Восемь
I
Операция по иссечению менингиомы у Александера Бруно началась для Ноа Берингера в половине пятого утра апрельского понедельника с разбудившего его звонка Кейт, ассистентки хирургического отделения, которую он волевым решением сделал своим личным ассистентом, тем самым затормозив ее профессиональный рост.
– Привет, дорогая! – просипел он, сняв трубку.
Берингер с вечера оставил включенной лампу на письменном столе, чтобы не искать впотьмах телефон на тумбочке у кровати. Он мысленно похвалил себя за то, что ответил уже после второй трели звонка.
– Вы не спите? – спросила Кейт.
И когда он ответил:
– Нет, я думал о тебе всю ночь, – дала отбой.
Он давно уже отвык ставить будильник, да и, по правде говоря, у него будильника не было. Кейт как-то раз сильно удивила Берингера, сообщив, что в его мобильном есть функция будильника, но не затем, чтобы он им пользовался. Она просто его дразнила.
Берингер спал, конечно, но и не лгал, заявив, что думал о Кейт. Он мастурбировал, думая о своей ассистентке, чтобы заставить себя уснуть. Это был единственный известный ему способ – мастурбировать под эротические фантазии, причем не обязательно о Кейт, чтобы отвлечься от размышлений о смахивающей на гигантского жука неоплазме под лицом этого игрока из Германии. Берингер не смог по внешним признакам определить национальность Бруно, но загадка непонятного акцента и странных повадок его пациента разрешилась, в отсутствие ясности в вопросе о его происхождении, в полученных из Берлина сканах и заключениях. Они валялись вместе с новыми результатами обследований, проведенных в последние несколько недель, по всей квартире Берингера. И он их сейчас изучал. Хирург вовсе не хотел всю ночь видеть сны про анатомические особенности головы, с которой ему предстояло иметь дело в операционной. И что еще хуже: всю ночь лежать без сна и представлять, как все это выглядит внутри. Шестнадцатичасовая операция сама по себе была сном наяву. У него будет достаточно времени внимательно обследовать опухоль этого игрока в трик-трак.
Остановившись на перекрестке Девятой и Джуда-стрит, Берингер заскочил в «Мир пончиков». В этот час круглосуточная лавчонка предлагала свежие пончики в виде витых колец, выложенных на подносах. Он взял их целый пакет, а еще двойной черный кофе в высоком стакане. Залез в оставленную рядом машину и торопливо съел один пончик, затем закрыл пакет и поехал в клинику. Поставив машину под огромными вентиляторами клиники, у подножия крутого, пахнущего дерном и сосновой смолой холма, где он обычно и парковался, хирург взял с собой только пакет с оставшимися пончиками и стакан с кофе. Все документы, все рентгеновские снимки, все подготовительные заметки, сделанные им для предстоящей сегодня операции, Кейт заранее продублировала на рабочем компьютере или распечатала и сброшюровала. Она считала квартиру Берингера – и справедливо – черной дырой, в которой все бесследно исчезало, за исключением самого нейрохирурга.
Руководителю отделения нейрохирургии в крупном медицинском центре, подобном этой клинике, – а о такой карьере Ноа Берингер мечтал всю жизнь, ради нее он многим пожертвовал, к этой вершине шел упорно и терпеливо, пока не увлекся неизлечимыми опухолями в обонятельной борозде, инвазиями в труднодоступные места вокруг носовой полости и глазниц и пациентами с вероятностью спасения даже меньшей, чем у тех, с кем ему доводилось встречаться за время его предыдущей практики, – так вот, руководителю отделения нейрохирургии не пристало бодрствовать в столь ранний час и поедать пончики в предрассветных сумерках. Главный нейрохирург в такой час должен находиться дома, пока анестезиолог готовит пациента к операции. Ему следует наслаждаться сном, или неторопливо принимать горячий душ, или не спеша завтракать, пока его подчиненные делают разрезы, сверлят и смещают кости черепной коробки, пока они каутеризируют, зажимают и отодвигают артерии в первые часы мучительно монотонной краниотомии, чтобы подготовить внутреннюю площадку черепа для выхода на сцену главного персонажа. Нейрохирурги – это своего рода бейсболисты-«чистильщики», асы, которые до поры до времени, пока простые игроки сражаются на поле в поте лица, сидят в раздевалке, готовясь выйти в решающий момент матча.
Таким бы мог стать Берингер. Чистильщиком, звездой бейсбола, который на поле выходит редко, но бьет метко. Он мог бы появляться в операционной в середине операции на несколько часов, иссечь опухоль, клипировать огромную множественную аневризму, восстановить дренирующую вену. Или облажаться, прорезать основную артерию насквозь, случайно разорвать аневризму, повредить нервы речевого и двигательного аппарата, упрямо стремясь добраться до в принципе неизлечимой глиобластомы или астроцитомы[40]. Как Кейси, выбивающий мяч за пределы стадиона или делающий страйк-аут[41]. В любом случае на этом его рабочий день завершается. Ассистенты закрывают и залатывают череп, вне зависимости от того, закончилась ли операция триумфом, о чем можно будет потом кричать на всех углах, или получился новенький «овощ», способный снова дышать, причем не через трубочку, или же на операционном столе остался лежать череп трупа.
Кейт встретила Берингера у лифта. Когда они вошли в кабину, она забрала у него кофе и пакет с оставшимися – их было немного – пончиками. Взамен она передала ему папку со сканами и снимками, а также заметками, которые он надиктовал ей накануне по телефону. Все это было ему не особенно нужно: во-первых, самые качественные снимки он мог воспроизвести на мониторе компьютера в операционной, а во-вторых, он на них даже не взглянет, когда, вооружившись бинокулярным микроскопом, погрузится в глубь черепа. Карта не то, что территория, или как там[42]. В монитор пусть смотрят его сотрудники и изучают метод Берингера, не отвлекая его от работы, пусть укрупняют изображения артерий и нервных узлов, чтобы точнее ассистировать ему во время операции. А весь этот ворох бумаг и снимков – уже дело прошлое. Теперь, с первого надреза кожи, все сведется к взаимодействию между Берингером и плотью пациента под его инструментами.
Ибо и в этом, от чего Берингер мог бы себя избавить – встать ни свет ни заря, мыть и дезинфицировать руки вместе со своими сотрудниками для первого надреза, – в этом он также отличался от всех прочих хирургов. В методе Берингера никакой этап операции не считался рутинным. Проникновение к опухоли внутри черепа само по себе было увлекательным приключением, и все нюансы и сложности этого приключения он всякий раз принимал близко к сердцу. Не то чтобы ему не хватало ассистентов. Молодые интерны считали внезапные вызовы на операции к Берингеру… Да кто их знает, что они считали? Эти интерны сами мечтали стать лучшими из лучших, бойцовскими собаками в области нейрохирургии, они проявляли целеустремленность в маниакальной преданности своей карьере, и, хотя не могли отказать себе в восхищении экстравагантными методами Берингера, его дерзкими погружениями в человеческие лица, они были не в силах испытывать это восхищение постоянно.
Шагая по коридору к раздевалке и душевой, Берингер заметил в окнах занимающийся восход. Теперь он сможет увидеть солнце только следующим утром. Если только во время краткого перерыва не выйдет в коридор передохнуть, продезинфицироваться, сменить хирургический комбинезон и снова тщательно вымыть руки. Его редко что-то беспокоило. В операционную, как в раздевалку и в душевую, солнечные лучи, конечно, не проникали. Ему было достаточно разок продезинфицироваться после двух-трех отлучек в туалет – он немного прихвастнул в разговоре с Александером Бруно – и после длинного сэндвича с тефтелями и пармезаном, который Кейт привозила ему из ресторанчика «Молинари» на Норт-Бич. Ко времени, когда Берингер обычно ужинал, нос, глазницы и верхняя губа Александера Бруно, можно надеяться, начнут аккуратно воссоединяться с его головой. Что же касается еды во время операций, тот тут Берингер был крайне бесчестен со своим пациентом. Как и всегда.
На самом деле, при всем своем непомерном самомнении, Ноа Берингер был типичным представителем нейрохирургической касты. Впрочем, многие коллеги ненавидели Берингера – не только за его экстравагантные методы, но и за его безрассудную дерзость. Всем этим коротышкам-евреям пристало быть ковбоями, Клинтами Иствудами в своих прериях. Нейрохирурги стояли на вершине хирургической иерархии, они закатывали глаза и с презрительными ухмылками косились на всяких там терапевтов, онкологов, флебологов и неврологов. Все прочие специалисты лежали у них под ногами, как дорожная пыль, – включая даже кардиохирургов. Ну, вынули сердце, ну, положили его в контейнер и отправили авиарейсом, и пришили к другому телу. Там можно совершить кучу ошибок – да что там ошибок, сердце можно даже уронить. А у нас одно неверное движение – и мозг умрет. Кардиохирург – он как Скотти[43] в приборно-агрегатном отсеке космического корабля, вечно потный, по локоть в машинном масле. А нейрохирурги – это вулканцы[44].
Но его сравнения, и Берингер это знал, устарели лет на сорок. Скотти больше не копался в ракетном двигателе, и большинство актеров из того сериала, должно быть, уже умерли (это просто чудо, что он умудрился опознать майку с Большим Лебовски, и то лишь благодаря подружке, у которой это был любимый фильм). Быть прискорбно оторванным от всего, кроме медицины, с того самого дня, как он попал в ее жернова, – вот цена его добросовестной работы в этой сфере и профессионального роста, а удовольствия были такими же скромными, как у любого обывателя, несмотря на все попытки прочитать последний бестселлер или «Нью-Йоркер», а не просто каждую неделю вынимать его из почтового ящика а потом, пролистав вечерком, выбрасывать в мусорное ведро, ничего путного оттуда не выудив, кроме публикаций Оливера Сакса или Атула Гаванде[45], потому что в основном страницы журнала были заполнены статьями, подписанными незапоминающимися именами модных авторов и новостями из мира, давно ставшего ему неведомым. Однажды утром, когда Берингер восседал на унитазе, «Нью-Йоркер» сообщил ему, что Джерри Браун вновь стал губернатором Калифорнии[46]. Ну надо же! Интересно, какие еще удивительные события прошли мимо него?
Перед операцией Берингер тщательно мылся, как того требовал древний ритуал: обе руки драил от локтя до кончиков пальцев, и отдельно каждый палец с четырех сторон, и каждый ноготь отчищал раз двадцать, и, пока грязная мыльная вода стекала в сливное отверстие, держал локти на весу, и т. д.
Он, хотя и любил порассказать о своих «писаниях», давно уже превозмог наивные иллюзии стать новым Оливером Саксом. Сочувствие было ему не чуждо, это правда, но конский хвостик на затылке и борода еще не делали его Саксом. А круглые очки не делали Лурией[47]. И экстравагантные приемы отнюдь не превращали его в гуманиста и врачевателя души, да он давно перестал выдавать себя за такового. Легкий флирт Берингера с загадочной концепцией мозга-души завершился после прочтения им пары статей. А когда ему в руки случайно попала книга на эту тему (новинки выходили каждый месяц), у Берингера голова и вовсе пошла кругом. Его интерес к вымышленной субстанции, известной под названием «человеческое сознание», естественным образом свелся к традиционному вместилищу оного. Берингера интересовали лишь проводимые им хирургические операции. Он мог назвать себя словом «солипсист»[48].
Берингер вошел в операционную, которую никто уже не называл анатомическим театром. Его анестезиолог Макардл, смешливая вульгарная шотландка, встречи с которой его всегда радовали, уже сделала свою работу: немец был без сознания. Ее сменили операционные медсестры и технолог – они взялись готовить пациента к операции: его накрыли простыней, сбрили ему брови и расположили его конечности так, чтобы не возникли никакие преграды для кровотока. Как это обычно бывало в марафонах Берингера, ассистент-невролог должен был отслеживать все риски «удержания в статичном положении», предупреждая случайное повреждение нервных или мышечных тканей пациента вне операционного поля. Берингер никак не мог вспомнить ни имя, ни должность ассистента: для него это был просто еще один член команды, очередной статист. Тем не менее место проведения операции все равно нельзя было назвать театром, так как здесь отсутствовали зрители. Единственным, кто не участвовал в сегодняшнем представлении Берингера и кому придется пропустить все самое интересное, был бесчувственно лежащий на столе немец, чью голову откинули назад и закрепили в нужном положении, а туловище прикрыли простыней. Кислород поступал в его легкие по трубке, засунутой в гортань; Берингеру предстояло аккуратно вторгнуться в его глотку, затем в полости носоглотки и клиновидные пазухи, чтобы не прибегать к интубации трахеи.
Однако вначале, и от одной этой мысли он ощутил прилив возбуждения, – о, наконец-то впрыснута необходимая доза адреналина! – Берингеру нужно было вскрыть глазницы пациента, высвободив его глазные яблоки.
Хирургу и не нужно было превращать операционную в театр, он же не собирался играть тут Гамлета, или Макбета, или Годо, или какого-то другого персонажа, обуреваемого сомнениями и раскаянием. Ему здесь не нужен был ни свидетель, ни помощник, ни партнер, ни Санчо Панса. Благодаря силе бинокулярного микроскопа прорезь в плоти пациента явилась Берингеру в виде инопланетного ландшафта, уходящего вглубь и изрытого извилистыми проходами и пещерами. Здесь существовал только Берингер и его восторг, только его руки и чужое мясо. И честно говоря, даже сто зрителей были бы не в силах вырвать его из этого ландшафта и вернуть обратно в человеческий мир.
Его единственным страховочным тросом была музыка. Теперь пора. Он кивнул Гонсалесу, хирургу-ассистенту, который лучше других знал его вкусы. Гонсалес нажал на кнопку айпода, встроенного в небольшой усилитель с колонками, и, как всегда, раздался «Полет ночной птицы» Джими Хендрикса с альбома «Первые лучи вновь восходящего солнца». Плеер был настроен на уровень громкости, которая не мешала ни работе хирурга, ни обмену указаниями и наблюдениями между членами команды, но при этом музыка звучала ощутимо громко – настолько, что заглушала монотонное гудение насосов и жужжание сверла.
После этого, в последний раз мельком взглянув на монитор, куда были выведены 3D-сканы и его краткие заметки, Берингер попросил подать инструменты, чтобы раскроить лицо немца.
Если кто-то из нейрохирургов его и впрямь ненавидел, то истинная причина таилась в волнах нервозности, разлитой в атмосфере операционной, – непозволительной, неосязаемой, но безошибочно ощущаемой, – которая возникала словно по мановению пальца Берингера, стоило ему приложить заостренное лезвие ко лбу игрока в триктрак и провести дугу там, где недавно еще были брови, а затем направить разрез вниз, вокруг каждой глазницы и ниже висков. Берингер был еретиком, маргиналом. Ни от кого не требовалось искать опухоль за пределами черепной коробки. И то, что есть еще некая тайная полость, расположенная так близко от мозга, «спрятанная у всех на виду», но недосягаемая для традиционных способов хирургического вмешательства, его коллег буквально выбивало из колеи. Бермудский треугольник сознания. Нейрохирурги были бойцовскими собаками. А Берингер – койотом. Причем койотом, который бесстрашно вгрызался прямо в лицо. Никто не любит тех, кто заходит и нападает спереди. Настоящие хирурги уверены, что лицо – рабочая площадка пластических халтурщиков, меркантильных специалистов по подтягиванию кожи и увеличению грудей, облюбовавших южные штаты. От Берингера, он знал, несло этим душком. Что и давало нейрохирургам повод ощущать свое превосходство над ним.
На самом деле они просто трусили. Нейрохирурги закрывали лица пациентов перед операцией, тем самым расчеловечивая их для своего удобства. Они брили им череп, чтобы он выглядел просто как сфера, как яйцо из научно-фантастического фильма. А от одного только вида соединенных лица и черепа становилось дурно даже самым крепким из них. Они отмахивались от одной только мысли об их неразрывном единстве. Снобы, проникающие в глубь тела, игнорировали поверхность и тех, кто ею занимался. А с точки зрения Берингера, это все мясо, будь то внешний покров тела или ткани внутренних органов. Врачи, все до единого, мясники. Конечно, мы созданы из вещества того же, что наши сны[49].Но не сами сны, не эктоплазма, или душа, или святой дух. Эти субстанции не поддаются скальпелю. Не то что хрящи или суставы, нервы и жир. Животные, принявшие выразительные и волнующие формы, созданные из мяса, которое иногда пыталось уничтожить себя в процессе мутаций. Нейрохирурги по сути – те же пластические хирурги, а кроме пластических хирургов никаких других и нет.
II
Хотя он был не настолько стар, чтобы живьем видеть выступления Джими Хендрикса, в молодости Ноа Берингер частенько подрабатывал в качестве «рок-дока» – врача на рок-фестивалях – в медпунктах или за кулисами в «Уинтерленде» и «Уорфилде»[50] в обмен на бесплатное посещение концертов. Там он щедро выписывал рецептурные препараты гастролирующим музыкантам и их рабочим сцены, раздавал обгоревшим на солнце наркошам и умирающим от жажды зрителям обезболивающие и изотоники. В основном в этих рок-концертных медпунктах сидели медсестры-практикантки или несостоявшиеся семейные врачи, и среди них Берингер был единственным нейрохирургом. Начал он этим заниматься в бытность свою интерном, по совету преподавателей, во время гастролей блюз-трио «Хот туна» в конце 80-х.
Музыкальные фанаты казались Берингеру подопытными, достойными серьезного изучения, поскольку среди них была масса инфантильных взрослых с простыми заболеваниями, с которыми он легко мог справиться. А музыканты? Странное дело, они напоминали ему хирургов. Музыканты оставались замкнутыми и недоступными, пока на сцене не вспыхивали софиты и они не превращались в четко знающих свое дело работяг. В арсенале Берингера их интересовали исключительно чистейшие и эффективнейшие дозы амфетамина и уколы витамина В. Все это выглядело так, будто специально было подстроено, чтобы сказать ему: «А ты что здесь делаешь? Займись-ка тем, что ты умеешь лучше всего. Тем, в чем ты звезда». А сама музыка, которую он вроде бы надеялся услышать живьем, его мало интересовала. В тысячный раз слушать через наушники гитарное соло Дейва Гилмора в «Псах войны» доставляло ему куда больше удовольствия, чем любой номер на концертах, которые он обслуживал как презираемый знаменитостями «рок-док» в форменной рубашке, насквозь пропахшей травкой и блевотиной.
В последний раз Берингер работал на шоу, которое состоялось в оклендском «Колизеуме». Выступала группа «Ху», или кто там от нее тогда остался. Администрация бейсбольного стадиона заказала целый отряд врачей, поэтому Берингер во время выступления «Пинболл уизард» на разогреве проник через общий вход в зрительский сектор на поле и потом пробирался сквозь толпу, огибая расстеленные одеяла и складные стульчики, пока не добрался до питчерской горки, плотно затянутой брезентом. Он встал на горку, оглядел сцену и мысленно бросил крученый мяч, обеспечивший победу его команде. Здесь в услугах Берингера не было нужды. И он покинул стадион еще до того, как группа вышла сыграть что-то на бис.
А восемь лет спустя, приехав в Сиэтл на конференцию хирургов, он сбежал со скучнейших семинаров, чтобы посетить недавно открывшийся там аляповатый музей рок-н-ролла, где его заинтересовала экспозиция, посвященная Джими Хендриксу. Там, увидев богоподобные портреты молодого Хендрикса, Берингер вновь ощутил страсть к рок-н-роллу. И в магазине при музее он купил полный комплект Хендрикса на компакт-дисках, со всеми переизданиями и посмертно изданными альбомами, а потом приобрел крутой музыкальный центр, чтобы слушать диски дома. Он увлекся коллекционированием тематической атрибутики – так у него на стенах появились: копия золотой пластинки Хендрикса, билеты на его концерты в рамке, постер с его автографом. Над музыкальным центром висела гитара, хотя и не одна из тех, которой реально касались пальцы Хендрикса, – те оказались безумно дорогими. Можно только гадать, сколько могла стоить гитара, которую его кумир поджег во время концерта.
Берингеру больше не надо было лицезреть деградацию или смерть стареющих рокеров. Музыка Хендрикса не деградировала и не умирала. Звучащая в операционной, она превращала нейрохирурга и гитариста в близнецов: оба воспаряли в сферы, казавшиеся эзотерическими всем прозябавшим внизу. Не это ли вынуждало возрастных медсестер давать себе зарок никогда больше вместе с ним не работать? Отлично, Берингер предпочитал молодых. При звуках его любимой музыки кое-кто из персонала закатывал глаза, хотя в глубине души они тоже ею проникались. Становясь его профессиональной «маской» – Безумный Берингер со своим Хендриксом, – эта музыка избавляла его от необходимости самому найти ей название.
Теперь все внимание Берингера было вновь приковано к пациенту. Лицо немецкого игрока было снято и отложено на поднос, закрепленный между его горлом и грудью. Словно слюнявчик младенца, подумалось вдруг Берингеру. Ассистент Чарлз Кай, специалист в области сосудистой микрохирургии, глядя в бинокулярный микроскоп, – так огранщик алмазов или часовщик заглядывают в лупу – аккуратно передавил артерию и перенаправил основной кровоток по другому руслу, а затем наложил швы толщиной в половину человеческого волоса каждый.
Немец, знай он это, оценил бы, как ему повезло, что молодые и усердные ассистенты выполняют такие прозаические задания. После первого дерзновенного вторжения Берингера в лицо пациента, когда он отнял его нос от орбитальных костей, его ассистенты отогнули оголившуюся плоть словно клапан, который теперь свисал с подбородка немца мясной бородой. Затем мелкие артерии одна за другой были каутеризированы с невероятным тщанием, какого Берингер, с его опытом сотен операций, не мог требовать ни от кого из присутствующих. Круглая часть кости, состоящая из верхнего окоема глазниц и нижнего окоема надбровной дуги, также была удалена и аккуратно отложена в сторону, а осколочки костей, зацепившиеся за лезвие пилы, сохранены для дальнейшего использования в цементном растворе для закрепления восстановленного костного каркаса.
Каверна позади лица немца была готова встретить спелеологическую экспедицию Берингера. Постоянная промывка полости, осуществляемая медсестрами, позволяла ему лучше разглядеть маршрут, определить нужные нервные узлы, чтобы случайно их не задеть. Окружающие мышечные ткани выглядели достаточно расслабленными. Перед ним теперь лежало нечто, ради встречи с чем он и затеял эту операцию. Менингиома, крабовидная опухоль, чернеющая на сканах в виде мутного пятна, которое в ярких лучах хирургических прожекторов приобрело болезненно розоватый оттенок. В ней слабо просматривались венозные прожилки, но, к счастью, с ней не соединялось ни одно ответвление клиновидно-нёбной артерии – другими словами, опухоль не была наполненным кровью мешком, который, чуть что, лопнет, образуя обширное кровоизлияние.
Само новообразование на вид было мягким, во всяком случае, не слишком твердым. Берингер смог разглядеть, даже без микроскопа, фиброзную ткань, вроде бы не представляющую опасности. Центральная часть опухоли претерпела обширную деформацию, высвободившись из заточения позади глазных яблок и лицевых костей. После минимального зондирования стало ясно, что опухоль в самой незначительной степени приросла к окружающим тканям. Сейчас Берингеру надо будет сделать биопсию и взять пункцию из новообразования, чтобы убедиться в правильности диагноза, перед тем как вырезать опухоль, впрочем, у хирурга не было ни тени сомнения в точности диагноза.
Никакую менингиальную опухоль, вырастающую на мозговой оболочке, нельзя удалить полностью. Но чем меньше опухоль вросла в клетки мозга, тем она больше, в процентном отношении, поддается удалению. Медленно разрастаясь, этот интервент может дать о себе знать через десять, а то и пятнадцать лет. Если отслеживать его развитие, то рост можно купировать довольно легко, минимально инвазивным радиохирургическим методом – с помощью гамма-ножа. Но подобные пошлые технологии ни в малейшей степени не занимали Берингера. Проводить такие операции были способны тысячи. Стоящая сегодня перед Берингером задача, на выполнение которой, как ему уже стало понятно, уйдет минимум пять или даже шесть часов кропотливой работы, была по плечу только ему одному.
Вообще-то, благодаря революционным инновациям вроде гамма-ножа, генной терапии и тому подобному, в медицинском мире уже никогда не появится такой исследователь, как Берингер. Этот немецкий наркоторговец должен благодарить судьбу за то, что попал к такому вот нейрохирургу.
– Мистер Гонсалес, – позвал он, не оборачиваясь.
– Да!
– «Красный дом». Тринадцатиминутная версия.
В айподе были загружены только треки Хендрикса. И в частности, порядка десяти версий этой песни. Но Гонсалес, хотя жестокая шутка Берингера и заставила его застонать, точно знал, о чем идет речь. Потому что это была любимая шутка нейрохирурга.
Джими Хендрикс играл еще одну роль в операциях Берингера, помимо того, что служил маской хирурга. Покойный гений еще и олицетворял пациента. После многочасовых блужданий по красной пещере Берингер все больше склонялся к абстракции. Другие хирурги заучивали некоторые факты из биографии своих пациентов, чтобы очеловечивать их и напоминать себе о том, насколько высоки ставки и что сами они висят над бездной, но Берингер не прибегал к такой практике. Он вообще с трудом мог вспомнить имена своих пациентов. И не любил встреч с членами их семей (что, между прочим, было и так невозможно в случае с этим немцем, который, не считая его призрачного спонсора, был один как перст в целом мире). Берингер мог встретиться, если они того хотели, но увещевания родственников не производили на него особого впечатления.
Нет, чтобы не забывать о рисках, Берингер полагался на фантазии. В них он был прежний «рок-док», но куда более высокого уровня, чем молодые интерны из медпункта, раздающие всем желающим лекарства от обезвоживания и тюбики крема от загара. В любой операции мясо, в которое врезался скальпель Берингера, становилось телом великого негритянского гитариста, которого спешно доставили на операционный стол санитары, не дав ему захлебнуться собственной рвотой в номере парижского отеля, потому что ему требовалось срочное удаление новообразования, которое было под силу иссечь лишь самому бесстрашному врачу. И Ноа Берингер, снова и всегда, спасал жизнь Джими Хендриксу. От него и только от него зависело будущее музыки.
III
Лицо Александера Бруно, уже восемь часов фигурировавшее в качестве открытой двери, и на девятый час операции оставалось все в том же положении.
Это лицо было центром грандиозного ритуала. Ассистенты отслеживали состояние оттянутых губ и щек, желобка между верхней губой и носом, кожного покрова носа, следя за скоростью кровотока и измеряя температуру. Особое внимание они уделяли изъятым глазным яблокам, которым легко было нанести непоправимые повреждения, а также носовым костям и хрящу, временно снятым, как крышки с кастрюли, чтобы облегчить хирургу доступ внутрь черепной коробки.
Анестезиолог, шотландка Макардл, контролировала состояние обездвиженного тела. Рядом с ней работал хирург-невролог, который регулярно проверял и стимулировал кровообращение в неподвижных конечностях пациента. Они вдвоем, Макардл и невролог, не были непосредственными участниками действа взорванного лица, оставаясь как бы за кадром, и тем не менее они обеспечивали лицу необходимую поддержку в его приключениях, как невидимая корневая система является необходимым элементом действа расцветающего дерева.
Гонсалес и операционные медсестры, скучившиеся вокруг лица, добросовестно ассистировали хирургу, бесперебойно проводя промывание вскрытой полости, разметку нервных узлов и каутеризацию лопнувших вен, поскольку эти нервы и сосуды мешали продвижению хирурга сквозь неоднородную опухолевую массу.
А в центре событий находился Берингер.
Если бы изъятые глаза пациента каким-то образом могли увидеть инструмент, погрузившийся в каверну позади его лица, они бы приняли бинокулярный микроскоп за пару сильно увеличенных безумных зрачков, омываемых со всех сторон струйками крови, так что свод глазного яблока показался бы прозрачным мячом.
В течение четырех часов Берингер медленно спускался вниз, как спелеолог в узкий лаз, по околоносовым и верхнечелюстным пазухам, в глубь носоглотки, в глазницы, а затем и в само новообразование – через проходы, пробитые им в опухолевой массе. Он утратил чувство масштаба. Его инструменты и материалы – биполярный каутер и стимулятор лицевых нервов, крошечные медные ложечки-черпачки, изогнутые зажимчики и ножнички, нейрохирургические ватные тампоны – выглядели как исполинский инвентарь для строительных работ вроде экскаваторов и землечерпалок, пыхтящих в прорытых каньонах внутри тканей и опухоли.
Гитара Хендрикса не умолкала. Находящиеся в операционной теперь почти не обращали внимания на музыку, замечая лишь зияния тишины при переходах от одного трека к другому или первые аккорды звучащих в пятый или десятый раз «Дитя вуду» или «Слышишь, мой поезд подъезжает». Дважды они вздрагивали от неожиданности, когда нейрохирург выкрикивал: «Эту пропусти, Гонсалес!» – на «Звездно-полосатое знамя» и «Комнату, полную зеркал». Это было единственным признаком того, что для Берингера музыка что-то да значила. А так он только сквозь зубы просил сделать промывание или подать чистый инструмент. Сами же члены операционной бригады старались перешептываться по минимуму, из уважения к главному действующему лицу, хотя разговаривать во время операции не возбранялось. Кроме того, они не просили у него дозволения отлучиться из операционной передохнуть или поесть. Потому что ему было все равно, кто кого подменяет в данный момент. На десятом часе операция вступила в финальную стадию. И все это прочувствовали. Атмосфера в помещении изменилась. Нет, это не был кризисный момент (возможно, его бригада подсознательно и хотела, чтобы случилось нечто, способное нарушить скуку привычных действий и впервые устроить им проверку на мужество), и какой бы перелом в ходе операции ни произошел, он не смог бы поколебать жесткий хирургический ритуал. Скорее всего, они еще несколько часов будут работать, не меняя позы. Но Берингер слегка расслабился. От опухоли остались одни лишь ножки, которые нужно было не удалить, а каутеризировать. Ножки и слой опухолевых клеток, приросших к паутинной оболочке мозга, – к ним так просто не подобраться. У нейрохирурга, достигшего этого места соединения тканей, всегда возникает двоякое чувство – удовлетворенного честолюбия и ущемленного перфекционизма, причем оба они настолько хорошо ему знакомы, что он уже не в силах их различать. Он воспринимает их как одно неделимое чувство.
Начался медленный процесс восстановления лица. Снятые с привычных мест части беззвучно молили о возвращении в исходное состояние. Разрушение клеток, сжатие тканей, повреждение нервов – все это после определенного временного рубежа происходило в ускоренном темпе, вне зависимости от того, насколько умело обращались с ними ассистенты. И этот рубеж уже был пройден. Нейрохирург, несущий ответственность за сохранность всего лица, прекрасно знал, что бег часов диктует ему выбор приоритетных действий: придется кое-какой мусор оставить внутри. Таков неумолимый исход любой подобной операции.
У этого немца (Берингер уже отрешился от своей фантазии, ведь жизнь Джими Хендрикса была им спасена, хотя тот все еще был мертв, и поди разберись, как такое возможно!) опухоль либо вновь вырастет, либо нет, в любом случае процесс будет неспешный и растянется на десятилетия, и прежде чем опухоль вновь заявит о себе, пациент умрет по какой-либо иной причине. А сейчас самое главное – сохранить все функции: зрение, чувствительность кожи, глотательный рефлекс, работу жевательных мышц. Пациент никогда не сможет узнать изнанку своего лица так же хорошо, как Берингер, и никогда не сумеет ни представить, ни даже нафантазировать себе такое знание, не говоря уж о том, чтобы судить о компромиссах, с какими пришлось столкнуться во время подобной операции. Пациент способен оценить успех только в плане восстановления функций его органов.
Разумеется, немец в любом случае не останется таким же, как раньше. Да, его лицо было открытой дверью. Но за этой дверью теперь лежит поле боя. Дверь, вновь закрытая, изложит ему все, что там происходило. Берингер надеялся, что он достаточно четко дал это понять пациенту.
– Кто-нибудь, расскажите историю похабного сексуального содержания, – приказал нейрохирург. – О компрометирующей связи, или ситуации, или предложении, о чем-то, чего вы, услышав, не можете потом выбросить из головы.
Он не оторвал глаз от бинокулярного микроскопа, дав возможность членам бригады пообщаться за его спиной – насколько это им позволяли сделать одни глаза над медицинскими масками. Вообще-то прекрасно позволяли. Молодежь, впервые присутствовавшая на операции, беспомощно жестикулировала, обращаясь к ветеранам команды Берингера: само собой, им не пристало выступать первыми. Ветераны молча отвечали им, что, мол, нефига им показывать друг на друга пальцем и что Берингер раньше не раз заставлял их выставлять напоказ свою личную жизнь, поэтому новичкам ничего не остается, как взять инициативу на себя. Гонсалес и Макардл, которые знали нейрохирурга как облупленного, глазами заверили новичков, что совершенно неважно, кто будет рассказывать и будет ли вообще. Берингер все равно рано или поздно найдет способ потрафить своим предпочтениям.
– Кто-нибудь участвовал в оргии?
Вопрос сопровождался едким запахом жженого мяса, так как теперь Берингер вооружился каутером.
– Ну же, смелее, тройничок? Или пара на пару? Может, даже с родителями?
Молодежь оказалась робкой. Одна сестра даже выбежала из операционной, но такое случалось всегда, хотя он не до конца понимал, почему так происходило.
– Вы меня, народ, разочаровываете. В прошлый раз у нас тут была медсестра, Гонсалес, как ее фамилия? Помнишь ее рассказ про лестницу?
– Кажется, ее фамилия Пак.
– Точно. Кореянка Пак. Наверняка из очень правильной семьи, в школе добилась потрясающих успехов в математике, брала уроки игры на фортепьяно, такие рождаются раз в миллион лет. Помнишь ее рассказ про лестницу, а, Гонсалес?
– Вроде да.
– Мне рассказать ее самому?
– Думаю, у вас получится лучше, чем у меня.
– Так вот. Она выходит на лестницу. Ее пригласили на секс-вечеринку. И для нее эта вечеринка была сплошным разочарованием. Но ее подружка все еще тусуется в квартире, а ей уже хочется уйти. Она просто вышла на лестницу покурить. И парень, у кого она стрельнула сигаретку, был чертовски красив и чертовски мил, и в других обстоятельствах она бы с радостью пошла с ним на свидание. И вот они стоят там, болтают о том о сем, узнают друг друга получше и скоро уже целуются. Нежно, медленно, пока еще совсем невинно, может, они даже обменяются потом телефонами. Ну, я немного приукрашиваю. И тут из квартиры выходит другой парень и видит их на лестнице. Этот парень совсем не красивый, низкорослый, похож на жабу, но у него, думаю, была некая харизма сексуального извращенца. Пак так не выразилась, но думаю, он был из категории уродливых трахалей – женщинам такая категория прекрасно известна.
Только что закончились «Замки из песка», и последние слова Берингера громко прозвучали в наступившей тишине под аккомпанемент глухого гудения электромоторов и смрада горелой плоти. А потом тишину заполнили «Слезы ярости».
– Он видит их и спускается к ним, а Пак сидит на ступеньке, да, забыл уточнить, она в юбке, и этот уродец засовывает голову ей под юбку и начинает работать языком, пока они с красавчиком как ни в чем не бывало продолжают очень целомудренно, но уже довольно страстно целоваться. Нечего говорить, как и многие уродцы, он весьма искусно владел специфической техникой – для него в некоторых ситуациях это как спасательный круг.
Аудитория пока не издала ни звука, только слегка шипел каутер. Слушая рассказ, все, ни слова не говоря, были поглощены каждый своим делом.
– Видите, вот такая история. Но, может быть, мы задаем слишком высокую планку, а то, я смотрю, все смутились.
И тишина. Только Хендрикс.
– Макардл, вы же из Великобритании, не так ли? Шотландия ведь не вышла из состава Соединенного Королевства, когда ей был предоставлен такой шанс?
– Истинная правда, доктор.
– Хорошо, тогда, возможно, вы сумеете для меня кое-что прояснить. Мой знакомый сообщил мне по электронной почте забавную вещь: кто-то в Англии недавно выступил с протестом, некие британские порнозвезды пришли к зданию парламента и устроили демонстрацию в защиту своего права сидеть на лицах. Я правильно понял?
– Я не знаю.
– Я почти уверен, что правильно. Они провели публичную забастовку, сидя на лицах. Я просто подумал, может быть, вы знаете, чего они этим хотели добиться, то есть разве в Великобритании есть закон, который запрещает сидеть на чьем-то лице?
– Возможно, но я не в курсе. Если хотите, я наведу справки. Не сию минуту, конечно.
– Нет, конечно. Я просто подумал, что у вас как гражданина этого государства есть своя точка зрения на данную проблему: – Он добавил более спокойным тоном. – Скоро мы начнем сворачиваться, надеюсь, через полчасика.
Эта ремарка, произнесенная как бы невзначай, все изменила – ничего не изменив: операционную словно перевели в режим ожидания. Длительное странствие лица наконец подошло к концу: на горизонте замаячил далекий берег. Многочисленным размеченным нервам и артериям вскоре предстояло воссоединиться с отлученными от них визави. Трудоемкая сборка лица сама по себе была путешествием, занимавшим, разумеется, еще несколько часов и требовавшим такого же или даже большего тщания, чем иссечение кожного лоскута и снятие лица.
– Но вот что меня мучает, Макардл, вы слушаете?
– Да!
Если кто-то в операционной и понимал, что вся эта болтовня Берингера была способом расслабления, спуском с недосягаемой вершины, то только анестезиолог.
– Вам не кажется, что секрет притягательности позы, когда кто-то садится вам на лицо, или мне следует сказать «восседает на лице»? – так это звучит более по-британски, да? – что в некотором смысле эта притягательность связана с ограничением притока кислорода в легкие? Ну, проще говоря, с недостатком воздуха. Если это так, то тогда вся экзотическая сфера аутоэротической асфиксии предстает в совершенно ином свете, не так ли? Она оказывается сродни самому обычному сексуальному поведению. Я имею в виду оральный секс, в общем и целом.
– Никогда об этом не думала.
– А вы сами когда-нибудь нарушали этот закон, а, Макардл? То есть, если предположить, что мы верно поняли суть этого протеста.
– В свое время я была этим знаменита, доктор.
– Нет, не здесь, а в Великобритании.
– Даже там. Да, я осмеливалась на это, признаюсь.
– Ну вот! Значит, эти женщины, эти протестующие, хотя вы едва ли пойдете протестовать к стенам парламента и, подчеркну, заниматься этим на тротуаре, они ведь, по существу, выступали от вашего имени, Макардл, не так ли?
– Думаю, я должна быть им за это благодарна.
– Да, должны, именно так я и считаю.
– Вы хотите, чтобы я села вам на лицо, доктор?
Операционную, где на протяжении последних десяти часов все старались не дышать, сотряс взрыв коллективного хохота, плохо сдерживаемого масками. Кто-то хрюкнул, кто-то издал невнятный возглас изумления, ну и так далее. Макардл была корпулентная дама.
– Я не хочу сказать прямо сейчас, – добавила она невозмутимо. – Я же вижу, что вы заняты.
Это уточнение лишило его дара речи – но только на мгновение.
IV
Покинув операционную, Берингер прилег отдохнуть на каталку, предназначенную для этой цели, в пустующем кабинете рядом с отделением интенсивной терапии на шестом этаже. Его бригада осталась на финальную стадию операции, им надо было отключить пациента от аппаратуры, благодаря которой он оставался обездвиженным долгие пятнадцать часов, и перевязать разрезы на голове. Теперь пристальное внимание следовало уделить конечностям, чтобы обезопаситься от риска скопления в них лимфы и во избежание послеоперационных гематом и воспаления вен. Но это уже была не забота Берингера, здесь предстояло действовать специалистам. А он уснул.
В последние годы нейрохирурги старались как можно быстрее пробудить пациентов после трепанации черепа. Быстрое восстановление неврологических функций убеждало взволнованных членов семьи в том, что операция прошла без осложнений, к тому же уменьшение действия анестезии на целый час способствовало процессу выздоровления. Но Берингер, после многочасового погружения в глубь лица, все равно предпочитал не торопиться. Такие пациенты, как этот немец, всегда просыпались после наркоза незрячими, и утешить их и развеять страх мог только звучащий рядом голос. У этого пациента не было никого в клинике, кто мог бы его поддержать. Поэтому Берингер распорядился ввести его в искусственную кому на шесть часов, так как хотел лично находиться у койки больного, когда тот очнется. Он попросил Кейт разбудить его после пяти утра.
Она вошла в пустой кабинет с буррито и высоким стаканом с кофе – это он заказал себе на завтрак, – и с бутылкой воды, на которой настояла она. Берингер сел на край каталки и стал медленно продвигаться к освещенному окну, пока Кейт монотонно описывала показатели состояния организма пациента, но он ее не слушал. Она поставила поднос с его завтраком на хирургический столик, и Берингер принялся попеременно брать с него то буррито, то кофе, приходя в себя под ее умиротворяющий монолог. В кабинете запахло мылом, хлором и дымком втихаря выкуренной сигареты.
– Ты волшебное создание, которого я недостоин, и тем не менее ты здесь. Такая близкая и все равно недосягаемая.
Если его попытки домогательства к ней накануне утром были способом успокоить нервы, то сейчас это был знак того, что он существует и что после долгих блужданий с бинокулярным микроскопом по кровавой пещере его связь с внешним миром восстановлена. Все пять часов беспокойного сна Берингеру снилась изнанка лица немца.
– Как-нибудь я затащу тебя в чулан. Мог бы и сегодня, если бы я не был как выжатый лимон.
Кейт пропустила его слова мимо ушей. Пока шла операция, ей удалось выкроить несколько часов на то, чтобы вернуться к, как она это называла, настоящей жизни – о каковой Берингер понятия не имел, – и подготовиться к тяжким обязанностям в первые и решающие сорок восемь часов послеоперационной жизни пациента в палате интенсивной терапии. Кейт никогда не появлялась в хирургии во время операции, что подтверждало ее статус неприкосновенной святыни, принадлежащей лично ему и не оскверненной близостью к сотрудникам Берингера или операционным медсестрам.
– Я чувствую себя как боксер после пятнадцатираундового боя, – простонал он, ожидая от нее слов восхищения и жалости.
– А вы когда-нибудь боксировали?
– Я представляю себе, как может чувствовать себя боксер.
Как бы сильно Берингер ни хотел скинуть с себя оковы операционной, разбить чары охватившего его там транса, он понимал, что они его влекут. И ему не хотелось покидать место своего верховенства, уходить с арены, где он был целиком и полностью вовлечен в захватывающее действо. И где до самого финала он стоял на питчерской горке и бросал победные крученые мячи. А теперь ему придется снова вернуться в прозаические дни простоя между операциями.
– Надо поспешить, – сказала Кейт.
– У меня нет даже времени принять душ и сходить в сортир?
Она покачала головой.
– Мистер Бруно рано проснулся. Его хотели выводить из комы постепенно, но он всех удивил.
Немца пришлось оставить привязанным к кровати, чтобы не дать сопротивляться. Поначалу, как рассказала сестра из интенсивной терапии, он пытался выдернуть катетеры капельниц и выплюнуть дыхательную трубку и все трогал бинты на глазах и на горле после трахеотомии. Теперь же, после умеренной дозы седативных, он лежал беспомощный и слегка опешивший. Кожа пациента там, где она виднелась из-под бинтов, была темно-серого цвета.
Берингер погладил привязанный к койке-каталке локоть пациента с торчащими из-под эластичного бинта катетерами капельниц. Он это сделал, чтобы произвести впечатление на Кейт или на медсестру? Нет, никто не мог комментировать его действия. Жест Берингера был искренним, даже если и смутил его самого.
– Здесь сочли, что, если снизить дозу стероидов, он может стать слишком буйным, – пояснила Кейт. – Но скоро мы снимем смирительные повязки.
– Нет, пусть продолжают давать стероиды. И дайте ему морфина.
– Хорошо, – ответила Кейт, не вступая в пререкания.
– Ты связалась с его другом? Ну, с тем, кто платит?
– Я коротко переговорила с ним.
– Хорошо. Позвоню ему завтра.
Берингер перестал поглаживать безжизненную кожу немца и сунул руку в карман. А затем заговорил, надеясь, что его услышат незабинтованные уши, чьи функции никак не были затронуты в ходе операции.
– Мистер Бруно, я доктор Берингер. Ваша операция прошла успешно. – Немец вряд ли это запомнит, но звук голоса может его усыпить. – Мы удалили вашу опухоль. Теперь вам надо отдыхать.
Вы попросили меня спасти вас, подумал Берингер. Хотя на самом деле этот порочный немец, насколько помнил нейрохирург, никогда не произносил ничего подобного. Вы попросили меня спасти вас, но, чтобы вас спасти, мне пришлось вас уничтожить. Вот что я с вами сделал. Вот чем я занимаюсь.