няк. Он так жаждал его привязанности, что, пожалуй, даже спал бы с ним. Речан не подлизывался к собаке. Рекс сам выбрал его, и, как только мясник понял это, он ответил взаимностью. Ему казалось, что это умнейшее создание.
Сегодня они были здесь одни. Ученик Янко, которого Волент называл Цыги, мальчик с лицом немного диким, темным, но живым, чем-то схожий с прежним учеником мясника (у Речана дыхание перехватило, когда он впервые увидел его на дворе), сегодня взял выходной, чтобы помочь матери устроиться в более благоустроенной квартире, которую ей предоставил Национальный комитет. Волент с утра вымыл у реки машину и после обеда сразу уехал в ремонтную мастерскую. Он утверждал, что «у руля большой люфт». Женщины, которые, конечно, сейчас дома, причесанные, разодетые и надушенные, ждут не дождутся нового учителя музыки, теперь уже настоящего, из городской начальной школы, признанного органиста. Они, скорее всего, познакомились с ним на курорте, предполагал мясник. Он действительно мог только предполагать, женщины не рассказали ему, как провели воскресный день, но как-то после обеда он увидел входящего в дом высокого худощавого мужчину в очках с папкой под мышкой, и вскоре после этого снова зазвучал рояль. Судя по игре, заключил он, новый учитель — человек более серьезный.
Мясник окинул взглядом раскаленную и шумную Торговую улицу, правая рука у него была засунута в карман белого передника и перебирала зерна кукурузы, горсть которых он взял из соломенной корзинки, что всегда была приготовлена в загоне для свиней. Считается, что свинья — животное глупое, но у нее хватает ума, а вернее, инстинкта, даже лошадь, и та настолько хорошо не предчувствует, что ее ожидает. Свинью не выманишь из загона на бойню под нож. Обычно Волент не церемонился с упрямой свиньей, хватал за задние ноги и волок, как мешок картошки, на двор, но теперь попадались такие боровы, с которыми они не могли справиться даже вдвоем, так что приходилось кое-как выманивать голодное животное едой, за которой, поколебавшись, в конце концов выходило каждое.
Речан, перебирая зерна кукурузы, про себя считал их, словно собираясь что-то с ними делать. Иногда мельком взглядывал на столб с электрическими проводами и рядом пожелтевших изоляторов. Он торчал прямо перед витриной, в которой на белой тарелке лежал восковой муляж свиной головы.
Стоя в дверях, мясник выглядел довольным, хотя ему хотелось вспомнить свою прежнюю жизнь в деревне, простую, обыкновенную и поэтому наполненную и счастливую, но он никак не мог сосредоточиться. Может быть, ему мешали зерна кукурузы, которые он все упорнее перебирал и считал, хотя с удовольствием выкинул бы их из кармана. Ему хотелось предаться мечтам, им овладела тоска. Какой сложной, запутанной жизнью он здесь живет! Она выше его сил и понимания, не соответствует его представлениям. Не о такой жизни он мечтал, это уж точно. Все здесь оборачивается против него, все, что он ни сделает, что ни скажет. Всем он здесь чужой. А уж женщины! Как ни в чем не бывало являются с курорта посреди ночи, и ни одна не считает нужным хоть что-то ему сказать… А Волент? Кажется, он обиделся. Избегает его взгляда, отвечает: да, да, нет, нет — и занимается своим делом. Ему, верно, не понравилось, что мастер снова отверг его старое предложение. Когда он заговорил о нем в конце зимы. Речан попросил пока отложить разговор. Волент согласился и только вчера попытался, как он уже привык, поставить своего мастера перед решенным делом.
Вчера, только они отобедали и служанка унесла посуду, жена протянула ученику деньги и с улыбкой сказала, чтобы он пошел в кондитерскую и съел «наполеон», который тот обожал, и добавила, что муж и Волент вскоре отправятся на бойню, только немного выпьют и покурят. Мальчик с удовольствием испарился, и в столовой остались они вчетвером: Речан, жена с дочерью и Волент.
Мастер тут же сообразил, что готовится нечто, и, конечно, против него, потому что у всех был вид понимающий, один он ничего не знал. Он ничем не выдал себя, тем более не выказал неудовольствия или негодования, которые овладели им, и сидел как ни в чем не бывало. Но про себя решил, что сегодня он не уступит. Он был сердит на женщин за их позднее возвращение с курорта. Они даже не сочли нужным сообщить ему, что там делали и когда вернулись, словно ему до них не было никакого дела. Кроме обиды, в нем проснулась и ревность, а в такие минуты он умел быть таким решительным, неуступчивым и резким, что и близкие люди его не узнавали. Он заранее решил, что, какое бы желание они ни высказали, откажет им из чувства мести. В такие минуты он бывал неуступчив и строг даже по отношению к дочери. Ревность умела заставить его вспомнить о своих правах.
— Отец, — начала жена серьезно, — надо посоветоваться. Волентко вот говорит, что пришло время начинать то самое, о чем он уже тебе говорил, и ты, значит, должен, как положено, решить, что и как…
Он смотрел на нее. Все молодеет, мелькнуло у него. Следит за собой. Даже, пожалуй, слишком… слишком начала собой заниматься. Лицо смышленое, внимательное, правильное… Красивая, ох, красивая она, как и всегда была. Глаза так и сверкают! Только теперь чаще стала сердиться. Что-то ему в ней не нравится. Стала злобной и языкатой. А так — женщина хоть куда! К нему давненько не приходила. Артачится. А когда артачится, то и ночью не приходит. Всегда так было. Что же она хочет сейчас? Опять раньше его знает, что у Волента на уме… Он обо всем говорит сначала ей, чтобы заручиться поддержкой ее и дочери. Волент — мужик ушлый. Сидит себе и в ус не дует, будто он здесь ни при чем. Ловкач! Что хочет, скажет жене, та — дочери, а уж дочь с женой как-нибудь да уломают его, Воленту и стараться не надо, ведь он, мол, всего-навсего здесь приказчик…
— Пока ты был в ванной, Волентко спросил, можно ли с тобой поговорить о том старом деле, чтобы я узнала, как ты считаешь, но я думаю, что с тобой всегда можно договориться.
Он внимательно следил за ней. Думал: куда же это она клонит? Обычно-то издалека она не начинает… обычно делает вид, что все может решить одна. Сама руководит Волентом, а его, Речана, ни о чем не спрашивает… Может быть, это Волент хочет, чтобы он, мастер, сам что-то решил?
— А в чем дело-то? — спросил Речан.
— Скажи, Волентко, мастер хочет знать, — сказала жена.
Волент, спокойно сидя за столом, с сигаретой и стаканчиком вина, повторил то, что говорил в конце зимы, когда закололи последнего поросенка собственного откорма. Здесь же, за этим большим обеденным столом, он предложил тогда арендовать старый хутор, что в акациевом лесу, довольно далеко, за Конским поместьем. Это заброшенное место, он, между прочим, осматривал. Никто туда не ходит круглый год. Точно, не ходит, подчеркнул Волент, об этом он говорил и с лесником Крупой из малого лесничества, который управляет этим участком. Лесник — мужик смекалистый, сразу понял, что Волент-бачи, засмеялся рассказчик, чего-то хочет. Сейчас, в конце зимы, говорил в тот раз Ланчарич, надо бы привести в порядок этот дом из кирпича-сырца, в первую очередь прогнившую в нескольких местах соломенную крышу, а в двух амбарах устроить свинарники. Свиней для откорма он раздобудет, и корову туда тоже надо бы купить. Для молока. Ну и, само собой, понадобится один батрак. Представляет ли он, Речан, как это выгодно?
Когда мясник услышал об этом впервые, он засмеялся: план так ошеломил его, что он был не в состоянии даже протестовать, лишь отложил решение на неопределенный срок. Он надеялся, что Волент поймет его правильно и отстанет.
И вот он слышит: все приготовлено, можно начинать, пусть он просто скажет — да, лесник Крупа согласен, правда, небезвозмездно и пока что на один этот год, и человек, который бы вел их тайное хозяйство, у Волента тоже есть. Бывший сторож с виноградников, которого подстрелил собственный друг-приятель из-за жены, а та все равно его бросила, и мужик буквально мечтает исчезнуть с глаз долой на какое-то достаточно продолжительное время.
Выложив это, Волент важно смолк, жена с дочерью довольно улыбались. Да, и дочь тоже, хотя ее это явно не волновало так, как мать. Но ее опьянило сознание собственной значительности, потому что и мать, и Волент настаивали на ее присутствии, хорошо зная, как сильно она влияет на отца.
Речан побледнел и, возмущенный, даже не вспомнил о ней. Едва овладев собой, он выкрикнул:
— Ни за что! Не желаю попасть в каталажку.
Встал и, нагнув голову, вышел, чтобы женщины не принялись за него, хотя, скорее всего, он вышел потому, что ему вдруг стало совестно, что на всех трех лицах он вызвал такое разочарование.
Уже подымаясь по лестнице на застекленную веранду, он, упрямо шагая через две ступеньки, засомневался, вежливо ли и достойно ли, справедливо и рассудительно ли он только что поступил, но в душе просто ликовал от собственной смелости. Наконец-то он сказал: нет! Он здесь главный, он за все отвечает, он должен быть благоразумным! Они захотели слишком много! Что они, ошалели? Чего им не хватает? Чего? На самом деле хотят, чтобы его посадили? Совсем с ума сошли! Да он от страха сон бы потерял.
Речан сел в кресло, закинул голову и, не двигаясь, смотрел в потолок, но ничего не видел, даже того, что по нему ползают мухи, как раз по световому пятну, отражающему открытое окно.
Реагировал резко, вскочил и убежал, как мальчишка, они, конечно, поймут, что все это для того, чтобы избавиться от их уговоров. Убежал как мальчишка, вел себя как та птица, что при опасности прячет голову в песок. Смешная птица, в самом деле! Голову, маленькую головку и клюв засунет в песок и думает, что спрятала и свое большое тело. Ну вот, и он так… ну и пусть, важно, что он отказался! Не даст водить себя на поводу! Не позволит делать за его спиной, что им вздумается, иначе от мыслей о том, что еще они могут натворить, он потеряет сон.
Мясник вздохнул и попытался думать о другом. Начал спокойнее оглядываться вокруг. Ох, хорошо, как славно он поступил, что купил этот дом! Теперь ему есть куда спрятаться от них. И как здорово сидеть здесь так высоко, попивать вино и смотреть в сад на раскидистые деревья, кусты и зеленые газоны. На самом деле, хорошо, что дочь настояла, чтобы он купил дом. В старом дворе ей больше всех докучали запахи бойни, дым, пар, вспененная кровь, стоны убиваемых животных, грубый язык мужиков, торговцев, мясников, дикий вой быков, которых дразнил Волент. При каждодневном убое скота, стонах, грохоте и крике она не могла, он это понимал, заниматься музыкой. Тот двор был уже не для нее.