Подкрадывалась ночь, и Йозеф вместе с нею спустился домой. В угловом салоне, куда почти никогда не заглядывали, сияла огнями рождественская елка. Г-жа Тоблер подвела к ней детей и показала им подарки. Получила свой подарок и Паулина, а Йозефу вручили ящичек сигар со словами, что, мол, подарок скромный, зато от чистого сердца. Тоблер старался, чтоб каждый чувствовал себя просто и уютно. Он курил привычную трубку и, прищурясь, глядел на сиявшую огнями елку. Г-жа Тоблер улыбалась и даже сказала несколько слов, весьма кстати, — например, как прелестна такая вот елочка. Правда, говорила она словно бы через силу. Праздник вообще не очень ладился, и особенно радостного благоговения в этой компании не чувствовалось, наоборот, все подернула дымка печали. Вдобавок в салоне было холодно, а рождественское веселье и холод несовместимы. Поэтому то один, то другой уходил в гостиную погреться, а потом вновь возвращался к елке. Любая рождественская елка по-своему хороша, и любая непременно трогает душу. Тоблеровская елка тоже была хороша, да только у людей, обступивших ее, не хватало сил, не могли они растрогаться надолго и глубоко, не могли взлететь на крыльях радости.
— Жаль, вы не видели — вот в прошлом году было рождество так рождество! — Ну-ка, выпейте вина, — сказал Тоблер помощнику, подталкивая его в теплую гостиную. Тот скорчил недовольную гримасу, будто расстроен из-за сигар, хотя сам толком не понимал, в чем дело.
— В нынешнем году, — со вздохом заметила хозяйка, — настроение совсем не праздничное.
Она робко предложила сыграть в карты: раз уж целый год играли, то и в рождественский вечер не грех, может, повеселей станет. Все охотно ухватились за эту мысль.
Свечи между тем догорели, елка потускнела. Детям еще полчасика разрешили поиграть с подарками, а затем отправили их спать. Атмосфера в рождественской гостиной мало-помалу стала совершенно трактирной. Трое одиноких людей, сидя за картами, потягивали вино, курили сигары, грызли конфеты, но смех и поведение их растеряли всю восторженность и своеобразие, которые хоть как-то напоминали о празднике. И вели они себя весьма заурядно, и смеялись ничуть не по-праздничному. В настроении, охватившем игроков, не чувствовалось даже будничного уюта, ведь… как-никак было рождество, и возвышенно-прекрасная идея его, пожалуй, нет-нет да и вспыхивала здесь, в гостиной, предостерегая на лету от того, что этак обесценивать и портить праздник — значит совершить большой грех.
Да, эти трое людей были одиноки, и самым одиноким был помощник, — он понимал, что прибился к дому, который медленно погибал, и не мог сказать, как г-н Тоблер, что в этом доме он вправе наводить свои порядки и вообще делать что в голову взбредет, ведь дом этот не был его собственным, и еще ему так хотелось по-настоящему встретить и отпраздновать рождество, раз уж он очутился в таком вот доме и в такой вот бюргерской семье, а в последние годы он привык думать, что, будучи лишен всего этого, очень много теряет, да и настроение у него было гораздо хуже, чем у остальных картежников, и он поневоле видел в этом огромную несправедливость.
«И это называется сочельник?» — думал он.
Хозяйка вдруг сказала, что все-таки не очень хорошо играть на рождество в карты. У них дома такого никогда не водилось. И вообще, это не дело — превращать нынешний вечер в кабацкую пирушку.
От этих слов г-н Тоблер насупился.
— Ну так кончим игру, и баста! — Он бросил карты на стол и воскликнул: — Верно, нехорошо заниматься этим в сочельник! Но что у нас тут за компания? Кто мы такие? Уже завтра ветер может вымести нас из дома. Конечно, где есть деньги, там есть и охота отмечать праздники, тем более рождество. Для этого нужно благополучие, счастье, успех и вообще, домашняя радость. А тот, кто три с лишним месяца надрывался сверх сил своих ради удачи жизненно важных начинаний и все без толку, — откуда же ему взять праздничное веселье? Мыслимое ли это дело? Прав я, Марти, или нет, а?
— Не совсем, господин Тоблер, — сказал помощник.
Наступило продолжительное молчание, и чем дольше оно длилось, тем труднее было осмелиться нарушить его. Тоблер хотел сказать что-то о часах-рекламе, хозяйка — о Доре, Йозеф — о рождестве, но ни один не проронил ни слова. Им будто зашнуровали рот. Как вдруг Тоблер выкрикнул:
— Да откройте же рот и скажите хоть что-нибудь! Тоска ведь! Лучше уж в трактир пойти.
— Я пошел спать, — сказал Йозеф и попрощался.
Остальные тоже скоро поднялись наверх, тем сочельник и закончился.
Новогодняя неделя прошла тихо и до странности задушевно; дела стояли на месте, работы почти не было, только приняли несколько раз в конторе одного чудака, изобретшего какой-то мотор. Сей чудак — не то крестьянин, не то столичная штучка — заходил к Тоблеру чуть не каждый день, уговаривая инженера поддержать гениальное изобретение, эскизы которого он оставил в бюро. Все подсмеивались над этим человеком, к чьим проектам невозможно было отнестись всерьез, но однажды за обедом Тоблер сказал:
— Зря смеетесь! Он вовсе не дурак.
Увлеченность, с какой изобретатель мотора отстаивал и превозносил до небес свое детище, стала у Тоблеров притчей во языцех и неплохо развлекла их в эти тихие, лениво текущие дни.
Никакого систематического, законченного образования чудак не имел; с одной стороны, он рассуждал как юный фантазер от сохи, с другой же — его можно было счесть мошенником или ярмарочным балаганщиком, так как однажды он предложил г-ну Тоблеру возить свою машину по городам и селам и за деньги выставлять ее на всеобщее обозрение в тех местах, где обыкновенно скапливается народ. Ох и посмеялись же все над этой дикой затеей!
Итак, Тоблер снова должен был поддерживать как будто бы вполне одаренного человека, помогая ему стать на ноги, спасая талант от духовного прозябания и гибели в слесарной мастерской, — но сам-то он, Тоблер, с ним-то как обстояло и где были отзывчивые люди, готовые помочь ему?
— Все идут к нему, — говорила г-жа Тоблер, — все о нем вспоминают, когда ищут охотника помочь, все норовят поиметь выгоду от него и его общительной натуры, а он всем помогает. Таков уж он есть.
В эти дни помощник совершал близкие и дальние прогулки в холодные, однако ж прекрасные зимние края. Были в этих прогулках дорожные колеи, о которые бились ноги, и застывшие в камень луга на горном склоне, и окоченевшие красные руки, которые отогревались дыханием. Навстречу ему попадались укутанные в теплые пальто люди, и ночь заставала его в незнакомых местах. Или, к примеру, был там каток на пруду в бывшем помещичьем парке — люди всех возрастов и обоего пола, звон коньков и стук падений, звуки и шорохи, типичные и обыденные для таких катков. Потом он вдруг вновь стоял перед тоблеровской виллой, глядел на нее снизу вверх и видел, как холодная луна завораживала дом, а полутемные ночные облака лежали вокруг словно гигантские скорбные, но милые женщины, как бы желая унести его в поднебесье, чтоб он чудесным образом растаял, растворился в вышине.
Дома же его встречала диковинная тишина; Сильви и той не было слышно. Добродетели и изъяны тоблеровского дома как бы примирились друг с другом и безмолвно побратались. В гостиной, например, сидела в качалке хозяйка, рукодельничала или читала, а то держала на коленях Дору и ничего не делала.
— Помните, Марти, летом вы качали меня на качелях?! — сказала она как-то раз. Ей просто до невозможности тоскливо без сада. Господи, кажется, все было так — давно! Йозеф здесь уже полгода, а ей чудится, словно он тут гораздо дольше. Как же подобные моменты западают в душу!
Она посмотрела на лампу. Взглядом, который как бы вздыхал.
— Вам, Марти, вообще-то живется неплохо, куда лучше, чем моему мужу и мне, впрочем, обо мне даже говорить не стоит. Вы можете уехать отсюда. Просто соберете свои пожитки, сядете в поезд и поедете куда захотите. Вы повсюду найдете работу, вы ведь молоды, и, глядя на вас, сразу веришь, что вы человек прилежный, да так оно и есть. Вам не надо считаться ни с кем на свете, ни с чьей своеобычностью, ни с чьими потребностями, никто не сманит вас отправиться куда глаза глядят, в неизвестность. Возможно, зачастую это горько, но, с другой стороны, какая красота, какая свобода! Если вам вздумается и если позволяют мелкие, не слишком стесняющие обстоятельства, то вы шагаете вперед, а в случае чего где-нибудь отдохнете — кто и что захочет и сможет вам помешать? Вероятно, порою вы несчастливы, но ведь и все так, порой вас охватывает отчаяние, — но чью душу тяготы обходят стороной?! Вы ни к чему не привязаны, ничто вас не сковывает, ничем вы особенно не дорожите. От сознания такой свободы вам, наверно, иной раз до смерти охота побегать и попрыгать — что ж, ваше право. И здоровьем вас бог не обидел, и сердце у вас золотое, я наверное знаю, хотя вы частенько робели. Может быть, у меня неблагодарная натура. Все это время я имела возможность по-доброму, долго и спокойно разговаривать с вами, и, пожалуй, большая удача, что в наш дом попали именно вы… а я так часто обращалась с вами дурно…
— Госпожа Тоблер! — умоляюще воскликнул Йозеф.
Она остановила его и продолжала:
— Не перебивайте меня! С вашего разрешения, я воспользуюсь случаем и дам вам совет: когда вы уедете от нас…
— Но я же вовсе не уезжаю!
— …уедете от нас и надумаете стать самостоятельным, начинайте по-другому, не как мой муж, а совсем, совсем по-другому. Главное — будьте хитрее.
— Я не умею хитрить, — сказал помощник.
— Выходит, так и будете всю жизнь работать на чужих?
— Не знаю. Будущее не очень-то меня волнует.
— Как бы то ни было, здесь вы могли кое-что увидеть и кое-что взять на заметку. Да и научились кой-чему, если не посчитали за труд смотреть в оба, а насколько я вас знаю, именно так оно и есть. У вас теперь больше опыта, знаний и чувства долга, и когда-нибудь вы непременно сумеете этим воспользоваться. Что греха таить, бывало, и рот вам затыкали, и хамили, правда? В общем, доставалось вам ой-ой как! Но это было необходимо! Стоит мне подумать… ах, Йозеф, у меня попросту предчувствие, что скоро, очень скоро вы нас покинете. Нет-нет, не надо ничего говорить. Молчите. Вед