т, но это ее не портит, скорее наоборот, добавляет ей прелести. Глаза у нее совсем небольшие, и взгляд такой лукавый, словно говорит: «Ну берегись, уж я тебе покажу!» Частенько она подсаживается ко мне на жесткий облезлый трактирный диван и шепчет в самое ухо, до чего же все-таки замечательно быть невестой. Я редко когда затеваю с ней разговор, из вечной боязни брякнуть что-нибудь невпопад, вот и молчу, а ведь мне так хочется поговорить с нею. Однажды она приблизила душистое ушко к моим губам: не желаю ли я сказать ей словечко, которое можно только прошептать? Я трепеща пробормотал, что ничего такого не знаю, тогда она влепила мне пощечину и рассмеялась, но не весело, а холодно. Ее отношения с матерью и младшей сестрой оставляют желать лучшего, и она запрещает мне оказывать малышке внимание. У ее матери красный от пьянства нос, она небольшого роста, хлопотливая, любит подсесть за столик к мужчинам. Правда, моя невеста тоже подсаживается к мужчинам. Как-то раз она тихонько сообщила: «Я уже не девственница», сообщила непринужденным тоном, и я не нашелся что возразить. А, собственно, что я мог бы возразить?! При других-то девушках я гляжу орлом, даже каламбурить умудряюсь, а при ней сижу молча, и смотрю на нее, и ловлю каждое ее движение. Сижу я у них обычно до закрытия трактира, а то и дольше, пока она не отошлет меня домой. Стоит ей куда-нибудь отлучиться, как мать присаживается за мой столик и наговаривает мне на свою дочь. Я же только рукой машу да улыбаюсь. Мать ненавидит собственную дочь, и совершенно ясно, что ненависть у них обоюдная, поскольку одна стоит другой поперек дороги. Обеим хочется иметь мужа, и обе ревниво норовят обскакать одна другую. Когда я сижу вечерами на диване, трактирные завсегдатаи, глядя на меня, сразу понимают, что я — жених, и каждый полагает своим долгом сказать мне доброе слово, что для меня в общем-то безразлично. Младшая девочка — она еще ходит в школу — примащивается рядом со мной, читает свои учебники или выводит в тетради крупные, длинные буквы, а потом дает тетрадь мне, чтобы я просмотрел написанное. Раньше я никогда не обращал внимания на малышей, а тут вдруг увидел, как много интересного во всяком маленьком, подрастающем создании. И виной тому моя любовь к другой сестре. Искренняя любовь делает человека лучше и любознательнее. Зимою невеста говорит мне: «Знаешь, как чудесно будет весной гулять вдвоем по садовым тропинкам», а весной твердит совсем другое: «С тобой так скучно». Она хочет найти себе мужа в большом городе, потому что намерена еще кое-что получить от жизни. Театры и маскарады, нарядные костюмы, вино, веселая светская болтовня, радостно-возбужденные лица — это ей по душе, это приводит ее в восторг. Мне это в принципе тоже очень по душе, но как добиться такого, я не знаю. «Может быть, — сказал я ей, — следующей зимою я останусь без места!» Она взглянула на меня с удивлением и спросила: «Почему?» Ну что, что я должен был ей ответить? Не выкладывать же одним духом полный очерк своих природных задатков? Она бы запрезирала меня. Пока-то она считает, что я человек в меру трудолюбивый, правда немного чудаковатый и нудный, но тем не менее достигший определенного общественного положения. И если я скажу ей теперь: «Ты ошибаешься, положение у меня крайне шаткое», то для нее пропадет всякий резон впредь знаться со мною, ибо надежды, которые она возлагает на меня, вмиг рухнут. Потому я и предпочитаю ничего не касаться, не дразнить, как говорится, гусей — тут уж я мастер. Возможно, будь я учитель танцев, или ресторатор, или режиссер, или занимайся я каким-нибудь другим ремеслом, связанным с увеселением публики, я был бы счастлив и преуспел, так как от природы я именно таков — веселый, смирный, учтивый и весьма впечатлительный, все бы мне приплясывать, порхать, выделывать ногами вензеля; да, человек подобного склада почел бы счастьем для себя быть танцором, директором театра или, скажем, портным. Я счастлив любой возможности сделать комплимент. Разве это не говорит о многом? Я отвешиваю поклоны совершенно не к месту, уподобляясь порой лизоблюдам и дуракам, настолько я обожаю кланяться. Для серьезной мужской работы мне и смекалки недостает, и рассудка, и наметанного глаза, и чуткого уха, и склонности. На свете нет ничего более от меня далекого. Барыши — дело хорошее, но чтоб я ради них пальцем пошевелил? Нет уж, дудки! Обыкновенно лень в мужчине кажется несколько противоестественной, но мне она очень, очень к лицу — ни дать ни взять платье, хоть и неброское, а очень к лицу, пусть даже фасон плохонький; можно сказать: «Сидит прекрасно!» — почему бы и нет? — всякий же видит, что оно пришлось мне по фигуре. Вот уж лень так лень! Но довольно об этом. Между прочим, думается, руки у меня не доходят до работы из-за климата, из-за влажного озерного воздуха, и по этой причине я теперь подыскиваю должность на юге, где-нибудь в горах. Я мог бы управлять гостиницей, руководить фабрикой или возглавлять кассу небольшого банка. Лучезарный, привольный ландшафт непременно пробудит во мне дремавшие до той поры таланты. Торговля южными фруктами — тоже неплохое занятие. Во всяком случае, я из тех, кто полагает, что от внешней перемены произойдет благодатный переворот в их внутренней жизни. Иной климат обеспечит иное обеденное меню, а, возможно, это и есть мое больное место. В самом деле — уж не болен ли я? Кругом у меня больные места, по сути, где ни коснись — все болит. Выходит, я неудачник? Или во мне таятся какие-то необычные дарования? Быть может, то, что я без конца извожу себя подобными вопросами, тоже своего рода болезнь? Так или иначе, это не вполне нормально. Сегодня я опять опоздал в банк на десять минут. Явиться вовремя, как другие, — выше моих сил. Вообще, мне бы надо пребывать на свете в полном одиночестве — только я, Хельблинг, и больше ни живой души. Ни солнца, ни цивилизации — один я, наг и бос, на вершине скалы, и нет ни бурь, ни крохотной волны, ни вод, ни ветра, ни дорог, ни банков, ни денег, ни времени, ни дыхания. Тогда бы я точно не боялся. Не боялся, и не задавал вопросов, и больше не опаздывал. Мог бы вообразить, будто лежу в постели, вечно лежу в постели. Вот было бы здорово!Баста© Перевод Н. Федоровой
На свет я родился тогда-то, воспитывался там-то, чин чином ходил в школу, приобрел такую-то профессию, зовусь так-то и много не размышляю. Я — мужчина, для государства — добропорядочный гражданин, а по общественному положению — представитель привилегированных слоев. Я безупречный, тихий, спокойный член человеческого общества, так называемый добропорядочный гражданин, люблю не мудрствуя лукаво выпить стаканчик пива и много не размышляю. Каждому ясно, что я понимаю толк в еде, равно как ясно и то, что всякие там идеи мне чужды. Напряженные размышления не моя стихия; идеи мне глубоко чужды, и потому я — добропорядочный гражданин, ибо добропорядочный гражданин много не размышляет. Добропорядочный гражданин ест свой обед — и баста!
Ум свой я напрягаю не слишком, пусть этим занимаются другие. Кто напрягает ум, вызывает ненависть; кто много размышляет, слывет человеком неприятным. Еще Юлий Цезарь указывал толстым пальцем на худого, с запавшими глазами Кассия, указывал неодобрительно, с опаской, потому что подозревал Кассия в идеях. Добропорядочный гражданин не должен внушать страха и подозрений; много размышлять ему не пристало. Кто много размышляет, вызывает антипатию, а это совершенно излишне. Лучше спать и похрапывать, чем сочинять и размышлять. На свет я родился тогда-то, ходил в школу там-то, порой читаю такую-то газету, профессия у меня такая-то, лет мне столько-то, гражданин я как будто бы добропорядочный и как будто бы понимаю толк в еде. Свой ум я напрягаю не слишком — пусть этим занимаются другие. Подолгу ломать себе голову — не мое дело, ведь кто много размышляет, у того болит голова, а это совершенно излишне. Лучше спать и похрапывать, чем ломать себе голову, и уж куда лучше не мудрствуя лукаво выпить стаканчик пива, чем сочинять и размышлять. Идеи мне глубоко чужды, и ломать себе голову я ни под каким видом не стану — пусть этим занимаются ведущие государственные деятели. На то я и добропорядочный гражданин, чтобы жить без забот и хлопот, чтобы не было у меня нужды напрягать свой ум, чтобы идеи оставались мне глубоко чужды и чтобы я неукоснительно робел долгих размышлений. От напряженных размышлений меня берет оторопь. Я лучше выпью добрый стаканчик пива, а что до всяких там напряженных размышлений, то пусть ими занимаются ведущие государственные руководители. По мне, политикам вольно размышлять сколь угодно напряженно, хоть до тех пор, пока у них голова не лопнет. Меня вот всегда оторопь берет от умственного напряжения, а это нехорошо, поэтому я стараюсь напрягать свой ум как можно меньше и преспокойно остаюсь беспечным и бездумным. Если одни лишь государственные деятели станут размышлять, пока их оторопь не возьмет и пока у них голова не лопнет, тогда все в порядке, и наш брат может спокойно, не мудрствуя лукаво пропустить стаканчик пива, вкусно поесть в свое удовольствие, а ночью сладко поспать и всхрапнуть, свято веря, что лучше спать да похрапывать, чем ломать себе голову, размышлять да сочинять. Кто напрягает свой ум, только вызывает ненависть, а кто обнаруживает замыслы и суждения, слывет человеком неприятным, но добропорядочному гражданину следует быть не неприятным, а приятным человеком. Я без малейшего душевного трепета отдаю напряженные и головоломные размышления на откуп ведущим государственным деятелям, ведь наш-то брат всего-навсего положительный, неприметный член человеческого общества и так называемый добропорядочный гражданин, или обыватель, который любит не мудрствуя лукаво выпить стаканчик пива и съесть обед, притом обильный, жирный, вкусный, — и баста!
Пусть политики размышляют, пока не сознаются, что их оторопь берет и голова лопается от боли. У добропорядочного гражданина голова болеть не должна, лучше уж пусть он всегда не мудрствуя лукаво потягивает свой добрый стаканчик пива, а ночью спит и сладко похрапывает. Зовусь я так-то, на свет родился тогда-то, там-то, меня чин чином из-под палки гоняли в школу, читаю порой такую-то газету, профессия у меня такая-то, а лет мне столько-то, и я наотрез отказываюсь от долгих напряженных размышлений, ибо с удовольствием отдаю все это на откуп ведущим и руководящим умникам, которые чувствуют ответственность, — пусть их напрягают умы и ломают себе головы. Наш брат никакой ответственности не чувствует, потому что наш брат не мудрств