I
Теперь, когда Бруно покидал Берлин через те же самые воздушные ворота, через какие попал в город, его багаж состоял только из вещей, хранившихся в его больничной палате: бумажник, паспорт, сдохший смартфон и чемоданчик с доской для триктрака с окровавленным камнем внутри. Все остальное он оставил в отеле в Шарлоттенбурге – в счет оплаты. Санитарки вернули ему из чистки смокинг, который он и надел на отстиранную от кровавых пятен рубашку. Он шел по терминалу Е аэропорта Тегель к выходу на короткий рейс до Амстердама.
Из Амстердама ему предстояло лететь в Сан-Франциско. Кит Столарски забронировал ему билет и даже заплатил за него, когда Бруно позвонил тому из больницы. Столарски пообещал встретить его в аэропорту и даже обеспечить его ночлегом в Беркли. Кредитная карта, последняя надежда Бруно, платежи по которой были гарантированы привязкой к счету Эдгара Фалька, оказалась заблокирована. Бруно узнал об этом от больничного бухгалтера, который подтвердил ее бесполезность, разрезав ножницами пополам и выбросив пластиковые останки в мусорную корзину. Так порвалась последняя ниточка, связывавшая его с прежней жизнью, с Сингапуром – если, конечно, Фальк все еще находился в Сингапуре.
Хотя после грубой больничной чистки смокинг, вообще-то говоря, должен был бы сесть, на Бруно он болтался довольно свободно, несколько потяжелев. Не пройдя еще курс облучения или химиотерапии, Бруно приобрел мертвенную бледность ракового больного и, судя по всему, похудел. Или это после объемистых больничных халатов он сейчас ощущал собственную одежду как легкую накидку на теле, которое в любой момент могут раздеть и отправить в ванную. Пробираясь в смокинге сквозь заполонившие терминал толпы и ловя на себе удивленные взгляды мужчин, считавших, наверное, его вид странным или зловещим, и женщин, которые тщились обнаружить в нем нечто большее, чем зловещее или странное – ведь утром, накануне выписки из «Шаритэ», он тщательно побрился, высвободив из-под недельной бороды эффектные черты лица, – он никак не мог избавиться от предательского ощущения, будто у него лопнули штаны на ягодицах.
При регистрации на рейс ему пришлось глядеть на представительницу авиакомпании, слегка отвернув от нее голову, чтобы ее лицо вынырнуло из мутного пятна.
– Багаж будете сдавать?
– Только ручная кладь.
Она и так это поняла. Он вдруг почувствовал себя невесомым, как призрак, способный перелететь через океан без всякого самолета. Даже при досмотре случилась лишь минутная задержка. Он положил в пластиковый поддон ботинки и мертвый смартфон, а рядом – компакт-диск со сканами головы, которые Клаудиа Бенедикт посоветовала ему выцарапать из больницы. Потом положил на ленту чемоданчик с комплектом для триктрака.
– Откройте фаш компютр.
Немцы, занимая любую должность, обожают корчить из себя начальников. У этого даже акцент выдавал упоение властью.
– Это не компьютер.
– Откройт, пжалста!
Толпившиеся за Бруно пассажиры недовольно зашушукались, когда он щелкнул замочками и продемонстрировал деревянную доску с фишками и каменным кубиком, который безжалостно исцарапал игровую поверхность. Бруно приготовился к очередным вопросам, но нет. Офицер безопасности взмахом руки сообщил, что он может закрыть чемоданчик, и пропустил его. Это компьютер для игр с судьбой, так и подмывало его сказать. А камень – компьютерный вирус.
А я – ходячая опухоль, которая может заразить весь самолет.
Он не представлял никакой опасности, и они это знали. Бруно завязал шнурки на ботинках. Ему ничего другого не оставалось, кроме как ждать, быть пассивным и послушным, и в этом смысле аэропорт представлял собой всего лишь разновидность больницы. Медсестры «Шаритэ» отлично его выдрессировали. Он мог бродить по воздушным коридорам как тихий пациент, не протестуя, а лишь моля о милосердии. Но он не ошибется, надеясь найти это милосердие здесь. Он сел недалеко от стойки выхода к самолету и сложил руки на животе.
Новизна вновь обретенной анонимности международных авиаперелетов была ему в удовольствие, которого вполне могло бы хватить до Амстердама. Вот только он проголодался. Не имея ни гроша в кармане, Бруно решил дождаться обеда над Атлантикой. Может быть, после еды ему удастся поспать. Остальные пассажиры, дожидающиеся объявления о посадке, прилипли к экранам своих смартфонов, чем только усугубляли отчужденность Бруно. И все же он не мог представить себя более одиноким, чем они все, тщетно пялящиеся в свои пустые отражения. Потом он заметил у стойки для зарядки телефонов студентку-толстушку, подключившую свой мобильник к одному из гнезд.
– Простите, я могу воспользоваться вашим проводом? – Бруно помахал своим смартфоном, точь-в-точь таким же, как у нее. – Мой телефон совсем сел. А я сдал кабель в багаж. – Неважно, что никакого кабеля не было и в помине. Если она летит его рейсом через Амстердам до Сан-Франциско, то на выдаче багажа его обман обязательно вскроется. Но каковы шансы на такой расклад?
Она вопросительно взглянула на него.
– Я подключу его только на пару минут, чтобы посмотреть сообщения.
– Коне-е-е-ечно… – Девушка изучающе оглядывала его, пока растягивала слог. Бруно улыбнулся на звук голоса, прозвучавший из-за мутного пятна, и понадеялся, что отглаженный смокинг рассеет недоверие, которое могло бы у нее возникнуть. «Моя ложь абсолютно безвредна», – добавил он про себя на тот случай, если она могла влезть в его мысли.
– Только на минутку!
– Да не спешите.
Девушка передала ему свободный конец кабеля, и тут объявили посадку. Сначала экран его смартфона так и остался темным. Потом на нем возникла иконка пустой батареи с просьбой не отключаться от сети.
– Мне пора, – сказала девушка.
– Еще минуту! – взмолился он.
Следующие две минуты, пока заряжался телефон, она не спускала с него злобного взгляда, а потом резко сунула кабель в рюкзак. Когда они встали в конец быстро укорачивающейся очереди, Бруно пропустил ее перед собой. Ему не надо сражаться с соседями за место на полке для багажа, так что он вполне мог зайти в салон последним.
Так он и сделал. Девушки, одолжившей ему кабель, нигде не было видно. Бруно равнодушно улыбался, протискиваясь по проходу мимо людей, которые теперь могли беззастенчиво оглядывать его, осмелев от малого, но верного морального превосходства перед ним – ведь им удалось первыми занять удобные места. В самолете висел запах запеченного мяса, что странно: не станут же подавать запеченное мясо на коротком рейсе до Амстердама! Бруно нашел место у окна, поставил чемоданчик под ноги и принялся изучать смартфон. Фальк не звонил, но было три пропущенных звонка с одного и того же неизвестного номера. Слабый заряд позволил все же войти в голосовую почту и прослушать единственное сообщение.
– Александер, на этот раз я решила оставить вам сообщение.
Голос женский, с немецким акцентом, несколько взволнованный. Медсестра из «Шаритэ»? Или администратор отеля, отчаявшаяся его разыскать. Неужели он был настолько глуп, что дал им этот номер?
– Я пыталась связаться с вами в клинике, но мне неизвестна ваша фамилия. – И потом она добавила, словно в ответ на его немой вопрос. – Это Мэдхен. Надеюсь, вы не против, что я звоню.
Велосипедистка с парома! Сто лет тому назад.
– Я была там, когда вы заболели, но не могла говорить, – продолжала она. Он не вполне понял смысл сказанного – наверное, Мэдхен не слишком хорошо владела английским. Но упоминание о болезни его смутило. Если только она не приходила в клинику – но когда и как?
Секундного размышления ему хватило, чтобы разгадать эту загадку. Мэдхен пересекла Ванзее на пароме вовсе не для того, чтобы нянчить малолетнюю племянницу. Она приехала в Кладов работать – сыграть роль прислуги у Вольфа-Дирка Кёлера, таинственной женщины в маске и с голым задом. Тут к Бруно наклонилась стюардесса и попросила выключить смартфон, отчего он не разобрал последних слов голосового сообщения.
Когда самолет пошел на снижение перед аэропортом Схипхол и в иллюминаторе показались пригороды Амстердама, Бруно сыграл в привычную игру при посадке, в тайный поединок с самим собой: заметить первую человеческую фигуру до того, как самолет причалит к своему рукаву. Зримое свидетельство того, что в мире, куда прибыл самолет, человеческая жизнь не исчезла за время полета. Это было непросто даже в самых благоприятных условиях, что уж говорить сейчас, когда мутное пятно так исказило его зрение. Увидеть мчащийся вдали грузовик на грунтовке между вспаханными полями – это не редкость, но это можно исключить – где гарантия, что этот грузовик не управляется дистанционно?
Как выяснилось, человеческих существ было раз-два и обчелся: они, по всей видимости, сидели по домам: ну вот, качни глыбу мира, и муравьи отказываются вылезать из своих муравейников. Совершая посадки в разных городах, Бруно чаще проигрывал в эту игру. Сегодня, буквально в последнюю секунду перед тем, как самолет уже пролетал над оградой летного поля, из темного зева гигантского ангара на погрузочной платформе, возле которой скопилась по меньшей мере сотня грузовиков, показался силуэт. Мужчина. Наверное, вышел покурить. Бруно прильнул к иллюминатору и стал вертеть головой, чтобы сместить мутное пятно, мешающее разглядеть фигуру.
Мужчина задрал голову, когда тень от лайнера пересекла бетонную площадку перед ним. Он был рослый – и в смокинге. Такое возможно?
Ну да, подумал Бруно, мысленно обращаясь к своему двойнику на погрузочной платформе. Я прилетел сюда только затем, чтобы пересесть на стыковочный рейс. Я покидаю большой мир и возвращаюсь на родину – в страну травли, психоза и дурновкусия.
Прошу меня простить. Это сугубо медицинский случай.
Когда самолет вырулил на перрон, а старший бортпроводник разрешил включить гаджеты и сотня сотовых вмиг ожила, Бруно вновь попытался прослушать сообщение немецкой проститутки, но батарея опять села.
II
Океан Бруно пересек, сидя в середине ряда. Он уснул, не снимая ботинок, прижав к груди чемоданчик, и, когда ненадолго просыпался, все ломал голову, как бы засунуть его под впереди стоящее кресло. Его охватила неодолимая усталость – отложенная расплата за все недавние муки. Обед он проспал. Какое бы там мясо ни запекали – судя по запаху, его пронесли из берлинского самолета через весь аэропорт и загрузили в трансатлантический лайнер.
К тому моменту, как стюардесса его растолкала, самолет уже опустел. Наверное, она неоднократно пыталась его разбудить во время полета. Сочащаяся изо рта слюна замочила ему подбородок и весь воротничок рубашки, а губы и веки казались намертво склеенными. Самолет так долго летел в кромешной тьме, что ее хватило бы на несколько ночей, но теперь, когда шторки на иллюминаторах были подняты, темноту в салоне рассек, словно острым скальпелем, солнечный калифорнийский день. Стюардесса вложила карту прибытия между его рукавом и чемоданчиком, хотя всем своим поведением он лишил себя права прибыть в этот или любой другой город. Стоя последним в очереди на пограничный контроль, Бруно торопливо заполнил иммиграционную анкету позаимствованной ручкой, то и дело облизывая пересохшие губы и пытаясь сглотнуть тугой комок в горле. По числу плакатиков с различными предупреждениями и инструкциями эти ворота в страну не могли сравниться ни с одним другим аэропортом Европы, Сингапура или Абу-Даби. Он тщетно старался припомнить, щеголяли ли Соединенные Штаты столь же беззастенчиво регалиями полицейского государства в его прошлый приезд, но это было очень давно. В любом случае никто не обратил на него ни малейшего внимания. Строгий костюм могли воспринять как гарантию его безобидности – ну кто бы прилетел в страну с целью провернуть мошенническую операцию в столь эксцентричном наряде? А может быть, просто его мутное пятно разрослось до таких размеров, что стало его плащом-невидимкой?
– Мы с Тирой тянули спички, чтобы решить, кто поедет тебя встретить, и я выиграл, – первое, что сказал ему Кит Столарски, дожидавшийся его позади стойки таможенного контроля. Бруно вышел с ящичком, выделяясь среди пассажиров с тележками, нагруженными чемоданами. – Я подумал, что она вполне может тайком прихватить сумку с вещами и умыкнуть тебя в Биг-Сур, снять номер в общаге института Эсален[33] и изнасиловать в каменной ванне, а потом вас ищи-свищи.
Столарски в черных штанах-карго и косухе на молнии, с сальными, как всегда, волосами выглядел в аэропорту Сан-Франциско так же нелепо, как и в сингапурском казино: он был словно ночной призрак, внезапно материализовавшийся днем. Он протянул руку к воротничку Бруно и подергал, точно намеревался выдрать вылезшую ниточку.
– Ишь как вырядился – надеешься сразить ее, как Кэри, мать его, Грант? А мне остается довольствоваться амплуа Ральфа Беллами[34], так, что ли? Ты подтверждаешь мои худшие подозрения.
Может быть, Столарски пытается шуточками отвлечь его от печальных раздумий о своем состоянии? Надеется разбомбить его опухоль идиотской истерикой? Через два дня у Бруно был запланирован прием у знаменитого хирурга-нонконформиста. И по крайней мере до тех пор Столарски оставался его единственным ангелом-хранителем.
– Где твой багаж? У тебя ничего нет?
– Все осталось в отеле, – севшим голосом сообщил Бруно.
– Сказал бы мне. Я бы выкупил твои вещи. Их могли бы прислать.
– Ты еще можешь.
Столарски ткнул в чемоданчик.
– Твоя счастливая шкатулка с криптонитом[35], с помощью которого ты можешь облапошить весь мир, а? Ты что, обрабатывал стюардесс в полете? Вытриктракивал себе апгрейд в первый класс?
– Я спал.
Или умер, а потом частично возродился.
– Ну конечно!
Этот язвительный неряха-коммерсант, который сначала согласился разыграть на публике долгую историю дружбы с Бруно, с кем его связывало лишь краткое знакомство в школе, а потом из жалости оплатил ему авиабилет, на самом деле не испытывал к нему никакой жалости, а может быть, просто не владел языком, способным эту жалость выразить. И он продолжил с того, на чем остановился, обращаясь с Бруно точно так же, как в Сингапуре. Но теперь он, по крайней мере, проявил великодушие:
– Ты, наверно, голодный? Пошли, покормлю тебя.
– Да, пожалуйста.
– Я заказал нам столик в «Зуни».
Он произнес это так, будто название ресторана было прекрасно знакомо Бруно. Малая родина, куда он вернулся после долгих странствий, теперь казалась островом, отгородившимся от остального мира барьером особенного говора и сленга – как Цюрих или Марракеш. Здесь, как и там, его навигатором были уши.
– Мило, – сказал он.
У Столарски был «ягуар», старый, бронзового цвета, от времени приобретший матовый оттенок. На полу, как заметил Бруно, забравшись в салон, валялись обертки от конфет и смятые картонные стаканчики. Столарски без умолку что-то орал в оглохшие уши Бруно, пока они мчались по шоссе в северном направлении, а мимо проносились холмы с облепившими их склоны похожими на сигарные коробки домиками пастельных цветов и неуместные здесь билборды с рекламой серверов «Бэкблейз», поисковика «Дак-Дак-Гоу» и биткойнов. Назойливые призывы приобрести эти классные продукты смешались в голове Бруно, забитой тревожными мыслями и страхами, с болтовней Столарски. Похоже, во время полета мозг Бруно спрыгнул с парашютом где-то над Атлантикой.
– Что бы ты хотел? – спросил Столарски, прорывая окутавшую его сознание пелену тумана.
– Прости, что?
– Что бы ты хотел, безмозглый ты кобелина? Мы должны хоть немного тебя порадовать.
– В ресторане?
– В жизни!
– Дай-ка подумаю.
– Уж подумай, месье Годо, а то, я смотрю, тебя этот вопрос вводит в ступор.
«Зуни» располагался между магазинами, занимавшими два угла в треугольном здании коммерческого центра на Маркет-стрит, – ресторан с панорамными окнами, выходящими на близлежащие улицы, и лакированными потолочными балками, купающимися в слепящих солнечных лучах. Гигантские окна и столики, расставленные так, что невозможно было ни спрятаться, ни уберечь личное пространство, вызывали чувство неловкости от любопытных взглядов посетителей внутри и пешеходов снаружи.
Но никто в ресторане, похоже, не бросил осуждающего взгляда ни на неопрятного мужчину, одетого как бездомный, ни на его спутника в отутюженном смокинге. Наоборот, судя по тому, как к Столарски сразу же подбежал, льстиво улыбаясь, метрдотель, он тут был завсегдатай, а может быть, даже и совладелец. Пообщавшись с метрдотелем, в беседе с которым он ограничился хмыканьем, и не глядя в меню, Столарски заказал бутылку просекко и устрицы, а также жареного цыпленка на двоих.
– Германский посол не ел два дня, – сообщил он официантке, на которой была застегнутая на все пуговки белая блузка, а закатанные выше локтя рукава позволяли увидеть на обеих руках татуировки в виде цветочных узоров.
– Жареного цыпленка придется ждать минут двадцать пять…
– Ясно. Тогда пусть они там на кухне, мать их, включат пятую скорость и постараются побыстрее!
Пузырьки итальянского игристого ударили Бруно в ноздри, и глаза заслезились. Он с трудом разлепил веки и несколько раз моргнул сквозь слезинки и слепящие лучи солнца. Неужели ему опять захотелось спать? Он медленно выговаривал слова, словно невидимый вес придавил ему не только веки, но и язык.
– Ты здесь известная личность.
– Как раз нет. Я приезжаю в Сан-Франциско, чтобы сохранить инкогнито. Уж не знаю, говорила тебе Тира или нет, но я больше не могу показать нос в Бер-зверск-ли из опасений, что меня линчуют мои заклятые враги, а таких тьма – от риелторов до приверженцев пролетарской революции.
– Она говорила, что тебя называют Дартом Вейдером.
– Ха!
Они высасывали устриц из ледяных раковин и раздирали жареного цыпленка, а Бруно тем временем наблюдал за жизнью освещенного солнцем города – курьерами на велосипедах с наброшенными на шею цепями на замочках, мужчинами в деловых костюмах с бритыми головами на скейтбордах, амазонкоподобными транссексуалами, которые, возможно, не были никакими транссексуалами. Ему на мгновение почудилось, что он заметил на улице мужчину в смокинге из амстердамского аэропорта, который вышел на погрузочную платформу и следил за посадкой самолета, но потом понял, что это оптическая иллюзия: в панорамном окне «Зуни» он просто увидел собственное отражение. Бруно нащупал носком ботинка чемоданчик с комплектом для триктрака – просто удостовериться, что ящик там, где он его поставил. Камень из берлинской брусчатки лежал, надежно спрятанный, внутри, подобно опухоли в его голове.
– Знаешь, Александер, с тобой клево есть, но почему ты все время молчишь?
– Извини.
– Да на хрен тебе извиняться, ты же умный, и это мне в тебе нравится.
– Спасибо.
– Слушай, у меня есть план. В здании, которым я владею на Хейст-стрит, пустует квартира. Я дам тебе ключ.
Бруно был нимало удивлен. Столарски ничего об этом не сказал, когда он позвонил ему из берлинской клиники, и тогда Бруно вообразил, что ему предложат стать гостем дома. И сейчас он не мог решить, стоит ему разочароваться или обрадоваться.
– Это великодушное предложение.
– Пустяки. Сейчас купим тебе чего-нибудь из одежды, зубную щетку, шампунь и всякие мелочи на первое время, а потом можешь задать храпака и спать хоть сто лет.
– Как раз этого я и хочу избежать.
– Я же не имел в виду, чтобы ты заснул вечным сном!
– Уверен, что нет.
«Ягуар» Столарски пересек залив по Бей-ридж. Футуристические очертания нового пролета от Трежер-Айленда создавали впечатление, будто этот мост соединяет две планеты. Рядом с новым пролетом темнел его полуразрушенный стальной близнец, который, как подумал Бруно, скоро будет разбомблен с дронов и рухнет в море. На Шэттак-стрит, в паре кварталов от их старой школы, они припарковались перед новой аптекой. Он не узнал этот район. После Европы Беркли показался городом, сплющенным солнечным светом, составленным из бетонных колонн и чужеродных культурных вставок, он был похож на вылезшую из принтера пять минут назад распечатку. Столарски дал ему три двадцатки и подождал в машине, пока он бродил по аптеке и кидал в корзину зубную щетку, мыло, шампунь и пузырек «Тайленола» – аналога его любимого парацетамола. Не успев выйти из аптеки, он проглотил без воды несколько таблеток.
Вернувшись в машину, он бросил под ноги пластиковый пакет с покупками, и его охватило чувство стыда за свою новоприобретенную прискорбную зависимость. Столарски, по-видимому, это почувствовал и воздержался от своих обычных язвительных комментариев. Когда они пересекли еще один мост и, судя по всему, оказались во владениях Столарски, в душе циничного владельца недвижимости пробудилось что-то человеческое. «Ягуар» обогнул кампус Университета Беркли, выехал через Чаннинг-уэй на Телеграф-авеню и притормозил у тротуара там, где парковка была запрещена, перед дверями «Зодиак-медиа». Трехэтажный дворец Столарски был внушительным зданием из неона и стекла. Создавалось впечатление, что это вариация «Зуни» с архитектурной изюминкой – фальшивая скромность стеклянной коробки, явленная в стиле тяжеловесной экстремальности. Впрочем, в отсутствие прозрачных стен-окон зеркальный фасад «Зодиака» отражал блики и силуэты улицы, припаркованный «ягуар» и соседствующие заведения поскромнее: тату-салон, магазин кожаных изделий, табачную лавку – и их самих, на фоне дерзкого солнца, от чьих палящих лучей не было никакого спасения.
Если «Зодиак» походил на калейдоскоп, то расположенный чуть дальше ресторан «Зомби-Бургер» казался упавшим на землю ржавым метеоритом. Или исполинской какашкой с вывеской. Ресторан был сложен из сплющенных неровных стальных балок, выкрашенных ржавчиной в землисто-коричневый цвет. Его фасад был весь испещрен дырками, как бок кита, исколотого гарпунами, и из дырок торчали флагштоки, на которых болтались черные вымпелы с кроваво-красной буквой Z. Здание словно вбирало в себя дневной свет. Его как будто выстроили с таким расчетом, чтобы оно пробуждало ненависть.
– Твой феод, – заметил Бруно.
– Ага, половина улицы моя. Недвижимость падает мне в руки, как дождь падает другим на башку.
Столарски произнес эти слова без всякой гордости.
– Я получил здание, в которое я тебя вселю, в награду за операцию по возврату налогов за склад, идущий под снос. Никто не знает, что сколько стоит.
– Кроме тебя.
– Даже я не знаю. Вот ключи. – Столарски бросил на ладонь Бруно простое кольцо с парой новеньких ключей. – Здание за углом. 2400 по Хейст-стрит. Называется апартаменты «Джек Лондон», в честь того, кто, ну, знаешь, «Белого клыка» сочинил. Увидишь вывеску с золотыми буквами над входом в подъезд. Твоя квартира номер 25. – Он вдруг стал выглядеть утомленным. – Можешь для начала прихватить какую-никакую одежонку в «Зодиаке». Вот, держи. – И следом за ключами он вложил в ладонь Бруно несколько двадцаток.
– Это на одежду?
– Не, возьми что хочешь, бесплатно. Спроси там Бет Деннис, она менеджер торгового зала. Она тебя ждет – я ей позвонил, когда ты был в аптеке. У тебя будет свободный доступ к товарам. А это просто на карманные расходы.
– А квартира… обставлена?
– Там складная кровать. Тира позаботилась о постельном белье и о прочей хренотени.
Столарски не смог скрыть раздражения, его взгляд стал колючим, почти враждебным. Он сидел за рулем, словно черепаха в исполинском панцире. Бруно сложил купюры и сунул в нагрудный карман смокинга. Он не стал спрашивать, собирается ли владелец магазина его сопровождать.
– Большое спасибо тебе за все…
– Хорош сентиментальничать, Флэшмен. Когда ты перестаешь иронизировать, террористы празднуют победу.
Бруно вылез из машины на тротуар, и Столарски тут же укатил прочь. Бруно прошел ко входу в «Зодиак-медиа», пробравшись сквозь стайку расположившихся на бордюре бродяг бандитского вида, очень молодых, очень вонючих. Хотя многие из них держали в руках картонки с рукописными просьбами подать на еду, они казались членами племени из джунглей: не обращая на него ни малейшего внимания, ворковали со щенками на поводках и беседовали друг с другом на каком-то жаргоне, давно утратившем признаки английского языка. Когда давным-давно Бруно покинул Калифорнию, он бы именно среди таких типажей искал бывших знакомых по школе, обдолбанных, в выцветших рубашках, которые никогда не посещали уроки и которым уже в тринадцатилетнем возрасте было рукой подать до тюрьмы, притом что родители привычно будили их по утрам и, накормив завтраком, отправляли с рюкзаком в школу на Гроув-стрит. А теперь и сам Бруно мог бы быть их родителем. Но он бы скорее вывел погулять на поводке любого из этих подростков, чем вступил бы с ними в беседу.
В магазине заспанный охранник лениво мазнул взглядом по Бруно и потребовал, чтобы он сдал в камеру хранения чемоданчик. Ящик с комплектом для триктрака лег на пустую полку рядом с двумя или тремя рюкзаками, и Бруно получил вместо номерка игральную карту – шестерку пик. В два часа дня в отделе электроники на первом этаже было немного клиентов, если так можно было назвать стайку подростков, опробовавших новейшие модели плоских телевизоров и планшетов с гибким экраном. Некоторые из них вполне могли быть сотрудниками магазина, которые рубились в видеоигры или проверяли сообщения в «Твиттере». Бруно поднялся на второй этаж. Второй этаж стеклянной башенки был заполнен рядами вешалок с фланелевыми рубашками, спортивными костюмами и футболками, большинство в сине-золотых цветах, с логотипом Калифорнийского университета. Бруно нашел одинокую продавщицу, стоявшую около кассы, облокотившись о прилавок. Несмотря на фоновую музыку с динамичным пульсирующим ритмом, Бруно показалось, что он попал в могильный склеп. Спящее царство «Звезды смерти».
Это была невысокая опрятно одетая девушка с коротко стриженными и уложенными гелем темными волосами, в темных очках.
– Простите, вы Бет?
– А вы старый друг Кита, да?
– Да.
– Ну, тогда вперед, – она широко развела руками. – Как я понимаю, дом моего босса – ваш дом!
– Простите, что?
Поправив очки, она внимательно оглядела его с головы до ног.
– Любая одежда для вас бесплатно.
– Да, так мне сказали.
– Могу дать вам пару пакетов для покупок. Только мне надо будет все просканировать. Но у нас нет… м-м-м… одежды, к которой вы привыкли.
– Я так и думал. А наверху еще что-то есть?
– Не. Наверху игры, комиксы, игрушки, все такое. В подвале диски «блю-рэй» и аудио. Одежда только здесь.
– Спасибо.
Подойдя к рядам вешалок с черными, мало похожими на спортивные, полиэстеровыми костюмами – на штанинах хоть и отсутствовали банальные полоски, все же была вышита надпись курсивом «Голден Стейт Уорриорз»[36], – Бруно занял место у окна, откуда просматривалась вся Телеграф-авеню до ворот Сейзера, где виднелись церковные колокольни и скудно заросшие желтоватые холмы. А еще дальше, уже вне его поля зрения, располагался район Нортсайд, Юклид-авеню и ресторанчики в «Гетто гурманов». В этом пейзаже, если покопаться, Бруно мог бы обнаружить затаившиеся воспоминания – о первых выкуренных сигаретах и сексуальных подвигах, но все они были где-то далеко, плотно запечатаны за стеклом, а здесь, по эту сторону окна, его окружали чудовищные образцы одежды и пресный музон – монотонные вериги сегодняшней жизни, служащие доказательством не только того, что Бруно умирает, но и что он может это сделать в умилительно-розовой или ядовито-зеленой футболке с надписью вроде «Марилизуйте легахуану» или «Айда на пьянку-гулянку!».
Ощущал ли Бруно себя здесь по-настоящему несчастным? Вряд ли. Опухоль, мстительно взбухающая позади его лица, затмила это тщеславное чувство. Поэтому не все ли равно, что ему тут было не по себе. Ничего в магазине Столарски не могло показаться ему более оскорбительным, чем то, что он мог бы увидеть сегодня по телевизору в отеле, перебирая тысячу каналов. «Зодиак-медиа» никоим образом не осквернял лелеемый в душе образ Беркли, которого у Бруно попросту не было. Телеграф-авеню ничуть не изменилась – такая же запруженная машинами и людьми, такая же непристойная, вечно теряющая былую славу, которую Бруно уже не застал, а если бы и застал, не стал бы ею упиваться.
Он наконец нашел понравившуюся ему футболку, угольно-серого оттенка, с напечатанным на ткани невнятным бело-красно-бронзовым логотипом. На майке был изображен бородатый мужчина средних лет с удрученным выражением лица и чуть улыбающимся ртом, а внизу стояло одно слово «ДЕРЖИСЬ». Буквы казались выгравированными – как на американских банкнотах. Затерявшаяся среди футболок флуоресцентно-пастельных расцветок с бессмысленными или оскорбительными надписями или эмблемами калифорнийских спортивных клубов, футболка с призывом «ДЕРЖИСЬ», казалось, предлагала незаурядный способ выживания. Бруно, не раздумывая, предпочел ее всем прочим товарам в коллекции Столарски, причем набрал целый ворох таких маек: четыре размера L и две – M. К ним он добавил толстовку на молнии и с капюшоном, хотя в его нынешнем положении едва ли стоило ограничивать периферическое зрение.
– Вам эта понравилась? – спросила Бет, просканировав шесть футболок и сложив их в пакет, куда отправились толстовка и выбранные им штаны, носки и шорты. Девушка явно сочла Бруно занятным чуваком, который тяжкой обузой повис на шее у ее малоприятного работодателя. Решение Столарски не сопровождать Бруно во время шопинга теперь выглядело милосердным.
– Да, понравилась, – Бруно упрятал юную лесбиянку за мутное пятно и в попытке сохранить остатки собственного достоинства скроил притворную улыбку в ответ на ее снисходительное замечание. Бет, настанет день, когда тебя тоже призовут держаться. Но она либо не сумела прочитать его мысль, либо ее абсолютно не беспокоило его положение.
– Еще кое-что, – продолжал он. – У вас в магазине случайно не продается зарядный кабель к такому телефону?
– Отдел аксессуаров внизу. Это другая касса, другой учет. Я им эсэмэсну, попрошу обслужить вас.
– Спасибо!
Апартаменты «Джек Лондон» располагались в здании, мимо которого он наверняка много раз ходил в стародавнюю пору детства, но не обращал внимания: многоэтажка довоенной постройки, обложенная коричневыми панелями по фасаду, с деревянным лифтом. Но он не поехал на лифте, а поднялся по скрипучим ступеням на второй этаж, нашел там пустующую квартиру 25 – студию с холодными деревянными полами и обещанной складной кроватью, которая днем убиралась в стену. Закрыв за собой дверь, Бруно поставил на пол чемоданчик с комплектом для триктрака и яркий пакет с одеждой из «Зодиак-медиа». Он достал только зарядный кабель, вынул его из пластиковой коробки и, подключив к смартфону, сунул вилку в стенной штепсель. На свою новую одежду он еще не мог смотреть, не привык пока.
Кровать он тоже не стал раскладывать, поскольку она заняла бы полкомнаты. Он подошел к окнам, выходившим на тихий внутренний дворик – дальше начинался парк, и ничего не напоминало о неугомонной Телеграф-авеню в полквартала отсюда. Очередной подарок судьбы. Что-то сегодня она слишком щедра на милости. Бруно уловил аромат жасмина и жимолости – и жареного мяса. Он отвернулся, не желая вторгаться в безмятежный пейзаж. В ванной кто-то – наверное, Тира Харпаз – оставил стопку чистого постельного белья, подушку, пара выстиранных полотенец лежала на крышке унитаза – единственном возвышении во всей квартирке, не считая кухонной стойки у дальней стены комнаты. Бруно сбросил полотенца на пол, поднял крышку, и его вырвало – его постоянно тошнило с тех пор, как он проснулся в самолете после посадки, – в эту белую чашу радужной смесью устриц, жареного цыпленка и просекко.
III
Он не сразу понял, который час, пробудившись в ужасе, когда ему приснилось, будто кто-то вошел в комнату. Ему почудилось, что он все еще находится в «Шаритэ». Но нет. Трансатлантический рейс, Сан-Франциско, апартаменты «Джек Лондон» – все это мгновенно вернулось к нему, словно сумеречный свет, проникший с улицы в комнату через незашторенное окно и очертивший абрис голой батареи и пола, его ног под простыней. Видимо, когда он разложил кровать и, рухнув на нее, тотчас провалился в сон, было часов пять, а теперь уже стемнело. Жуткий сон начался смутно, словно с середины, без всякой связи с предыдущими событиями, а потом сфокусировался и вызвал безотчетную панику: в комнату явно проник кто-то чужой. Он тронул себя за лицо, за веки. Помутнение в глазах было словно фрагментом ночи, который он не мог стереть. И в этот момент он уловил вздох, обычно предшествующий звуку голоса, и этот вздох издал живой человек, но не он. Это уже был не сон, кто-то определенно находился в комнате. Женский голос произнес его имя: «Александер». Она стояла в дверях. Это была Тира Харпаз.
– Я открыла своим ключом.
– Зачем?
– Я думала, тебя нет. Принесла поесть.
– Который час?
– Около десяти.
– Я встаю.
– Мне уйти?
– Нет, оставайся. Я приму душ.
Завернувшись в простыню, он забрал пакет с покупками в ванную и включил там свет – голую лампочку на проводе. Тира осталась одна в темноте. Душ окончательно пробудил его от жуткого сна. Открыв дверь и появившись в затейливом прикиде из магазина Столарски: застегнутая толстовка поверх футболки со словом «ДЕРЖИСЬ», которая позволила ему согреться, – Бруно обнаружил Тиру в кухонной зоне. Она чем-то была занята, склонившись над стойкой, которую освещал свет уличных фонарей.
– Я все убрала в холодильник: йогурт, хлеб, мясная нарезка и еще какая-то фигня. Апельсиновый сок. На Телеграф нет супермаркетов.
Он открыл дверцу холодильника и, щурясь на яркую подсветку, заглянул внутрь.
– О, мини-пончики! – Капли воды с его мокрых волос упали на белые носки.
– Ага, – ответила она извиняющимся тоном. – Настоящая здоровая еда. Я не знала, что ты любишь. Да и по магазинам ходить не очень люблю.
– Я тебе благодарен.
– Не хочу навязываться… – Она замолчала. «Оробела», – подумал он.
Молчание в пустой квартире казалось гнетущим. Бруно не возражал бы сейчас против распахнутого на шумную улицу окна. В комнате ничего, кроме кровати, не было, поэтому они оставались в кухонной зоне. Бруно мысленно – какой абсурд! – благодарил судьбу и за свою болезнь, из-за которой все вокруг утратило четкость и расплывалось невнятными кляксами, и за наивное влечение к немолодой подружке Кита Столарски, а главное, за свое возвращение в Беркли. Возможно, его опухоль возникла из необходимости каким-то образом упорядочить его аморфную жизнь. И по большому счету, чем занимался Бруно до назначенного ему приема у чудотворца-хирурга в Сан-Франциско, не имело никакого значения.
– Как тебе квартира? Подходит? – спросила Тира.
– Вполне. – Он был тронут ее участием.
Ее беспокоило, не слишком ли простое для него это жилище, в то время как он стоял перед ней, облаченный в спортивные штаны и не сочетающуюся с ними толстовку.
– Тут пахнет рвотой.
– Немного, да. – С горячим паром из душевой вырвалась застоявшаяся вонь. Надо будет обследовать пол вокруг унитаза.
– Я думала, Кит наймет уборщицу, чтобы тут все вымыть.
– Может быть, это с улицы несет?
Она нахмурилась.
– Хочешь, прогуляемся вокруг квартала?
Они поняли друг друга: надо было побыстрее покинуть квартиру: очень уж призывно выглядела одинокая кровать посреди пустой комнаты. У Бруно не было никакой обуви, кроме его элегантных ботинок итальянской кожи, которые дико смотрелись со спортивным костюмом. Но он их надел, а что делать: завтра надо будет потратить немного «карманных денег» и купить себе простенькие кроссовки, чтобы добавить последний штрих к своему преображению.
Вслушавшись в тишину во внутреннем дворе дома и потеряв ориентацию во времени, Бруно подумал, что сейчас часа три ночи, хотя Тира пыталась его разубедить. Они вышли со двора многоэтажки «Джек Лондон» и, свернув за угол, оказались на Телеграф-авеню – там было куда оживленнее, чем днем, когда Бруно сюда привезли. Число уличных торговцев удвоилось, их тележки облепили все тротуары. Стайки студентов и туристов, обследующих злачные места, перемещались от одного магазина к другому, лавируя между сидящих на тротуаре бездомных, облюбовавших все дверные проемы и лестницы в подъездах. Что же до «Зодиак-медиа», то световое шоу на фасаде придавало ему сходство с ночным клубом, все его три этажа больше не отражали свет, а превратились в гигантский медиафасад с тройным экраном, причем, удивительное дело, отдел одежды был заполнен людьми, словно, пока Бруно лежал в забытьи в пустой квартире, захудалый трикотаж на вешалках заменили каким-то более ходовым товаром.
Ресторан «Зомби-Бургер» тоже ожил. Сумрачное коричневое здание по-прежнему торчало посреди улицы как бельмо на глазу – как мутное пятно общего пользования для всех тех, у кого не было своего собственного. Но теперь красные, похожие на лазерные, лучи били из множества дырок в стене, незаметных при свете дня, словно в этом метеорите кипящая лава пробила крохотные кратеры. Перед входом крысиным хвостом извивалась гомонящая очередь студентов с мобильниками в руках, и когда из заведения вываливалась группка насытившихся, им на смену вваливалась новая порция оголодавших. Выскочив на тротуар, посетители с пакетами еды на вынос тотчас вгрызались в невообразимо огромные, истекающие кетчупом бургеры: едоки были поглощены процессом, ссутулившись и расставив локти в тщетной попытке не замарать одежду.
Бруно неосознанно остановился перед рестораном. Проследив за его взглядом, Тира взяла его за руку:
– Обещай, что ты туда никогда не войдешь.
– Извини, но это здание выглядит так, как будто великан навалил кучу, то есть, конечно, с архитектурной точки зрения.
– Это здание выстроено в виде бургера, Александер. Прожаренного с кровью, с вытекающим мясным соком.
– А, то есть это не фекалии. Я немного торможу. Мне это напоминает картину Иеронимуса Босха, как по-твоему?
– Ты попал в точку. «Сисястые в аду». Так Кит сам его называет.
– Извини… а почему сисястые?
– Боже, ты и вправду такое невинное дитя?
– Просто объясни.
– Кит нанимает сюда официантками девушек с большущими сиськами, comprende?[37]
– Ну, я же не с другой планеты сюда прибыл. Но ведь это незаконно, разве нет?
– На сей счет нет никакого законодательства, хотя ты прав: это было бы незаконно, если бы такие законы были, но всякий, кто заходит туда, сразу все просекает. Интерьер ресторана освещен красными фонариками, да еще ультрафиолетовыми лампами, и все официантки ходят в белых обтягивающих майках, так что внутри заведение похоже на адскую пещеру, где подают блестящие красные бургеры, и куда ни кинь взгляд, везде эти грудастые девки в белых майках, ясно?
– Тебя это раздражает?
– Иногда да. Как, например, сегодня. Понимаешь, Кит мне как-то сказал, что подбирал их так, чтобы все они были похожи на меня образца пятнадцатилетней давности, когда мы с ним познакомились. Темненькая, небольшая – ну, не считая грудей. Когда-то я была такой. А теперь пообещай, что не зайдешь туда!
Они миновали вход в ресторан, но Тира прижалась к Бруно и вцепилась ему в предплечье, этим жестом подкрепив свою просьбу. Интересно, что Бруно для нее? Неужели Тира опасалась, что он начнет ее сравнивать с юными грудастыми двойниками – и это сравнение будет не в ее пользу? Он согнул локоть, позволив Тире взять себя под руку и тем самым превратив ее прикосновение в нечто более формальное, а еще избавив себя и от ее неуклюжей мольбы о поддержке, и от необходимости проявить галантность.
– Даю слово.
– Даже не заглядывай!
– А бургеры, должно быть, хорошие, судя по этой очереди. Я помню, как в Сингапуре Кит чуть было не затеял международный конкурс на лучший гамбургер.
– Как раз наоборот: его гамбургеры – барахло! Студенты сожрут что угодно, лишь бы это было большим и стоило четыре бакса. Ноздреватая булка, плавленый сыр да ломтик пластикового помидора из супермаркета. Выглядит этот гамбургер огромным, но просто Кит заставляет поваров плющить котлеты на гриле, отчего они расползаются вширь, и подают их обжигающе горячими. Сам Кит ни за что не стал бы там есть, хоть ты ему приплати.
– Он ест гамбургеры только за границей?
Они шли под руку, расслабленные, и так пересекли Чаннинг-уэй, оставив позади «Звезду смерти». Тротуары здесь тоже были запружены народом, но Бруно и Тира, не обращая внимания на окружающих, быстро продвигались сквозь толпу, точно воздушные пузырьки в пробирке с водой.
– На Дьюран-авеню, ближе к Баудич-стрит, есть закусочная «Слайдеры[38] Кропоткина», не знаешь ее? Это как бы панк-рокерская альтернатива «Зомби». Вот где Кит обычно ест, лицемер! Можем туда пойти, если хочешь.
– Да нет, я не голоден.
– Что, заторможен после трансатлантического перелета?
– Заторможен по многим причинам. Перелет – наименее существенная.
– Ты что-то принимаешь?
– Ничего особенного. «Тайленол».
– Думаю, ты мечтаешь о по-настоящему действенных лекарствах…
– Обещаю поделиться с тобой, когда получу их.
– После того как умер отец, я выпила целый пузырек морфина. Он перед смертью получил новый по рецепту. Я как раз познакомилась с Китом и была тогда похожа на девок из «Зомби». И сама была как зомби. Думаю, у Кита острый нюх на мертвых, ну то есть на тех, кто уже одной ногой в могиле. Он усадил меня в свой роскошный кабриолет и отвез в Биг-Сур, мы с ним на пару оприходовали папин пузырь морфина, поехали в Эсален и там трахались в горячей ванне на утесе, пока нас оттуда не выперли. А мы только хохотали до упаду.
– Зачем ты мне все это рассказываешь?
Они свернули с авеню на Чаннинг и пошли под кронами эвкалиптов. Тира повернулась к нему, но руку не отняла, и они оказались словно сцеплены, как дверь и косяк.
– Я заканчивала школу, здесь недалеко, Александер. И ты ворвался в мою жизнь, в этом глупом городе. Если ты не хотел меня видеть, не надо было сюда приезжать. – Но ее аргументы были слабыми. Им не хватало убедительности. Встретились они в Сингапуре. Но он, впрочем, прекрасно ее понял.
– Строго говоря, я приехал сюда не по своей воле. – Бруно постарался сохранять безразличный тон, надеясь не показаться жестоким. Он просто не мог себе позволить согласиться с легендой, которую Тира вроде как сочиняла для них обоих. Пока нет.
– Зачем ты позвонил Киту, Александер?
– А он разве не говорил?
– Конечно, говорил. Ты хочешь показаться врачу.
– Да.
– И так уж вышло, что врач находится здесь.
– В Сан-Франциско. Это весьма необычный врач.
– Но ты же мог остановиться в Сан-Франциско.
Да, Бруно был бы рад так и сделать, но простая учтивость не позволила ему в этом признаться. Они зашагали дальше, вышли из-под крон эвкалиптов на угол Баудич и опять остановились. Если бы они свернули не в ту сторону, то могли бы прямиком дойти до Пиплз-парка, убогого пристанища ораторов-самоучек и отхожего места для городских бродяг, где Бруно в последний раз видел мать с ее дружком – в тот самый день, когда тщетно пытался донести до них мысль, что уезжает.
– Но Кит же платит, – как бы объяснил он свое решение. – За все.
– Он и про это мне сказал, а я не поверила.
– Так и есть.
– Вы только поглядите на него! И откуда ты такой взялся? Ты вообще существуешь?
– Самую малость. – «Я – призрак», – подумал он. Вот кем он хотел быть – призраком ее желания, тем, кто не может ни разочаровать, ни исчезнуть. Он чувствовал себя обреченным и на то, и на другое.
– Ты умираешь?
– Мне нужна сложная операция.
– Тебя будут резать?
– Очаг глубоко внутри, там, куда трудно добраться.
Она подняла палец, коснулась кончика его носа, потом приложила к его губам, точно моля замолчать. При этом жесте ее рука полностью утонула в мутном пятне. И Бруно вдруг охватил приступ ярости, ему захотелось продемонстрировать ей рентгеновские снимки на компакт-диске, засунутом во внутренний карман смокинга, который валялся на полу рядом с кроватью. Под влиянием этой безотчетной ярости он хотел, чтобы Тира воочию увидела его тайное «я», скрывающееся за маской лица, позади носа и верхней губы. Его истинное «я». Несомненно, именно это «я» и погнало его сюда, откуда было рукой подать до Пиплз-парка, «общественного туалета», как презрительно именовали в ресторане Chez Panisse этот жалкий кусок городской территории, куда его, к счастью, не забросила жизнь – чем не достижение, которым можно гордиться!
И это тело в комичной одежонке, влекомое Тирой Харпаз сквозь прохладную ночь, сквозь дурманящее облако, в котором перемешались пряный аромат эвкалиптов, вонь мочи и сладкое амбре сигарет с гвоздикой, но которое не могло перебить смрад жареных гамбургеров, изготовленных на дрянном мясокомбинате Столарски, в этой темнице с грудастыми арестантками, освещенной мерцающими ультрафиолетовыми огнями, – эта внешняя оболочка Бруно служила лишь футляром для мутного пятна, предназначенного для доставки по нужному адресу, в кабинет хирурга-чудотворца.
И в этой трансконтинентальной трансакции деньги Столарски были лишь смазочным материалом, топливом для транспортировки мутного пятна через океан. И покуда не прояснится, что именно за этим Столарски и вызвал его сюда, Бруно не собирался трогать Тиру Харпаз. Ее же игра, напротив, была ему пока не вполне ясна. Вполне возможно, это было не вполне ясно и ей самой. Лишь в такой щедрый вариант он бы согласился поверить.
– Мне надо поспать, – заявил он.
– Я провожу тебя обратно.
– Я знаю дорогу. – Он подавил гнев или понадеялся, что ему это удалось. – Отдай мне свой ключ от квартиры, пожалуйста! – Попытка гарантировать неприкосновенность личного пространства – не слишком большая наглость, даже для неимущего. В конце концов, апартаменты «Джек Лондон» – не Пиплз-парк.
– Что?
– Ключ! – Нет, она его прекрасно поняла, так что объяснений, по сути, и не требовалось.
– Ну разумеется.
Она сочла необходимым появиться в квартире, купить для него мини-пончиков – ей так захотелось. Ее желания были порождением воли Столарски, так что она могла выдавать себя за его обиженную рабыню. Они представляли собой идеальную пару партнеров.
Если болезнь и унижение освободили Бруно от всех обязательств, то начало этому освобождению было положено именно сейчас. Похоже, Тира и это поняла. Она сдернула ключ с кольца и вложила ему в ладонь.
– Спокойной ночи, – сказал он.
– Ты знаешь, как меня найти? – спросила она тихо.
– У меня есть телефон. – Но его гордость стоила так же дешево, как и его нынешняя одежда. Он понятия не имел, продолжает ли Эдгар Фальк оплачивать его мобильный. Тоненькая ниточка, все еще связывавшая Бруно с большим миром, крепко держала его на привязи у старых обязательств. Правда, он так и не проверил, звонила ли Мэдхен еще раз. Наверное, ее тоже следует оставить в прошлом, как и все, что случилось с ним в Европе. Какая же свобода ему нужна, в его нынешнем положении? Непонятно. Кроме одного: он освободился от Тиры Харпаз, прежде чем купиться на ее жалость.
Бруно положил ключ в карман. Они стояли молча, пока он не произнес:
– Мне проводить тебя до машины?
Вечный пленник учтивости.
Но теперь была ее очередь огрызнуться.
– Стоянка всего в квартале отсюда.
– Ну конечно.
Он вернулся в «Джек Лондон» и почти сразу же провалился в глубокий сон без сновидений.
Он проснулся в темноте, комната была освещена лишь луной, висящей над внутренним двором, и тусклым сиянием экрана смартфона, на котором светящиеся цифры насмешливо сообщали о времени. С трех до пяти он неподвижно пролежал на складной кровати, ради эксперимента передвигая мутное пятно по широкому белому полю потолка. В шесть рассвело, и он решил выпить апельсинового сока и поесть мини-пончиков. В семь он спустился по лестнице вниз и, выйдя из подъезда, прошел мимо парня, поливающего из шланга тротуар перед магазином «Амеба мьюзик», и увидел, что кафе «Медитерранеум» только открылось. Он с удовольствием заглотнул залпом латте из тяжелой стеклянной кружки, чьи стенки были покрыты сотнями царапинок, оставленных клиентами за несколько десятилетий.
Проходя мимо закрытой книжной лавки, он выудил из стоящей на пороге коробки книжку в бумажной обложке, оставленную здесь, верно, каким-то покупателем. Пожертвование, не иначе. Книжка оказалась боевиком. Он отправился на территорию кампуса Беркли и, сев на траву, стал рассеянно читать, то и дело отрываясь поглазеть на студентов, потом книга ему наскучила, и он оставил ее на низкой бетонной стене. Он лениво зашагал к Нортсайду, туда, где начиналась Юклид-стрит и, извиваясь, убегала к дальним холмам, потом вернулся, решив там не светиться. В своем нынешнем виде он лучше вписывался в Телеграф-авеню. Дойдя до кампуса, он забежал в спортивный магазин и, чтобы нанести завершающий мазок на своем портрете, купил за пятнадцать долларов кеды, надел их в примерочной, а выходные туфли убрал в пакет.
Телеграф-авеню в этот ранний час вновь выглядела безобидной, точно беззубая псина, как накануне, когда Столарски довез его сюда и оставил на тротуаре перед «Зодиаком». Птицы пели в кронах деревьев, щенки на поводках лизали грязные ногти своих хозяев в поисках липких остатков хумуса или спокойно дремали на асфальте. Казавшийся вчера вечером гигантским, трехэтажный магазин при дневном свете как-то съежился, а «Зомби», без лазерных лучей и очереди у входа, производил впечатление архитектурного дурачества. Тем не менее он уважил просьбу Тиры, хотя ему страшно захотелось чего-то мясного, с дымком, потому что этот аромат преследовал его, кажется, целую вечность. И в тот самый момент, когда Бруно остро почувствовал голод, он оказался на углу Баудич-стрит. И сразу увидел вывеску «Слайдеры Кропоткина». Кафешка располагалась в помещении, смахивающем на большой стенной шкаф. Все поверхности в помещении – прилавок, высокие табуреты, полочка с бутылками кетчупа, горчицы и желто-зеленого соуса – были заляпаны маслянистыми потеками и кляксами, хотя стальной лист, на котором обжаривались бургеры, размещался у дальней стены с большим зеркалом, которому на вид было лет сто и которое тоже было все заляпано жирными каплями, летевшими от скворчащих котлеток. Панорамное окно, которое должно было пропускать внутрь дневной свет и из которого должен был открываться красивый вид на улицу, было плотно увешано приклеенными скотчем листовками и объявлениями, написанными от руки или напечатанными на пишущей машинке и потом кое-как ксерокопированными, как будто оригиналы этих посланий были утрачены. Бруно не удосужился прочитать ни слова в этих листках, явно написанных людьми, помешанными на магии и мистике.
Человек, занимавшийся изготовлением слайдеров – крошечных гамбургеров в пухлых булочках, – стоял к нему спиной и сверкал чисто выбритой головой, хотя мать-природа явно наделила его буйной шевелюрой. На нем была выношенная серая футболка, из коротких рукавов его руки торчали и болтались, как у скелета. Широкая белая лента, прикрывавшая весь его торс и нижнюю часть туловища, была завязана на узел поверх черных джинсов и заменяла фартук. Не оборачиваясь, он крикнул:
– С сыром или с дополнительным луком, и сколько?
Можно было предположить, что продавец фиксировал приход новых клиентов, глядя в замызганное зеркало на стене.
– А что посоветуете?
– Я ничего не навязываю.
– А что у вас самое популярное?
– Я сделаю вам пару с дополнительным луком. С собой?
– Можно я поем тут? – В половине двенадцатого посетителей не было.
– Кто же может вам не позволить?
И все это он говорил, не оборачиваясь. Продавец взмахнул широкой лопаткой и смахнул с нее мясные кружочки на стальной лист, так что котлетки, упав на подушку луковых колец, заскользили по дымящейся поверхности от холодного края листа к раскаленному краю, где они быстро прожаривались до нужной кондиции. Затем он вонзил лопатку в горку свежих луковых колец и острым ребром быстро-быстро их измельчил. Затем с дымящегося подноса были сняты булочки и разрезаны пополам все той же лопаткой, после чего обе половинки оседлали обжариваемые котлетки, чтобы нагреться от них. Бруно был буквально загипнотизирован размеренными и точными действиями, за которыми он наблюдал, неотрывно глядя в запотевшее зеркало.
Продавец обернулся к нему, только чтобы преподнести плод своих трудов – пару крошечных бургеров на картонной тарелочке. Взглянув продавцу в лицо, Бруно увидел, что тот гораздо моложе, чем ему показалось вначале, хотя половину лица скрывали очки с толстыми стеклами в крупной оправе, что придавало мужчине сходство с фермером предпенсионного возраста. Нервные, мелкие черты лица сбились к центру. Глаза за стеклами очков выглядели укрупненными, отчего казались приблизившимися к лицу Бруно.
– Пять баксов.
Бруно протянул последнюю двадцатку из выданных ему Столарски.
– Мельче нет?
– Извините.
Пока продавец отсчитывал сдачу, Бруно рылся в карманах новых штанов в поисках монеток, чтобы бросить их в банку для чаевых, где на прозрачном пластике виднелась надпись черным маркером «ЗАПРЕЩАЕТСЯ ЗАПРЕЩАТЬ». Продавец уже грозно поднял лопатку, напоминавшую орудие казни, и принялся аккуратно раскладывать на стальном листе будущие слайдеры, после чего соскреб окалину и ссыпал ее в технический желоб гриля. Бруно, подхватив картонку с бургерами, отправился к полочке с приправами и выдавил на край тарелки красный и желтый плевочки.
– Респект любителю макать!
– Простите, что?
– Говорю, я реально уважаю тех, кто выдавливает соус на край, а не на бургеры. Так удобнее отмерять нужное количество: макнул – куснул, макнул – куснул. И продукт не пропадает, и булочка не размокает. Но в этом деле высший пилотаж – это вообще исключить соус.
– Вообще исключить соус? – Но Бруно понял, что имел в виду продавец. Он повторил просто, чтобы услышать, как это звучит.
– Вот именно.
– То есть вы считаете, что одного лука достаточно?
– Побольше лука, соли да перца от души – кто знает, тот понимает! – Продавец полез под прилавок, выудил оттуда два стеклянных сосуда – солонку и перечницу – с завинчивающимися металлическими колпачками, смахивающие на шахматные ладьи.
– Вы же вроде ничего не навязываете.
– Так ведь я сразу вижу, с кем имею дело.
– Я польщен.
Подняв верхние половинки миниатюрных булочек, Бруно обильно посолил и поперчил измельченный лук.
– Остановились в «Джеке Лондоне»?
Продавец, который настолько удивил своим вопросом Бруно, что тот даже перестал жевать, выжидательно застыл за прилавком, и его пронзительные, как у хорька, глаза за толстыми стеклами очков стали глядеть мимо посетителя.
Бруно сглотнул прожеванный кусок и заговорил:
– Временно. А откуда вы знаете?
– Я там живу. И видел, как вы выходили.
– Кит сдал мне одну из пустующих квартир.
– Просто Кит? Вы приятели, да?
– Он мой старый друг.
– Крупный домовладелец и землевладелец.
– Мы… школьные друзья.
– Придется мне считать вас шпионом или кротом, пока не будет доказано обратное.
– Ладно, – выдохнул Бруно, ощутив вдруг жуткую усталость. – Ничего, что я тут ем?
– В этих стенах вы обладаете максимумом свободы, друг мой. Главное – взаимопомощь, этот принцип применим даже к предполагаемым шпионам и кротам.
Бруно жадно сжевал маленькие бургеры, то макая их в желтую и красную лужицы, то нет, настолько неуверенно он вдруг себя почувствовал. Этот продавец был колоритным субъектом – в старомодных очках, с бритой головой и костистыми локтями, с нелепой грубоватой интонацией, – но Бруно не собирался утруждать себя попытками сложить вместе все элементы и дать этому персонажу подходящее название. Тем не менее его слайдеры и правда были очень вкусными, даже вне зависимости от того, уснащал он их соусом или нет. Аппетит у Бруно проснулся с опозданием.
По чему же он изголодался? По возможности жить? Очень может быть, что и так. Если бы вот сейчас Тира Харпаз оказалась в его комнате, он бы не раздумывая завалил ее на складную кровать, а не сбежал бы на улицу.
Продавец протянул грозную лопатку над прилавком, удерживая на ней третий слайдер. Он изящно скинул его на перемазанную мясным соком тарелку Бруно.
– У меня нет денег на это.
– Этот – за мой счет, товарищ! Как старому другу врага народа!
IV
Он раньше времени приехал на прием к хирургу, чей кабинет располагался в несимпатичном корпусе медицинского факультета Калифорнийского университета в Сан-Франциско, похожем на коробку сухого завтрака. Парнассус-авеню оказалась продуваемой всеми ветрами, словно мост, а не улица, обреченная извращенной топографией Сан-Франциско быть вечным вместилищем тумана и ветра – здесь было по меньшей мере на десять градусов холоднее, чем на Маркет-стрит, где он пересел с городской электрички на трамвай. Корпуса клиники занимали отдельную территорию, вместе с парой кофеен и цветочной лавкой. Кофе для посетителей и цветочные лепестки, чтобы рассыпать по полу в больничной палате после их ухода…
Трясясь от холода, в неподходящей для такой погоды одежде, Бруно поспешно вошел в здание.
Второй этаж больничного крыла казался заброшенным. Но, пройдя по длинному пустому коридору и свернув за угол, он обнаружил в регистратуре медсестру, которой заранее сообщили о его приходе. «Да, мистер Бруно, доктор Берингер примет вас менее чем через час, и вы можете подождать там», – с этими словами она указала на застекленный закуток, где стояли одинаковые стулья, заваленные журналами столики и кулер. Однако всем своим видом медсестра дала ему понять, что идея не слишком удачная и она не советует ему так поступить. Он все же сел в закутке. Людей там не было – если не считать лиц на журнальных обложках. Бруно попытался получить удовольствие от тишины и скуки этого оазиса, где завершилось его долгое путешествие навстречу медицинскому вердикту – сначала на электричке из Беркли, потом на трамвае от Маркет-стрит. Сан-Франциско показался ему футуристическим шаржем на сонный уютный город, который он помнил по далекому детству. Новый город был ему чужим и выглядел кричаще гламурным, как Абу-Даби, это если обращать внимание на сверкающий фасад с его оснащенными блютус-гарнитурами и Гугл-очками киборгами, копошащимися под сенью стеклянных небоскребов. С изнанки же город был непригляден, как Мумбай, и в скоростном трамвае, следующем по Девятой и Джуда-стрит, не было никого, кроме представителей касты неприкасаемых, выглядящих как фотопортреты Уокера Эванса[39], выдержанные в сумрачных тонах. Бруно и сам, вероятно, скатился до уровня неприкасаемого.
Он высунул голову из-за угла посмотреть, не покинула ли медсестра свой пост. Она торопливо набирала двумя пальцами текст сообщения, отвлеклась от экрана телефона и поймала его взгляд.
– Да?
– Нет, ничего. Я жду.
– Вы слишком рано приехали. А доктор запаздывает.
Ее укоризненная интонация касалась и врача, и пациента. Но как раз в этот момент доктор и появился. Ноа Берингер был ниже Бруно и упитаннее. Он выскочил из лифта – рюкзак на плече, джинсы и сандалии. Его белые волосы были сплетены в косичку, борода была темной, без единого седого волоса, как будто волосы на голове и на подбородке принадлежали людям разного возраста. Берингера нельзя было назвать красавцем. Его глубоко посаженные и асимметричные глаза излучали доброту. Ничто в его облике, кроме белого халата, не говорило, что он имеет какие-либо основания и права находиться в здании клиники, да и белый халат можно приобрести на любом блошином рынке или в лавке маскарадных костюмов.
– Александер Бруно. – Хирург уронил рюкзак на пол и обеими руками обхватил пациента за плечи. Пальцы длинные, хватка убедительная. – А вы на снимках совсем другой. Последние несколько дней я буквально жил внутри вашего лица. Странный способ знакомства.
– Не понимаю. – Компакт-диск с полным набором рентгеноснимков лежал в заднем кармане его темных треников. Он не взял с собой чемоданчик с комплектом для триктрака и окровавленным камнем и отправился в путь через залив только со смартфоном и сканами из «Шаритэ».
– После нашего разговора моя ассистентка Кейт связалась с вашим врачом в Германии, с онкологом, и мы получили все ваши снимки. Она гений, моя Кейт, она найдет что угодно. – Сказав это, Берингер, похоже, о чем-то вспомнил. Он выпустил Бруно из объятий, отвернулся и, цепко обхватив ладонь дежурной медсестры обеими руками, энергично ее затряс. Та выглядела удивленной.
– Спасибо, что пришла так рано и открыла отделение, – поблагодарил он медсестру и добавил, обращаясь к Бруно: – Я потерял свой ключ.
– Да ничего страшного, доктор, – заметила медсестра.
Но ее тон противоречил сказанному, и все равно она глядела на хирурга с беспомощным восхищением. Бруно счел ее взгляд обнадеживающим знаком. Если этот хирург чокнутый, но при этом блестящий специалист, то, возможно, его блестящее мастерство и требует от него поведения чокнутого.
– Входите, входите, я довольно редко пользуюсь этим кабинетом, я почти уверен, что это зона бедствия. Мое рабочее место – у меня дома. Присядьте!
Бруно сел. В кабинете царил беспорядок. Толстые пыльные фолианты стояли на полках наперекосяк, в позах, грозивших сломать им корешки, письменный стол был завален рукописями и папками с бумагами. И вместе с тем офис доктора Берингера казался не столь устрашающе нелепым, как сам доктор Берингер, а просто хаотичным, как и многие больничные офисы. Единственной аномалией, коль скоро Бруно мог вообще обнаружить тут нечто аномальное, казался постер с Джими Хендриксом с автографом, который, по предположению Бруно, был настоящим.
– Я даже побеседовал с британской дамой, Бенедикт, – сообщил Берингер. – Яичко не простое, а золотое, правда? Яйцо Бенедикт – удачное было бы прозвище. Ваши снимки впечатляют. Какая четкость! Немецкая аппаратура просто обалденная. Наша, конечно, лучше.
– То есть… вы уже видели? – Бруно устыдился того, что снимки его помутнения – этого пятна Роршаха, как краб клешнями вцепившегося в глазные яблоки, – бесконтрольно распространяются по миру, словно фоторобот разыскиваемого преступника.
– Да. Я, конечно, закажу новые. Кейт сообщит вам даты обследований, вы будете приезжать к нам каждый день. Кейт станет распоряжаться вашей жизнью, как она распоряжается моей.
– Кейт – это медсестра в регистратуре?
– Вы о ком, о той нелюбезной женщине? Я даже не знаю ее имени, она просто медсестра с ключом от моего кабинета. А Кейт – мой ассистент, она работает только с моими пациентами, она – моя нелюбезная женщина.
– Ясно.
– Мы с ней встречаемся сегодня. Но вот что я вам скажу – слушайте! Я совершил увлекательное путешествие в глубь вашего черепа, за носовую кость и глазницы – в глазные яблоки. Но как же здорово увидеть наконец поверхность. Она безупречна, и я обязуюсь отнестись к ней с великим тщанием. Яйцо Бенедикт посвятила вас в мой метод?
– Лучше, если это сделаете вы.
– Представьте, что ваше лицо – это дверь, – оживился Берингер. – И ее никогда не отворяли. – Если врачи, как правило, озадачивают пациента профессиональным жаргоном, то Берингер предпочитал изъясняться шарадами, помогая себе мимикой и жестами. – Так вот, мы ее отворим, очень нежно. Потом мы снимем дверь с петель и отложим в сторону – целой и невредимой. Это ведь куда лучше, чем сверлить и пилить саму дверь, как считаете? – Хирург подкреплял объяснения жестами, изображая длинными выразительными пальцами то дверь, то петли, то сверло и пилу и демонстрируя этапы этих плотницких работ на голове Бруно.
– Глаза? – переспросил Бруно. – Вы собираетесь… вынуть мои глаза?
– Нет, если, конечно, вы не хотите остаться слепым. Нет-нет, сохранение зрительных нервов – мой приоритет. Мы, конечно, до некоторой степени извлечем их из глазниц и временно перережем некоторые глазодвигательные мышцы, чтобы переместить глазные яблоки и получить возможность проникнуть внутрь…
– Очень хорошо, спасибо. – Хорошо, что Берингер не прибегнул к еще более метафорическим образам. – И когда мы удалим раковую опухоль?
– Торопиться не надо. И, кстати говоря, опухоль не злокачественная, в строгом смысле, это не рак, во всяком случае, крайне маловероятно, что это рак. Впрочем, это можно будет утверждать с большей долей уверенности после пункции. Но чутье мне подсказывает, что у вас атипичная менингиома.
Если бы я знал, что она у меня есть, я бы с радостью от нее отказался. Бруно попытался проникнуть в мысли Ноа Берингера и проверить, уловил ли тот мысленную фразу и как на нее отреагировал, – это был его обычный тест. Явно не уловил.
– В каком смысле атипичная? – спросил Бруно.
– Если это менингиома, то мы увидим признаки радикального разрушения клеток с образованием метастаз. – Хирург с некоторым опозданием перешел на профессиональный жаргон. – Мы не можем делать какие-то предположения, имея дело с неоплазмой в столь радикальной степени развития, но представляется, что она достаточно дифференцирована…
Тут Бруно начал уплывать в дрему, внимание его рассеялось, как это случалось очень давно, когда женщины в коммуне хиппи назойливо предлагали предсказать ему судьбу с помощью карт Таро или астрологических таблиц. Все эти мудреные термины словно отделяли его внутреннее «я» от физической оболочки.
– «Дифференцирована», – повторил он. – Это хорошо?
– Это очень хорошо. Слово «атипичная» означает состояние опухоли между злокачественной и доброкачественной – вы, наверное, даже не знали, что такое бывает?
– Не знал.
– Как и многое другое, рак – это своего рода спектр.
– Ого!
– Можно даже сказать, что все мы живем в этом спектре, в диапазоне между раком и не-раком.
– Ого.
– Вы просто живете в таком диапазоне немного более интенсивно, вот и все. Но таких, как вы, масса.
– И незачем торопиться ее удалять?
– Мы, конечно, прооперируем вас как можно скорее. Но в этом нет острой необходимости. Немецкие снимки отличного качества, но я хочу взглянуть с другого ракурса. Подумайте об этом вот с какой точки зрения, Александер. Я могу называть вас Александер? Или Алекс?
– Как угодно.
Хотя хирург был не сильно старше Бруно, но с этими сандалиями, и джинсами, и портретом Джими Хендрикса он почему-то казался одного поля ягодой с Джун. И в этом плане он олицетворял то, что так ненавидел Бруно и от чего сбежал из Калифорнии. Но сейчас он взглянул на него глазами матери – и увидел обаятельного чувака. Сандалии, рюкзак, борода – все это действовало успокаивающе на Бруно, в чьей душе сразу проклюнулась любовь.
– Подумайте об этом вот как. То, что сидит внутри, за вашим лицом, много лет сидело там тихо, прежде чем попасть на встречу со мной. И все эти годы я готовился к такой встрече, совершенствуя изобретенную мной технологию. Не хочу выглядеть доктором Франкенштейном или кем-то подобным. Но моя технология судьбоносна!
– Ваша технология в том, что надо открыть дверь и… отложить лицо в сторонку?
– Именно так!
– Ну, конечно, доктор, не торопитесь.
– Называйте меня Ноа.
– Вот только… в настоящее время я вынужден зависеть от щедрости друга. Доктор Бенедикт объяснила вам…
Берингер взмахнул рукой.
– Я откажусь от гонорара, и это единственное, чем я распоряжаюсь. Я буду рад сделать эту операцию. Больничные расходы – другое дело, их отменить нельзя, и честно говоря, при операции по иссечению опухоли, которую мы будем проводить, они могут быть астрономическими. У нас будет команда врачей и сестер, которые будут работать посменно, операция может занять часов двенадцать-четырнадцать.
– Простите… Четырнадцать часов?
– Да, по меньшей мере.
– Бригада… а что они будут делать?
– Грубо говоря, удалять ваше лицо, как я и сказал. Чтобы я смог его выскрести медными ложечками – скажите, когда вам станет невмоготу все это слушать. Потом мы вас соберем обратно, а это требует времени. В операции будут принимать участие операционные медсестры, анестезиологи, их вам, я думаю, понадобится трое, ну и так далее. Мои сотрудники делают разрезы, каутеризируют артерии и тому подобное, все они приходят в операционную и уходят, едят и спят посменно, но вы не волнуйтесь. Крутить штурвал буду я, а я никогда не покидаю капитанский мостик.
– Когда же вы едите и спите?
– После операции. Это моя особенность: я не чувствую голода и усталости, пока не доведу операцию до конца.
Тут у Бруно закралось подозрение, что хирург хочет произвести впечатление на пациента. Его хвастливое заявление вызвало догадку об их профессиональном родстве. Бруно много раз играл всю ночь напролет и затем весь день без передышки, не испытывая ни чувства голода, ни желания поспать, пока не покидал поле битвы. Он иногда даже в туалет не отлучался. Правда, он больше не хотел ничего слышать о каутеризации артерий, но решил не подавать вида.
– Значит, отряду ваших помощников, которые утирают вам пот со лба и прочее, придется заплатить.
– Через бухгалтерию клиники, да. Вам требуется дорогостоящая операция, дружище. По моим прикидкам, она может обойтись в три-четыре тысячи долларов в час. А потом еще процесс реабилитации, сразу после операции вас поместят в палату интенсивной терапии, их услуги тоже недешевы. Но ваш друг Кит уже мне звонил. Он покроет все эти расходы, полностью. Вам повезло иметь такого потрясающего друга, Александер!
– Спасибо. И прошу простить меня за то, что я не смогу выплатить вам гонорар.
Спасибо и простите, спасибо и простите – у Бруно теперь был новый статус кающегося грешника, но долго ли он в нем пробудет?
– Слушайте, забудьте об этом. Хвала Иисусу, что вы меня нашли. В смысле: хвала Яйцу Бенедикт!
– Я пошлю ей букет цветов, коробку конфет или что-то в таком роде, – сказал Бруно. – Но сейчас у меня маловато наличности.
Хотя он был морально готов к дальнейшему получению финансовой помощи и вмешательству в свою личную жизнь, ни Кит Столарски, ни Тира Харпаз в клинике сегодня не появились. Бруно купил бы себе еще кружку латте в кафе «Медитерранеум», но, вспомнив, что на эти последние доллары ему придется покупать билет на городскую электричку, когда он снова поедет на консультацию к Берингеру, решил ограничиться сэндвичами с колбасой и сыром из пакета с провизией, оставленного Тирой в его холодильнике.
– Может быть, вам нужна ссуда? – Порывшись в нагрудном кармане халата, Берингер выудил рулончик банкнот и бросил на стол. Он явно не привык пользоваться бумажником.
– Вот… – Хирург вытянул три двадцатки, ровно столько же Столарски выдал ему два дня назад. Шестьдесят долларов, стандартное подаяние, которым при случае могут обменяться уважающие друг друга приятели.
– Я не хотел бы вас обременять…
– Прошу вас! – Берингер хлопнул по банкнотам и подтолкнул их к Бруно.
– Еще раз спасибо!
Стыд Бруно потонул в чувстве злобы. Его внезапно озлобившаяся душа ненавидела Ноа Берингера, как он сам теперь ненавидел любого здорового человека, и это чувство мало отличалось от той ненависти, с которой он смотрел на богача за игральной доской, потому что у того были деньги, а у Бруно – нет, и эта ненависть позволила ему взять подачку. Он истратит эти доллары с омерзением, пойдет и купит на них слайдеры Кропоткина с прожаренными до канцерогенной черноты котлетками и посолит их своими горючими слезами. Или просадит эти шестьдесят долларов в кино на Шэттак-стрит, принесет в кинозал исполинское ведро попкорна на пальмовом масле, или гигантскую коробку шоколадного драже, или мятных леденцов. Прижимая к груди ведро или коробку, он будет пробираться во тьме, сквозь исходящие от экрана волны какой-нибудь секс-комедии с участием американских актеров вдвое моложе его, но изображающих взрослых людей. Все это создаст обстановку, в которой можно умереть. Или даже желательно.
– Послушайте, Алекс, я прознал у Яйца, что вы, гм, не привычны к… должностным авторитетам. Она сказала, что вы как-то не очень поладили с тем немцем-онкологом. И решила, что он вам надолго отбил охоту иметь дело с врачами.
– Это правда.
– Я не собираюсь вас за это осуждать. Чем бы вы ни занимались, я отнесусь ко всему спокойно.
– Я вас не понимаю.
– Вы наркодилер, верно?
– Нет. Я играю в триктрак. На деньги.
– Фантастика! Это просто фантастика. – Берингер, похоже, пришел в восторг, хотя Бруно так и не понял почему: хирург счел его слова то ли немыслимой правдой, то ли дерзкой ложью. – Послушайте, вам не обязательно даже намекать мне, чем вы занимаетесь. Люди воспринимают хирургов так, словно это какие-то всемогущие боги, и многим хирургам это очень нравится. Но мне плевать на авторитет. Я просто хочу починить вам голову, ясно? Вы выйдете за дверь клиники и вернетесь к привычной жизни, и я буду этому только рад.
Оказывается, Бруно не обязательно быть в смокинге, чтобы возбуждать у людей странные фантазии. Благодаря доктору Бенедикт он пересек Атлантику, прикрывшись завесой тайны, возможно, именно в этом и заключается его единственный истинный талант. Так что пусть этот хирург упивается любыми слухами, дошедшими до него из Европы. Видимо, это и обеспечило ему операцию. Или же все дело в необычайной природе помутнения, которое так заинтересовало врача?
В любом случае Бруно не мог долго испытывать ненависть к Берингеру. Возможно, ему было суждено его полюбить.
– Спасибо.
– Не за что. Вот моя визитка. Позвоните по этому номеру завтра, я никогда не беру трубку, ее возьмет Кейт и запишет вас на все консультации. Так скажите, я могу вам еще чем-нибудь помочь сегодня?
Бруно подумал, что неплохо бы узнать, каковы его шансы. Или спросить про лицо, про внешность – останется ли что-нибудь после операции? Но язык онемел. Ему вспомнился анекдот: в бар входит мужик с лягушкой на голове. И когда бармен спросил, давно ли возник этот уродливый нарост, лягушка ответила: «Все началось год назад с прыщика у меня на заднице». И сейчас мутное пятно смазало вопросительный взгляд Берингера. Легко ли будет от него отделаться? А что, если в этом помутнении таится подлинное «я» Бруно, или его нерожденный близнец, или талант к триктраку? Что, если это помутнение подавило его нежелательный дар к телепатии, точно так же, как оно блокировало его зрение. И после его удаления не взорвется ли мир вокруг него тысячами непрошеных оглушительных голосов, как досаждавший ему в детстве гомон обитателей коммуны? Бруно очень боялся, что тот гомон может вернуться. И да, он очень боялся за свое лицо. Но вместе с тем отчаянно хотел избавиться от нароста. Отворите мое лицо, подобно двери! Снимите его с петель и отложите. Он сидел молча.
– Спросите меня, о чем хотите! – подбодрил его Берингер. Его сочувствие казалось безграничным, как море, в котором Бруно мог бы раствориться.
– Я тут все думал, может быть, вы сможете ответить… – Бруно тронул свою футболку с бородачом и надписью «ДЕРЖИСЬ».
– Да?
– Куда бы я ни пришел, меня все называют «чувак» или говорят «тот чувак». Я давно не был в Калифорнии… – Такое с ним случилось вчера раз семь или восемь, когда он слонялся в одиночестве по Телеграф-авеню. И сегодня утром, когда он шагал через кампус к станции городской электрички, трое юнцов поприветствовали его протяжным, как мычание, «чува-а-ак!». И потом еще раз, когда он входил в здание клиники со стороны Парнассус.
– Да, конечно! – воскликнул Берингер. – Этому есть простое объяснение.
– Все дело в моей майке, да?
– Именно. Алекс, она про фильм. Называется «Большой Лебовски». Этот мужчина на вашей майке – Лебовски. Он просил, чтобы его называли «Чувак». Он весьма… гм… неформальный.
– Лебовски. – Ну разумеется, хирург сразу узнал эту физиономию: бородач бородача видит издалека.
– А вы что думали?
– Мне понравился цвет. И… надпись.
– Это хорошее слово. Просто изумительное. Я еще чем-то могу помочь?
– Нет, – ответил Бруно. – Это пока все.
Бредя сквозь порывы солоноватого ветра к остановке трамвая, Бруно был переполнен радостью, почти ликованием. Такое было чувство, будто лучи света пробивались сквозь щели в его душе. Наверное, он источал блаженство. После того как Ноа Берингер откроет ему лицо, снимет и отложит в сторонку, а потом снова поставит на место, Бруно отрастит себе бороду, чтобы стать похожим на Берингера и Лебовски, кем бы тот ни был. Он примет свою новую судьбу. Он будет изо всех сил держаться, а не просто носить эту майку.
Может быть, именно благодаря лицу Бруно всегда выделялся среди других. То есть его лицо изуродуют, чтобы его спасти. Лицо оказалось таким же тяжким бременем, как и помутнение под ним. Эта мысль показалась неожиданной и абсурдной, но он в нее вцепился. Он стал святым Франциском города Сан-Франциско – и как он раньше не замечал, что один спрятался в другом? Он будет любить всех: и обладателей Гугл-очков, и обитающих на тротуарах бездомных, выуживающих из мусорных баков пустые бутылки, чтобы вернуть их в супермаркет и получить десять центов. Бегунов и скейтбордистов с Телеграф-авеню, татуированных красавцев из южных кварталов Хейт-Эшбери, чьи уши изуродованы пирсингом. Пассажиров городской электрички или скоростного трамвая, тесно прижатых друг к другу в час пик, жалких работяг доцифрового века, уборщиков мусора и доставщиков еды. Вот от кого он сбежал в Европу, сбежал в прошлое, чтобы избежать будущего, теперь он готов принять их всех. Он даже готов пойти в Пиплз-парк и поискать там следы Джун. И может быть, он найдет Джун, живую-здоровую, почему бы и нет. Это же вполне возможно. С бородой, со следами опустошения на стареющем лице, Бруно будет похож на своего утраченного и неведомого отца, безымянного отца. Джун ахнет при виде этого призрака, и Бруно все ей объяснит, и они вновь воссоединятся. Он ощутил прилив любви, безбрежной и идиотской.
Когда подкатил скоростной трамвай маршрута Девятая – Джуда-стрит, чтобы доставить Бруно обратно на Маркет-стрит, на станцию городской электрички, зазвонил его смартфон. Ассистентка хирурга? Так быстро? Нет, это вряд ли. Он взглянул на экран.
Звонила проститутка из Берлина, велосипедистка с ванзейского парома. Мэдхен в черной маске. Четвертая попытка с ним связаться. Почему она так назойливо пыталась ему дозвониться? Больше ему никто не звонил, что не удивительно, поскольку этот мобильный служил последним каналом связи с Фальком, инструментом его власти, а тот, похоже, уже поставил на нем крест. И череда звонков Мэдхен была как пульс, прощупываемый у мертвеца. Значит, Европа о нем не забыла.