоритесь, и он охотно сбавит, и сразу-де ему не надо, он подождет, что вы можете платить чем хотите, как вам будет удобно, главное, чтобы вы взяли мальчишку, и просил вас обязательно к нему зайти. Сегодня мы с ним опять встретились, и он снова начал свое. Мештерко, если вас интересует эта машина, то теперь можно туда сходить. Вы ему дадите пару-тройку бумажек, где на картинке тот чешский музыкант, как сказала барышня Эвичка, кое-что подкинем ему из нашей ямы… ну, а я достану ему запчастей и новый брезент для его «мерседеса», который он хочет загнать одному врачу. Обеспечим его мясом, чтоб и жена его знала, что Фери не какой-нибудь бибас — дурак то есть.
Речан удивленно крутил головой. Все это было ужасно соблазнительно. Но, пожалуй, больше, чем о машине, он мечтал об ученике. Он загорелся уже тогда, когда Волент впервые завел об этом разговор. Ему сразу стало ясно, что он сделает все, чтобы ученик у него был. Он мечтал о нем, как мужчины мечтают о сыне. Ему не хватало таких отношений. Если он его возьмет, это, пожалуй, каким-то образом направит всю его жизнь. Что-то искупит. Ведь когда-то у него уже был ученик… Он вспомнил о дочери и окончательно решил взять ученика.
Волент словно понимал, о чем сейчас думает мастер.
— Что скажете насчет ученика, мештерко? — начал он. — Такой сопляк здесь всегда пригодится, вы сами говорили, так ведь? Кишки промоет, затопит…
— Да, да, ты прав, машина нам нужна… И мальчик здесь пригодится… А когда мы могли бы зайти к твоему приятелю?
— Вот вернусь с фелвидека, с гор, — удовлетворенно ответил Волент.
В хорошем настроении они снова принялись за работу. Оба были довольны, словно решили бог знает какое большое дело, и поэтому, наверно, временами думали друг о друге с одобрением. Речан-то уж во всяком случае, да у него было на это и больше причин.
Не прошло и часа, как Волент опять проголодался. Готовясь начинять первый зельц, он взял разваренного мяса и потрохов, порезал на маленькие кусочки, посыпал солью, черным, красным перцем и съел с ножа. Здесь он, конечно, всегда ел только с ножа, и даже любил это, несмотря на то что однажды, выпивши, порезал себе язык и неделю не мог разговаривать. Боли он не переносил, как большинство таких сильных на вид мужиков. Он стоял прямо под лампой, расставив ноги, и ел, запивая вином, орудовал острым как бритва ножом и весело болтал.
— Это вот одна машина… — он показал на голову. — Это другая… — он хлопнул себя по животу. — А это — третья… — показал ножом на пах. — И каждой кое-чего надо, разве нет? Я забочусь только о них… — Он так рассмеялся, что даже согнулся, и быстро зажевал, чтобы скорее запить. — Что была бы за жизнь, не будь у мужика этих машин?! А? Разве я не прав?
— А сердце? — спросил Речан. Он опирался руками о доски стола и довольно долго смотрел на вареные свиные сердца.
— Про него-то я и забыл. — Минуту ковырял ногтями в нижних зубах и снова посмотрел на Речана. Засмеялся: — Ну и его, конечно… — он показал на сердце, — будем считать машиной. Куда же мы его пристроим? Сюда?.. — Он показал на пах и снова засмеялся, но, увидев, что мастер не улыбается, перестал. — А ведь я никогда не видел, чтобы вы это ели… Вы что, этого не едите?
— Нет, никогда… Еще ни одного не съел, — ответил Речан тихо.
— Геть… а почему?
— Меня из-за сердца даже в армию не брали, и все равно я с детства не мог это есть.
— Хм… Сколько таких машин я уже вынул, сварил и съел! Но я действительно никогда о них не думал.
— А я только и делал, что думал…
Волент посмотрел на сердца, покрутил носом, головой, оттолкнул их от себя ножом и так смутился, что совсем перестал есть. Потом недовольно, хотя и с улыбкой, сказал:
— Ох, вижу, что с вами, мештерко, я вконец испорчусь. Когда я оттолкнул их от себя… — он ткнул рукой, — мне показалось, что над собой что-то сделал. Я так не могу… — упрямо покрутил он головой, — ведь я не кондитер… Я гентеш, я должен уметь торговать, мне так положено, хотя бы и против вашей воли, один из нас должен быть таким, это уж точно.
Речан усмехнулся. В заявлении Волента что-то ему не понравилось, но он не хотел сейчас думать об этом и ломал себе голову, как бы вернуть приказчику прежнее хорошее настроение. Он постарался пересилить себя, вымучил сердечную улыбку: дескать, все это шутки.
Волент сразу же успокоился. Он понял, что может благодарить судьбу за случай, который позволил ему намекнуть мастеру кое на что. У него вроде бы отлегло от души, он снова принялся есть и болтать.
По мере того как он ближе узнавал семью Речана, он все больше убеждался, что его туда приняли. Он верил, что принадлежит к ним. Постепенно, хотя поначалу и бессознательно, он принимал на себя ответственность за всех Речанов. При том отношении и чувствах, которые они в нем вызывали, он считал, что на самом деле может и даже обязан заботиться о них хотя бы и против их воли. Поначалу они были здесь как потерянные и, по его мнению, беззащитны, так что поступать иначе он и не мог. Он был сильный, верил в свою удачу, так что охотно, даже с удовольствием, взял на себя роль некоего спасителя. Притом он очень быстро разобрался, кто в этой семье на что претендует, Жену Речана раскусил сразу и начал извлекать из этого пользу. Ее амбиции были ему близки и понятны. А Речана, если сказать по правде, просто полюбил. Мастер вселял в него уверенность, какой он раньше никогда не знал. Этот человек, понял он, никогда ему не навредит. И никогда своей властью не злоупотребит. Это он, Речан, первый принял его в семью как родного. Волент не особенно упрекал себя, что обманывает его, и хотел бы даже вовсе освободиться от такого чувства. Ведь все делается для его же пользы, чтобы здесь, как он выражался, его мештер не протянул ноги. Конечно, не это было главным стимулом в его торговых сделках и погоне за наживой, но это придавало особый смысл его усилиям, направляло стремительное течение, которому он отдавался со всей силой своей странной души.