Шестьдесят четыре
I
Офис Кита Столарски располагался вдали от чужих глаз, на втором этаже «Зодиака», за дверью, обклеенной постерами Nike, а дверная ручка была настолько маленькой, что ее можно было и не заметить. Одну стену, обложенную кафелем, занимало узкое высокое окно, зеркальное со стороны торгового зала и похожее на крепостную бойницу, сквозь которую Столарски мог незримо подглядывать за покупателями. Возможно – кто знает? – он сидел тут и в тот день, когда Бруно приобрел футболки с надписью «ДЕРЖИСЬ» и спортивный костюм, в котором он сейчас стоял перед столом Столарски.
Кабинет был обставлен какой-то рухлядью и выглядел убого. Так мог бы обставить свою берлогу в подвале рядом с бойлерной, натащив какую придется мебель, неженатый менеджер жилой многоэтажки, где полицейские потом разбирали бы стены в поисках спрятанных трупов. Видавший виды стальной письменный стол необъятных размеров, наверное, был найден на свалке списанной мебели управления дорожного транспорта. Из выдвинутых ящиков металлического шкафа торчали папки для бумаг; такие же папки громоздились в картонных коробках и на полках, привинченных к неоштукатуренной бетонной стене, а еще валялись на полу. На самом же письменном столе Бруно бросилось в глаза отсутствие компьютера, зато он увидел настольную лампу, россыпь книжонок в бумажных обложках и порножурналов, коричневый смартфон «Слимлайн», винтажную пепельницу с логотипом «Калифорнийских медведей», бумажные стаканчики, перемазанные давно засохшим кофе, камеру «полароид» и руки хозяина кабинета, которые беспокойно шарили по столешнице, словно в поисках сигареты или просто не знали, куда себя деть. Это был бункер для расстрелов, мрачная нора для допросов магазинных воришек или штаб планирования операций по засылке тайных агентов на собрания Ассоциации владельцев бизнеса на Телеграф-авеню. Он был как зримое оправдание самых худших подозрений Гэрриса Плайбона.
По указанию Тиры Бруно пришел сюда ровно в полдень. Магазин пока пустовал: Телеграф-авеню еще не отошла от ночного сна. К потайной двери в стене его провел незнакомый продавец, стоявший за прилавком секции одежды на втором этаже. Бет, насколько мог судить Бруно, сегодня не было. Возможно, она корпела над счетами в другом потайном офисе.
Кит Столарски не встал, чтобы поприветствовать Бруно, а просто произнес:
– Закрой дверь, – потом рыгнул и, облизав губы, уставился на него. Его лицо тролля исказила гримаса, словно он с трудом отогнал от себя малоприятную мысль. Бруно стоял, в маске под капюшоном, чувствуя себя под взглядом Кита словно в саркофаге, отчужденным и от Кита, и от всех живых людей – и одновременно абсолютно нагим. В комнате он заметил только один стул помимо того, на котором сидел Столарски, но это была жалкая развалюха – пластиковый складной стульчик, прислоненный к стене. Поползновение взять его, чтобы сесть напротив человека за столом, показалось Бруно неуместным. И он остался стоять.
– Итак, – начал Столарски. – Очередная раненая птичка за мой счет, да?
– Какая раненая птичка?
– Твоя бедная-несчастная госпожа из фатерланда.
– Тебе о ней известно? – Неужели и этот человек преспокойно сканирует его мозг, просеивая его мысли, как песок? Или нет? Бруно напомнил себе, что так теперь происходило постоянно, вне зависимости от того, думал он об этом или не думал.
– Послушай, я же потратился на ее авиабилет! Так что мне ли не знать?
– Я прошу прощения.
– Не печалься за меня, печалься за Бет.
– А что случилось с Бет?
– С Бет случилась безработица. За это дерьмо я дал ей под лесбийский зад ногой. По правде сказать, я подумывал взять тебя на ее место, но потом мне пришла в голову идея получше. Тира показала мне ту пленку с тобой в «Зомби». Ты произвел там фурор. Ты теперь наш призрачный гость, наша местная легенда…
Самый мелкий европейский чиновник – скажем, сотрудник таможенной службы в аэропорту – потрудился бы одеться безукоризненно и даже свой крошечный кабинет обставил бы с таким расчетом, чтобы внушить уважение. Любой человек, столь же богатый, как Столарски, демонстрировал свой статус офисом, обшитым деревянными панелями, с мебелью из полированного дуба, золотыми перьевыми ручками и книгами в кожаных переплетах. Но Бруно отогнал мрачную мысль; этот унылый офис выглядел как справка об аннулировании Европы.
– Что такое? Я оскорбил тебя в лучших чувствах? Да ты погляди на себя, Флэшмен! Ты же теперь сплошное благородное увечье с лицом в гондоне. На кого ты будешь похож, когда снимешь его наконец? На Джону Хекса?[60]
– Это медицинская маска.
– Конечно-конечно! Да ты не волнуйся, тебе надо остаться высоким таинственным незнакомцем! Будешь разбивать сердца прекрасных дам! Это же милый довесок к твоей трагической тайне, как было с Бобом Диланом или с Лоуренсом Аравийским после аварии на мотоцикле.
– Насколько я помню, Лоуренс Аравийский не выжил после своей аварии.
– Неважно.
– Так ты правда уволил Бет?
– Давай-ка я спрошу у тебя по-другому: твоя высококлассная шлюха-нацистка действительно через два часа приземлится в аэропорту Сан-Франциско? Ты ответишь, и я отвечу.
Бруно молчал. Наступившую тишину нарушали прорывавшиеся сквозь кафельную кладку ритмичные обрывки танцевальной мелодии, которую продавцы врубили на полную мощность, чтобы разогнать тоску в притихшем торговом зале. Бруно снова покосился на складной стульчик – такого же, как и он, пленника этого офиса, впрочем, у Бруно было преимущество: стульчик не мог просто взять и уйти.
– Что, хочешь сесть?
– Нет.
– Может, мне подсластить тебе пилюлю? Могу налить стаканчик. Могу предложить холодных закусок. Извини, я просто не знаю, как можно ублажить человека в капюшоне.
– Я в порядке.
– А знаешь, Флэшмен, когда мы учились в школе, ты был самый продвинутый парень из всех моих знакомых. И это было так клево, уж поверь мне. Я прям как девчонки, чуть не кончал в штаны, когда ты проходил мимо. А теперь я смотрю на тебя, думаю про твою жизнь и вижу, что все осталось так же: и этот натужный новоанглийский говорок, и облик пресыщенного «человека из Ламанчи», ты ни на йоту не повзрослел с тех пор, как я впервые тебя увидел. Ты застрял в детстве, в то время как другие выросли.
– Я пью из фонтана вечной молодости.
Он намеревался высмеять филиппику Столарски, но маска исказила его интонацию, и ироническая шпилька прозвучала злобным завыванием.
– И скажу тебе: вопреки завистливым слухам, распускаемым на этой авеню, у меня отнюдь не бездонный кошелек. Так что ты мне должен.
Бруно ничего не мог возразить на это, надо признать, неоспоримое заявление. Что, Столарски рассматривал Тиру Харпаз как часть этого долга? Бруно и думать об этом не хотелось.
– Я говорил с твоим хирургом. Ему от меня ничего не надо. Хотел бы я, чтобы так было и со счетами из отделения интенсивной терапии или от анестезиологов – это просто грабеж! – и с сотней прочих счетов за всю эту кройку и шитье. Твое новое лицо влетело мне в копеечку, а я что-то не наблюдаю никакой благодарности. Ты меня слышишь, Флэшмен?
– Я верну тебе долг.
– Мы тут не в триктрак играем. У меня бизнес. Не говоря уж о том, что я мог бы сдавать квартиру, в которой ты сейчас проживаешь.
– Могу съехать.
– И как же ты планируешь встретить свою очаровашку? Хайль Гитлер, милая, и кстати, мы будем спать в ночлежке для бездомных.
Немецкая история – эта свербящая рана подмывает любого ткнуть в нее ножом. Но Бруно не стал уходить в защиту.
– Я бы не беспокоился. Она не моргнув глазом поспит и в товарном вагоне.
– Молодец! Вот теперь ты проявил темперамент, которого нам так не хватало!
– Честно, я понятия не имею, куда мы пойдем. Но это не твоя проблема.
– О, ошибаешься! Мои деньги – моя проблема. Ты же знаешь, что гласит закон коренных американцев? Мы же все ходили на этот предмет в школе имени Малкольма Икса. Это был обязательный урок, как физкультура или математика. Ты в ответе за человека, чью жизнь ты спас.
– Это вовсе не закон коренных американцев, это скорее правило в духе кунг-фу или старого телешоу об «Отряде Ф». Ладно, в любом случае я избавляю тебя от этой обязанности.
– Не выйдет. У меня для тебя есть другое правило, Флэш: мои деньги – моя проблема, но также и моя возможность. Вот! – С этими словами Столарски выдвинул ящик, не сразу, и, вынув из него скомканную ткань и веревку, бросил на стол. Его довольная ухмылка дала понять Бруно, что сия демонстрация имеет особенный смысл – это был козырной туз, вынутый из рукава.
– Что это?
– Ты же не можешь подавать еду в этой маске, она выглядит неприятно. Ты в ней похож на жертву пожара, как будто под ней нет кожи. У всех сразу пропадет аппетит. Но я принес кое-что вместо нее. Это идеально соответствует стилистике «Зомби-Бургера». Я же сказал, ты произведешь фурор. Тебе надо будет просто стоять там, вот как сейчас. Будешь передавать заказы через прилавок, и ничего не надо говорить. Ну-ка примерь, я отвернусь!
Бруно шагнул к столу, чтобы получше рассмотреть. Он расправил на столе скомканный кусок ткани. Это был капюшон из мешковины с обметанными на швейной машинке прорезями для глаз, ноздрей и рта. К нижней части мешка была привязана веревка с затянутым вокруг горловины узлом.
– Это ты специально заказал?
– Не-а, валялась в «Зодиаке» вместе с прочим барахлом-неликвидом с Хэллоуина. Их там целая коробка. Неудачная закупка.
У Бруно помутилось в голове, и пол поплыл под ногами. Одинокий складной стульчик теперь стоял словно на пригорке.
– Она очень мило будет смотреться в ярком освещении. – Столарски вдруг страшно развеселился, воодушевленный своей задумкой. – А, нет, у нас там есть ультрафиолетовые лампы, мы направим их на тебя. Иногда девушки резвятся и используют эти лампы вместо губной помады, подсвечивают себе губы.
– Я не буду работать в «Зомби-Бургере».
Эти слова, как почудилось Бруно, выпрыгнули из потаенного зомби-хранилища его тела, как выкрик последней надежды.
– Хрен тебе!
– Я не могу. – Теперь он взмолился. – Я слишком стар для этого.
– Ты не старый, ты – тотемное животное. И у тебя все получится в лучшем виде. Все же знают, все помнят по кино, что парень в маске «Человека-слона» на самом деле красавчик, ведь под маской всегда скрывается Мел, мать его, Гибсон или Дэвид Боуи.
– Я не вынесу.
– Что тебя гнетет? Обет верности, данный Тире? – Столарски упомянул о ней в первый раз. Значит, она рассказала ему о своей просьбе: чтобы Бруно не заходил в «Зомби». Придется согласиться: его взяли в тиски.
– Верности самому себе, – отрезал Бруно. – Позволь мне лучше поработать в «Кропоткине».
– Черт. Тебе больше нравится та забегаловка и дурацкие слайдеры?
– Да.
– Вообще-то классное местечко. Я их тоже обожаю. Хочешь вторгнуться на территорию Плайбона, а? Что ж, заодно ты мог бы приглядывать за стервецом для меня. Но там работы куда больше, ты это понимаешь? И кроме того, твоя одежда каждый день будет пропитываться канцерогенным дымом. Этот твой капюшон будет поглощать канцерогены как губка. Ты уверен, что твой доктор одобрит такое решение?
– У меня был не рак.
– Ну да. Ладно. Но ты все равно надень это. – И Столарски подтолкнул мешок с веревкой к краю стола, так что маскарадная маска чуть не упала к ногам Бруно. – Что ж, по рукам. Во всяком случае, я согласен. Квартплата, счета из больницы… – Он замахал перед собой обеими руками, словно вытирал запотевшее лобовое стекло. – Пуфф, испарились. Тебе придется только сэндвичи подавать.
– Спасибо, – услыхал Бруно свой голос.
– Мы назовем тебя… не знаю… Le Martyre de Anarchie[61]. А был такой? Вроде был. – У Столарски, к удивлению Бруно, было неплохое французское произношение, во всяком случае, для одного словосочетания.
– Был-был.
– Плайбон в штаны навалит.
Бруно не нашелся что сказать. Он схватил хэллоуинскую маску и затолкал в карман спортивных штанов, чтобы потом ее получше разглядеть. У него кружилась голова от собственной покорности. И он был сыт по горло разговором о гамбургерах. Все ли он сделал, что требовалось, свершился ли над ним праведный суд, освободивший его из заключения?
– Мне плевать, что ты не хочешь сейчас это примерить. Дай посмотреть на твое лицо.
– Прости, что?
– Я же заплатил за него. Я хочу увидеть.
Бруно отклеил липучку-застежку медицинской маски. Если он подчинился в надежде вызвать у Столарски сочувствие, то просчитался. Столарски выудил из кучи барахла на столе «полароид» и быстро нажал на спуск – после яркой вспышки раздалось механическое жужжание, и из аппарата вылез пахнущий химикатами черный язык.
– А это зачем? – Бруно быстро надел маску.
Столарски ткнул пальцем в стену.
– Для галереи изгоев.
На доске объявлений были прикреплены кнопками неровные ряды полароидных портретов испуганных людей.
– Магазинные воришки. Мы их ловим, потом приводим сюда и снимаем, чтобы узнать их рожи, если они вернутся сюда снова. Не волнуйся, тебя я не повешу.
– Спасибо и на том, – проговорил Бруно. Очередная глупость.
– Итак, Флэшмен возвращается к своим корням, – изрек Столарски, снова воодушевившись. – На место преступления. Как в старое доброе время. – Он говорил таким тоном, точно испытывал зависть к Бруно, который мог вновь порадоваться своей романтической судьбе.
– В каком смысле?
– Снова Беркли, снова будешь подавать жратву. Как будто и не уезжал.
– Мне кажется, я как раз уехал, и очень далеко.
– О да, ты прав. – Расщедрившись после одержанной победы, Столарски словно верил, что его колкости будут восприняты Бруно как проявление нежной любви. – Так, а что у нас с немецкой дамой сердца? Почему ты ничего о ней мне не рассказал? И почему она за тобой не ухаживала в больнице?
– Это… новая.
– О, прыжок в неведомое?
Да заткнется он когда-нибудь?
– Да. Прости, Кит, мне пора. Мне нужно поехать на электричке в аэропорт, успеть к ее рейсу. – Бруно не обмолвился о том, что голоден.
– Ты шутишь? Это же черт знает какой длинный перелет. И после такого перелета ты заставишь ее ехать на общественном транспорте?
– Не уверен, что у меня есть другой вариант, – безразлично ответил Бруно. Ему не хотелось получать очередную подачку, не говоря уж о поездке в «ягуаре».
– Расслабься. Я бы никогда этого не допустил. Я не оплачиваю Тире проезд до аэропорта, поэтому я послал туда машину. Твою немку с багажом доставят прямо до двери. А ты пока сходи купи цветов, проветри постель и прихорошись, уж не знаю, как тебе это удастся в твоем нынешнем состоянии.
Бруно с трудом нашел в себе силы ответить.
– Ты мог бы этого не делать.
– Но я сделал. Теперь она тоже под моим крылом – как и ты.
II
Словно под гипнозом, принуждавшим его двигаться, Бруно пересек студенческий городок в направлении Нортсайда. Там он купил панини – утолить голод и хотя бы символически оказать сопротивление судьбе, обрекшей его на гамбургеры. Обходя стороной магазины, он шагал по Юклид-авеню к холмам и тешил себя скромной мечтой дойти так до Уайлдкэт-каньона, оставив Беркли за спиной. Ирония же заключалась в том, что теперь он был привязан к Беркли из-за Мэдхен: из-за того, что нужно ее встретить, он не мог просто взять и вырваться из этого плена. Бруно двинулся в обратный путь, от поросшего эвкалиптами холма к авеню с витающими над ней пивными парами и ароматным табачным дымом, мимо уже знакомых ему уличных торговцев и бродяг. Он вошел в «Джек Лондон», опасаясь столкнуться нос к носу с Плайбоном и не зная, что ему сказать, если это произойдет, но в подъезде никого не было. Юркнув в покойную тишину квартиры 25, Бруно пробыл там весь день до сумерек. Прошлым вечером он снял и вымыл маску, постирал грязную одежду и развесил на перекладине для душевой занавески сушиться. И теперь, отгоняя неприятную мысль, что он подчинился приказу Столарски, Бруно прибрался в комнате, расправил простыню на складной кровати, аккуратно сложил полотенца, протер влажной тряпкой кухонную стойку, чтобы хоть чем-то себя занять.
Через несколько часов раздался стук в дверь. Мэдхен. Открыв, Бруно увидел ее, высокую и задумчивую, в тусклом желтоватом освещении коридорных ламп, с большим рюкзаком, который она сняла с плеч и поставила на пол, точно студентка в электричке. Она изумленно вытаращила глаза и подняла руку, словно намеревалась потрогать его маску, но рука замерла в воздухе.
– Александер?
– Да.
Он внес ее рюкзак внутрь. Она вошла, с любопытством оглядываясь, спокойно оценивая скромную квартирку-студию, словно ободряя саму себя. С робкой улыбкой она подалась вперед, в его объятия. Его снова привел в восторг ее высокий рост. Они прижались друг к другу, нежно уперевшись подбородками в плечи, с глупой робостью шаря руками по спинам. Она оторвала руку и показала ему кольцо с двумя новенькими ключами.
– Мне это дал водитель.
– Я в курсе. – Он говорил ласково, не желая ее нервировать. – Твой самолет опоздал?
– Только совсем чуть-чуть – он сначала повез меня в ресторан, это было так странно.
– А кто тебя вез?
– Водитель. Не знаю, как сказать. Он меня отправил есть одну. Мне уже была заказана еда – ты же знаешь этот ресторан, ja?
– Не знаю, но могу догадаться. Ресторан назывался «Зуни»?
– Александер, ты богатый человек?
– Нет, скорее наоборот. – Мы оба с тобой – пленники богатого человека. Но он не произнес этих слов. Торопиться было некуда. – Значит, ты поела.
Мэдхен решительно помотала головой.
– Мне принесли цыпленка и морепродукты. Но я это не ем. Я вегетарианка, Александер. Вегетарианка.
Итак, то, чего он не знал о ней, теперь поползет на него снежной лавиной. Бруно следовало бы позаботиться об этом раньше. И он тихо проговорил ее необычную фамилию: Абпланальп, Абпланальп, вегетарианка…
– А ты не предупредила?
– Еда уже ждала меня на столе. А водитель остался снаружи. Я поела салат.
Бруно предложил Мэдхен воды в стеклянной банке, а потом насыпал хлопьев и налил молока в плошку. Она села на краешек кровати. Он смотрел на нее. Жуя, она бросала на него благодарные взгляды, словно дикое животное, заманенное в дом и спасенное от голодной смерти. Покончив с хлопьями, она отставила плошку в сторону. Наверное, она устала. Он уложил ее на кровать и протянул руку, намереваясь смахнуть капельку молока с ее подбородка. Она восприняла его жест как приглашение сделать то же самое. Легким, как дуновение ветерка, движением она дотронулась пальцами не до маски, а до его шеи чуть повыше футболки.
– А что с твоей болезнью, Александер, я не понимаю.
– Я все объясню. Спешить некуда.
– Ja.
Мэдхен донесла руку до его шеи, но как-то вяло. Как тогда, когда она полуодетая вошла в кабинет Вольфа-Дирка Кёлера, когда катила свой велосипед по сходням парома, – она словно выходила из моря спокойствия, как будто ее движения направлял некий незримый хореограф, чьи указания она выполняла без восторга, хотя ее движения могли вызвать восторг у зрителей. А может быть, она в расстроенных чувствах? Может быть, она ранена, или ее запугали, или она подалась в бега – не от хореографа, а от сутенера? Хотя нет, скорее всего, у нее обычная анемия вегетарианки, наложившаяся на сонливость от смены часовых поясов, вот у нее и нет сил поднять руку.
Но теперь ее пальцы скользнули по шву маски на подбородке. И Бруно вдруг ощутил жуткое неудобство от ее приезда, от груза ответственности за нее, который, словно бомба, упал на его одиночество.
– Тебе надо поспать, – сказал он.
– Нет.
– Нет?
– Я не хочу спать. Я поспала в самолете.
– Ясно.
– Мне можно принять ванну?
– Да, конечно.
Бруно еще ни разу не наполнял ванну, он только пользовался душем, задергивая шторку. Он пошел в ванную и открыл холодный и горячий краны, предварительно заткнув слив затычкой на металлическом рычаге. Фаянсовая ванна с высокими стенками была короткая – в половину роста Мэдхен. Вода с шумом вырывалась из кранов.
– У тебя есть свечи?
– Нет, увы. Но я могу достать.
– Не беспокойся, Александер. Только погаси свет.
Бруно повиновался, а заодно выключил воду, уровень которой быстро поднялся до верхнего сливного отверстия. Он сунул руку в воду, проверяя температуру, и ладонью перемешал горячие и холодные слои. Свет от высокой луны пробивался сквозь оконце, очерчивая во тьме силуэт Мэдхен, которая скинула одежду, прошмыгнула мимо него и опустилась в ванну. От ее гибкого тела, казалось, исходило потустороннее сияние, словно она поймала дозу радиации при прохождении сквозь нижние слои стратосферы; может быть, она как раз и хотела смыть этот заряд. Она обхватила колени и откинула голову на край ванны, выставив длинное горло, не обращая внимания на то, что ее волосы намокли и разметались по воде. Она закрыла глаза, а он принялся изучать ее лицо и сразу обнаружил тонкую сеточку морщинок в уголках ее рта и глаз и несколько жестких седых волосинок в светлых прядях.
– Пожалуйста, сними одежду и маску.
– Мы займемся любовью?
– Я только хочу увидеть твое лицо, Александер.
Он разделся, положил маску на раковину, встал на колени перед ванной. Она повернулась к нему и снова протянула руку к его лицу, но не касаясь подбородка.
– О, милый…
– Да.
– Тебе было больно, милый?
– Они сделали все, что смогли, – его слова прозвучали глупо, он даже сам не понял, что хотел этим сказать.
– Помой мне спину.
Бруно с удовольствием опустил обе руки в воду, потом взял мыло и тонкую тканевую мочалку. Она нагнулась вперед, собрала волосы и перекинула их через плечо, обнажив хребет милого динозавра. Смывая пену с ее ребер, он заметил при свете луны, что порция искр, этого ее странного радиационного слоя, перекочевала с Мэдхен на него, смешавшись с волосатой кожей рук. Вглядевшись внимательнее, Бруно понял, что этот блеск состоит из микроскопических звездочек, полумесяцев и сердечек из фольги. Смешавшись с мылом и водой, микроскопические блестки теперь были повсюду, образовав тонкий мерцающий овал на фаянсовой поверхности ванны.
– Это осталось с вечеринки, – пояснила Мэдхен, совершенно не застеснявшись.
– Ясно.
Она поднялась, вся искрясь, и позволила ему завернуть ее в махровое полотенце. Она скрутила волосы обеими руками, выжала из них воду, как из губки, и встала, в мокром полотенце, обернутом вокруг ее шеи, роняя на пол капли воды.
– А теперь я помою тебя.
– Да нет, я уже принимал душ. – Кусок серого в блестках мыла выглядел не слишком маняще.
– Тогда не одевайся, bitte.
– Хорошо.
– И не зажигай свет.
– Хорошо.
Она подвела его за руку к кровати, и они легли рядом. Бруно больше не спрашивал, будут ли они заниматься любовью. Он был не против, но и не за, не понимая, чего ему хочется. Лунный свет отбрасывал тени на ее щеки, ключицы и бедра, напоминавшие теперь поверхность далекой планеты. Рука Бруно была словно сделана из сыра – потяжелевшая и пожелтевшая, странно удлинившаяся и вся в испарине. Он не смел ею шевельнуть.
А потом Мэдхен – наконец-то! – тронула его лицо, и он заплакал, что стало первым свидетельством того, что слезные железы работают нормально. И, расплакавшись, уже не мог остановиться. Ее рука скользнула к его груди, пальцы запутались там в волосах, и, словно разбуженная этим прикосновением, его грудь стала вздыматься, и он засопел, как потревоженный морской лев или буйвол, словно убеждая самого себя, что он жив. Он ощущал соленые ручейки, змеящиеся по карте его изуродованного лица, по неровному рельефу заживающей кожи. Мэдхен тихо лежала рядом, как будто выполняя указание, начертанное на снятой футболке Бруно. Через какое-то время ее безмятежное нежелание что-то сказать по поводу его лица подействовало и уняло его душевную боль. Она перевернулась на бок, чтобы он смог ее обхватить, и они заснули. И не проснулись, и не услышали, как под входную дверь просунули конверт. Он раскрыл его только на рассвете. Внутри лежала очередная пачка двадцаток – всего их было на триста долларов – и записка, нацарапанная рукой Гэрриса Плайбона: он сразу узнал почерк, которым были написаны конспирологические комментарии на полях распечаток и манифестов, прилепленных клейкой лентой к стенам в «Слайдерах Кропоткина»:
«Выходи в ночную смену, Говноликий. И не забудь мешок с веревкой».
Бруно положил деньги в карман, а записку вместе с конвертом смял и тихонько выбросил в мусорное ведро.
III
Мэдхен Абпланальп была родом не из Берлина. Как и многие молодые немцы, она туда переселилась. Единственный ребенок строгих и благонравных католиков-родителей, Мэдхен выросла в Констанце, городке между Боденским озером и Рейном, которому повезло не попасть под бомбежки союзников, и его огромный собор уцелел, как уцелел колоритный старый город, с его историческим шармом и средневековыми мостами на сваях, что позволило ему притвориться уголком соседней Швейцарии. Отец Мэдхен, юрисконсульт, работавший в области патентного права, хоть и обожал ее, но уделял мало внимания, по большей части проводя вечера во Франкфурте, где у него была квартира, используемая исключительно для деловых встреч, а не в качестве дома. Это по рабочим дням, а по выходным он увозил дочку в коттедж на берегу озера, компенсировавший ему небольшой и слишком невыразительный чопорный дом в пригороде, и там он рыбачил, готовил еду и возился с малышкой, совершенно позабыв о жене. Мать Мэдхен, в свою очередь, была очень привязана к дочке и делилась с ней всем самым сокровенным – то есть ничем.
Словом, у нее было детство озер, шоколада и скуки. В восемнадцать, когда бегство Мэдхен из родительского дома должно было вот-вот обернуться поступлением в университет Гёте во Франкфурте – это была заслуженная награда за ее прилежание в школе, – отец все испортил. В день, когда дочь получила извещение о принятии ее в университет, он объявил, что расстается – и с ее матерью, и с Констанцем. Он поспешно продал коттедж на берегу и был таков. Похоже, он считал, что отбыл тюремный срок, исполнил свой долг и что может следом за Мэдхен совершить побег, но результат оказался совсем не таким, каким бы ему хотелось: мать слегла. Уже через неделю после переезда Мэдхен в университетское общежитие и начала занятий на первом курсе с ней связался семейный духовник и сообщил, что дома срочно требуется ее присутствие. Безропотное согласие Мэдхен и возвращение домой навсегда закрыли ей дорогу во Франкфурт. От Мэдхен требовалось предаваться скорби вместе с матерью, вместе с матерью испытывать ненависть, и к двадцати двум годам, все еще оставаясь девственницей, в том возрасте, когда она могла бы получить университетский диплом, девушка взбунтовалась, переложила бремя ответственности на немногочисленных знакомых из числа прихожан их церкви и вырвалась из удушливой монастырской атмосферы Констанца, покинув мать (она же – отвергнутая жена) в состоянии полного нервического истощения.
Мэдхен попыталась было поступить в Свободный университет в Берлине, который был далеко и от Констанца, и от отцовского Франкфурта, хотя она продолжала получать от него деньги – вспомоществование, которое она скрывала от матери и в основном откладывала на черный день. В Констанце эти деньги тратить было не на что, но зато теперь она на них купила себе квартиру в Нойкёльне[62].
Но наказания сыпались на нее безостановочно, потому что так уж устроена жизнь. Мать умерла спустя три месяца после ухода Мэдхен. Это был жестокий удар, который, после длительного периода привычного ей послушания, буквально выбил ее из колеи. Возможно, она унаследовала от отца убежденность, что верность семейному долгу должна окупаться, оплачиваться, как по счету. И Мэдхен возненавидела отца – не за мать, а за себя.
Это было новое ощущение – стремление пойти наперекор отцовским желаниям. И, руководствуясь им, она нашла способ налагать наказания точно так же, как раньше смирялась с наказаниями: она отказалась принимать от отца деньги и пресекла с ним всякие контакты, напоследок намекнув ему, что у нее героиновая зависимость. Эта последняя мина, коварно подложенная под слишком долго испытываемую отцом гордость за дочь, к несчастью, не была муляжом. Она бросила университет снова, но не для того, чтобы уехать в Констанц. В Констанц она больше не вернулась. Ее домом стал Берлин.
Прохладным солнечным утром Мэдхен рассказывала о себе, пока они шагали по Колледж-авеню к станции городской электрички в Рокбридже, позавтракав круассанами с латте в кафе «Медитерранеум». Там они нашли бутик и потратили пару двадцаток на свечи и ароматические палочки. Потом вернулись по той же авеню к Пиплз-парку и присели на скамейку, и она поставила бумажный пакет с покупками на землю. Они с Бруно нашли укромный уголок Беркли под открытым небом, но ее рассказ словно заключил их в защитный пузырь, к которому никто не смел приближаться. В обществе немки человек в маске как будто вознесся к горним вершинам, где стал неуязвим, а возможно, и одухотворен, так что его никак не могли принять просто за эксцентричного обитателя здешних мест. Его больше не волновал ни этот парк, ни то, что было с ним связано. Парк его больше не трогал.
Мэдхен не стала вдаваться в подробности того, каким образом в последующие десять лет она преодолела пристрастие к героину и пришла к увлечению вегетарианством и велосипедом и как стала официанткой в черной маске на молнии, подающей канапе с креветками в богатом особняке на острове Кладов, или как попадала в ситуации, после которых ее тело покрывал слой блесток. У Бруно не было нужды читать ее мысли, чтобы узнать о любовниках, втянувших ее в эту жизнь, о череде мерзких работодателей или о солидарности берлинских секс-работниц. Наркотики, безусловно, остались далеко в прошлом, потому что сейчас пышущая здоровьем Мэдхен была результатом работы хорошего дантиста и коуча, словом, демонстрировала жизненную силу, и на ее фоне бродящие по парку загорелые городские юнцы в дредах смахивали на жертв взрыва нейтронной бомбы.
В тот самый момент когда Мэдхен тронула его за руку и спросила о родителях, Бруно содрогнулся и даже запаниковал при виде старухи, которая показалась на Хейст-стрит и катила перед собой ржавую тележку из супермаркета, наполненную мешками с гремящими алюминиевыми банками. Женщина казалась аллегорией сизифова труда. И, разумеется, это была никакая не Джун. Джун умерла.
– Я здесь вырос. – Она не могла знать, насколько правдивы были эти слова. Но раз уж Мэдхен, поведав о своей жизни, познакомила его с родным Констанцем, то и он привел ее в мучительное святая святых своего детства. Но он не собирался даже произносить вслух имя матери. Тем не менее он почему-то ощущал ее присутствие, словно она вдруг возникла из пустоты, соединив в себе старушенцию, которая, слава богу, удалилась со своей звякающей тележкой, и сидящую рядом с ним на скамейке женщину – Мэдхен с ее странной целомудренной приземленностью. Но его воспоминаниям вовсе не обязательно было сближаться: они могли попросту дрейфовать в пустоте и соединиться в нечто неразличимое – и напугать. Все обездоленные грустные девушки склонны к падению, к попаданию в силки. Кое-кому удается подняться и вырваться из силков, хотя бы отчасти. Бруно немного потешил себя этими мыслями и выбросил их из головы. Мэдхен терпеливо ждала.
– Я никогда не знал, кто мой отец, – произнес он наконец.
– А мать?
О, да вон же она! Но старуха с тележкой уже скрылась из вида.
– Ты не знаешь, твой отец жив? – сменил тему Бруно.
Она пожала плечами.
– Должен быть жив. Иначе мне бы уже позвонил кто-то из его адвокатов, ja? Наверное, мне бы достались его дома.
– Ясно. Если бы моя мать умерла, я об этом даже не узнал бы. Да и никто не узнал бы. – Бруно оставил это замечание висеть в воздухе, подобно сухому обесцвеченному листу.
Ему совершенно не хотелось вызвать у Мэдхен жалость. Жалость Бруно к самому себе уже разрослась горой, так что он едва мог заглянуть за ее вершину. Презрительная ирония Тиры или даже Столарски могла бы взбодрить его куда сильнее. Но в этом была и слабость Бруно. Он всегда находил удовольствие в том, чтобы вызывать презрение у врагов. Одно дело, когда он учтиво обчищал их в клубах или в гостиных у них дома, а затем впивался, как нож в масло, в их богатства. Но теперь, когда сам Бруно был загнан в угол, превратившись в живца с изуродованным лицом, он не мог снести уничижения. Тира и Столарски вознамерились уничтожить его. Он схватил Мэдхен за руку.
– Нам нужно бежать отсюда.
– Откуда? Из Menschenpark?[63]
– Да, и из Беркли тоже.
Маска скрывала охватившую Бруно панику, не позволяя Мэдхен прочитать его мысли. И та терпеливо ждала – как преданный сенбернар. Бруно теперь мог воспользоваться благами того упорного терпения, которое вынудило молоденькую католичку из Констанца увязнуть в запоздалой девственности. Он не нуждался в ее жалости, вовсе нет, но безграничная вера Мэдхен в него была как бриллиант, найденный в мусорной куче.
– Не пойми меня неправильно, – продолжал он, – я рад, что ты приехала, проделав такой долгий путь. Ты нужна мне здесь. Но теперь ты должна помочь мне сбежать.
– Конечно, я это сделаю, Александер.
– Купим машину. – Он услыхал, как беспомощно цепляется за смутные образы легенд о Диком Западе, словно возомнив себя персонажем приключенческого боевика. Машина была символом бегства на Запад, но ничего западнее этого города на континенте не было. Может быть, стоит податься в Биг-Сур, но фантазии Джека Керуака, наверное, уже устарели, их затмили описанные Тирой горячие ванны в скалах Эсалена. Или отправиться в национальный парк Джошуа Три в Седоне. Немцы обожают пустыни и каньоны, Америку марсианских ландшафтов.
– Мне только надо заработать… выиграть для нас немного денег, и мы уедем.
– Хорошо. – Мэдхен улыбнулась и тронула его руку. – Александер, когда ты рассказал мне по телефону о человеке, который встретил женщину на пароме в Кладов, я поняла, что ты мой друг, ja? И что тебе нужно найти выход. Твой голос звучал так, как будто ты был в тюрьме или в туннеле. Но, возможно, тюрьма внутри? Прости, внутри… твоего черепа? Не могу найти слова лучше. – И Мэдхен снова применила свой магический жест: она потянулась рукой к его лицу, но не дотронулась до маски. А потом воздела руку вверх, словно рисуя в воздухе пейзаж, в котором они сидели на скамейке в тени помертвевших, опавших деревьев, а вокруг них простирался парк с извилистыми тропинками, и припаркованные автомобили, казалось, стояли тут на вечном приколе.
– Может быть, внутри, а не снаружи?
– Может быть, и там, и там, – ответил он.
Мэдхен слегка улыбнулась, словно делая ему уступку, но не желая акцентировать на этом внимание.
– Тебе надо увидеться с врачом, ja?
– Нет. – Бруно так и не ответил ни на один звонок Кейт, дисциплинированной ассистентки доктора Ноа Берингера. Теперь она, как раньше Мэдхен, настойчиво пыталась связаться с ним по мобильному. Он стер все ее сообщения и отключил звонок.
– Но у тебя есть друг.
– Он лишь кажется другом. – Бруно старался держать себя в руках. Лучше не пугать Мэдхен, а не то она еще сбежит. Ей должно быть комфортно в «Джеке Лондоне», в этой безопасной западне, где она могла спрятаться, пока они не улизнут. – Тебе не стоит иметь с ним дело.
– Я ничего не понимаю, Александер. Разве не он заплатил за твою операцию и прислал за мной машину в аэропорт?
– И да, и нет. То есть это один и тот же человек. Но он обращается с людьми… плохо.
Бруно почувствовал приступ тошноты и одновременно вины: он практически забыл о Бет Деннис.
– Девушка, которая забронировала тебе билет, настоящий друг – но он ее уволил за это.
– Почему?
– Потому что в его власти было это сделать.
– Но это же ужасно!
– Именно. – Он взял ее за руки и поднял со скамейки. – Пошли, повидаемся с ее подругой. И как я не вспомнил об этом раньше. Она работает в художественном музее, мы проходили мимо него по дороге сюда…
Они поспешно выскочили из парка и зашагали по Баудич-стрит, словно подхваченные его внезапным порывом. В отличие от прохожих, бредущих по провонявшему мочой тротуару, Мэдхен шла легкой пружинистой походкой опытной бегуньи – в ее компании, вероятно, ему и машина бы не понадобилась, чтобы исчезнуть из города.
Огромный художественный музей, выстроенный в бруталистском стиле, казался заброшенным. Хотя двери были распахнуты, во всех залах, кроме кафе и сувенирного магазина, царил полумрак, будто в знак печального согласия с тем фактом, что никому нет дела до произведений искусства. Но работает ли киноархив? Единственный, кто мог бы ответить на этот вопрос, был скучающий продавец с зелеными волосами – с виду подросток – за прилавком сувенирного магазина. Бруно решительно шагнул к нему, даже не думая о том, какое впечатление может произвести его маска. За ним по пятам следовала Мэдхен, точно Алиса за шахматной королевой.
– Что с киноархивом?
Зеленоволосый паренек беззвучно открыл рот и поднял вверх обе руки, словно от удивления или, возможно, страха. Может быть, он счел их налетчиками и уже приготовился жалобно скулить, что не имеет доступа к магазинному сейфу. Но в этот момент Мэдхен вышла из-за спины Бруно и тронула продавца за рукав:
– Не волнуйтесь, bitte. Мой друг был в больнице. Он выздоравливает после операции.
– А…
– Мы ищем киноархив, который должен находиться в этом здании, – пояснил Бруно. – Он является частью музея.
– А, ну да. – На лице зеленоволосого паренька вновь возникло обычное выражение – скучающее и безмятежное. – Кинотеатр теперь на другой улице, на Бэнкрофт. Но вообще-то они там временно.
– Мне нужно поговорить с архивистом.
– К сожалению, киноархив закрыт и откроется не раньше, чем достроят новое здание.
– Какое новое здание?
– Это здание не сейсмоустойчиво, хотя и выглядит как бетонная гора. – Продавец взглянул на потолок. – Мы тут все под дамокловым мечом.
– Ну ты смельчак! – произнес Бруно.
– Ха!
– Но ведь архивистов не уволили? – А вдруг Кит Столарски устроил так, что и музей стал жертвой его мести за самоуправство Бет и Алисии?
– Почему уволили? Нет, сэр, в новом здании будут работать те же люди. А сейчас они занимаются подготовкой коллекции к переезду.
– Я ищу Алисию – ты ее знаешь?
– Алисию? Конечно! Но не уверен, что она здесь, она вроде в отпуске.
– А Бет Деннис знаешь?
В ответ зеленоволосый продавец бросил на него пустой взгляд.
– Все равно спасибо, – сказал Бруно.
– Не за что. Сегодня вечером там выставляют «Персиваля ле Галуа» Ромера, редкая копия. На вашем месте я бы сходил.
– Спасибо, – ответила Мэдхен.
Когда они вышли из музея, Мэдхен перелезла через невысокую бетонную стенку и оказалась на внутренней лужайке предназначенного к сносу музея – воротца на лужайку были заперты, а на газоне высились позабытые скульптуры. Бруно последовал за ней. Они юркнули в тень ржавого изваяния в виде геометрической абстракции на бетонном постаменте, озаряемого калифорнийским солнцем. Мэдхен спрятала лицо у Бруно на плече, словно оба опасались, что их лица могут стать объектом слежки. Ей легко передалась его паранойя: может быть, именно этим она ему так нравилась.
– Не беспокойся, – прошептала она. – Мы найдем твоих друзей.
– И каким образом?
– Ты напугал парня своей маской. – Она взяла его за руку, и их пальцы приятно переплелись.
– Мне придется опросить всех продавцов и всех официантов в этом городе, пока я не найду того, кто их знает. – Но чувство вины Бруно уже сменилось радостной беспечностью. Он же не виноват, что во власти Столарски заставлять людей и архивы исчезать.
– Они дадут тебе всю нужную информацию.
– Нет, это мы оба напугали парня. Сам по себе я выгляжу как обычное уличное привидение, поэтому остаюсь практически невидимым. А элегантная великанша-немка – вот кто его впечатлил!
– Ja, он, верно, подумал, что мы из «Фракции Красной армии»!
– Кто?
– «Группа Баадера – Майнхоф», так они еще себя называли.
– Да. – Бруно необязательно было в точности понять, что она имела в виду. Вероятно, это был очередной вариант покаяния за нацизм, в которое немцы впадали при любом удобном случае.
– Но теперь, Александер, тебе это не нужно! – Она высвободила пальцы, дотронулась до его шеи и резко расстегнула нижнюю застежку-липучку маски.
– Я…
Она приблизила губы к его уху и снова зашептала:
– Ты станешь еще более красивым, а может быть, и более пугающим, потому что станешь более настоящим. Все хорошо.
– Не уверен.
– Попробуй снять, ради меня, bitte. В этом саду.
Почему бы и нет? Бруно мог бы сбросить маску, а они с Мэдхен – одежду, чтобы воссоздать райский сад на лужайке обреченного музея, загодя заявив свои права на эту недвижимость в пику Столарски и любому другому спекулянту. Ложитесь и трахайтесь на пути бульдозеров, разбейте тут Народный парк для двоих. Если учесть репутацию Беркли, странно, что это еще не произошло. Бруно боялся лишь одного – удаления двустороннего защитного клапана с его головы. Здесь он чувствовал себя в безопасности под сенью стальной скульптуры, служившей ему надежной баррикадой, внешним мутным пятном, преградой для ментального излучения. А от Мэдхен не исходила никакая опасность. Она просто не могла ему навредить. Если бы он был способен прочитать ее мысли, то, скорее всего, она невольно развернула бы перед ним план города Констанц, показала лица тех, кто перемазал ее тело блестками, и поведала правду о «Группе Баадера – Майнхоф». Ее рука скользнула вверх к следующей застежке-липучке. Бруно почувствовал, как маска сползла с его лица, и воздух овеял нежную кожу под глазами. Она была мастерица снимать одежду одной рукой. Что это могло значить, Бруно не желал догадываться. Мэдхен сдернула маску, сжала ее в руке и пальцами другой руки пробежала по его волосам.
– Я знаю, что тебе нужно, – заметила она с улыбкой.
– И что?
– Haarschnitt[64]. – Она изобразила пальцами ножницы, состригающие волосы вокруг его ушей.
– Парикмахеры в районе университета привыкли обслуживать пловцов и борцов – они стригут всех налысо.
Он сжал кулак, издал жужжащий звук электрической машинки и угрожающе приблизил кулак к ее длинным волосам. На лужайке перед музеем они были как Робинзон Крузо и Пятница на необитаемом острове, заново изобретающие человеческую цивилизацию.
– Нет, нет, мы найдем обычные ножницы.
– И свечи.
Ее глаза расширились.
– Мы их забыли!
И они поспешили обратно в Пиплз-парк. Бруно практически не замечал отсутствия маски на лице. Их свечи и ароматические палочки никто не утащил, белый бумажный пакет все так же стоял под выщербленной скамейкой, на которой они сидели. На Телеграф-авеню она остановила его перед аптекой, отдала ему пакет и приложила палец к губам.
– Я скоро вернусь.
Оставшись в одиночестве, он стал разглядывать продавцов сережек для пирсинга, держащих наготове пистолеты для прокалывания ушей. Мэдхен удалила с его лица маску точно так же, как Берингер удалил его мутное пятно, и теперь он мог видеть окружающий мир во всем его многообразии. Но, лишившись маски, он мало что потерял. Мэдхен вышла из аптеки и взяла его под руку. Пройдя с ним полквартала, она вынула из рукава ножницы в пластиковом футляре.
– Я мог бы дать тебе пару долларов.
– Это не преступление – красть из такой аптеки.
Когда они вернулись в квартиру, она его раздела, усадила перед зеркалом и, пока он изучал свое изменившееся лицо, ловко его постригла. Устрашающе красивый. Теперь он мог принять этот вердикт. Хорошо, что Мэдхен сняла черные с проседью космы на затылке, восстановив форму его давней стрижки в Берлине. Теперь Бруно мог позволить себе пополнить ряды легендарных шрамоносцев. Мэдхен подровняла ему виски, а потом уперлась ногой в край ванны, чтобы приняться за его макушку. Когда короткие щеточки состриженных концов падали ему на нос и плечи, она аккуратно сдувала их легким сладким выдохом. На фоне симметрично подровненных висков деформация черт его лица выглядела как портрет руки художника-абстракциониста, аккуратно обрамленный и вывешенный на стене музея. Закончив, она встала рядом – почти одного роста с ним. Потом сбросила с себя одежду и крутанула оба крана душа.
– Теперь мы друг друга помоем.
Они все еще ни разу не занялись любовью и даже ни разу не поцеловались. И теперь, под душем, не стали. С момента ее приезда прошло менее суток. Бруно не имел понятия, сколько еще мог бы продолжаться их ритуал непорочности. Он не хотел вмешиваться в череду событий, которые казались предопределенными, и он над ними был не властен. Обрезки волос и блестки с шумом смывались в сливное отверстие. Этим блесткам не было конца, должно быть, они ссыпались из каких-то укромных уголков ее тела, откуда ему знать?
А затем, надев свежую футболку с надписью «ДЕРЖИСЬ» и треники, он отложил маску в сторону. И включил мобильник – не потому, что его интересовало, кто ему звонил – никто, – а потому что в мобильнике были единственные в квартире часы. Вечерняя смена в «Кропоткине» начиналась в пять. Бруно вошел в кухонный отсек и принял пару таблеток, хотя он давно уже забыл, для чего они нужны, и глотал их когда придется. Во всяком случае, он прикончил последнюю баночку. Он будет вести себя как паинька и затаится, хотя Мэдхен и придала ему смелости. Она вернула Бруно его лицо. Пусть не прежнее, но, по крайней мере, с этим новым лицом он мог приступить к работе.
– Тебе тут будет уютно одной? – спросил он. Мэдхен тоже натянула одну из футболок «ДЕРЖИСЬ» и сидела на складной кровати, привалившись к стене. – Мне нужно отлучиться на несколько часов.
– Ты уходишь играть на деньги?
Он кивнул. Ложь удачно сложилась сама собой, и ему казалось бессмысленным это отрицать.
– Я не собираюсь заниматься ничем опасным. Я просто хочу освободить пару студентов от бремени папиных долларов. – Его слова прозвучали убедительно правдиво. Бруно потянулся за толстовкой с капюшоном.
– Тебе это нужно? – спросила она, поднимая лежащий на кровати чемоданчик с комплектом для триктрака. Это было первое, что она заметила.
– Мне он не понадобится, спасибо.
– Ладно.
В ее согласии было что-то жалобное. Словно девочка предложила спешащему на поезд до Франкфурта папе дипломат, а тот отказался. Ей требовались более весомые заверения, но Бруно ничего не мог ей предложить.
– Со мной все будет в порядке, – сказала она.
– Если захочешь выйти, у тебя есть ключи от квартиры.
– Ja. Наверное, я посплю.
– Да, поспи.
Бруно порылся в кармане толстовки и убедился, что хэллоуинская маска с веревкой и петлей, которую ему дал Столарски, на месте. Он нацепит ее на себя на улице или зайдет для этой цели в кусты в Пиплз-парке. Пусть Мэдхен и вернула ему лицо, но Бруно оставался, как и она в Кладове, актером, которому по роли положено появляться на публике в маске.
IV
Это были не гамбургеры. Их не следовало называть ни гамбургерами, ни мини-бургерами, ни бургеретками. Это были именно слайдеры – совершенно особая разновидность фастфуда. Вот первое, что ему надлежало запомнить. Гэррис Плайбон однажды, собирая для него фирменный «слайдер Кропоткина», заметил, что «у него не слишком мудреный рецепт» – но когда Александер Бруно прибыл заступить в первую вечернюю смену, Плайбон держался с ним как сержант с рядовым на учебном плацу: он должен был удостовериться, что Бруно в точности уразумел все тонкости рецепта. Булочки готовились на пару. Вообще-то Бруно уже был наслышан об этом новомодном фетише местных кулинаров. В старое время в «Гетто гурманов» он привык схватывать такие мелочи на лету. Но держать булочки над паром говяжьего бульона с луком, а не просто на водяной бане? Это было ему в диковинку. И сами котлетки, несмотря на душистый жар углей, тоже выдерживались над кипящим бульоном. Стальной лист гриля был раскален до умеренной температуры и сбрызгивался тем же бульоном, чтобы его поверхность оставалась влажной, и бусинки бульона скакали между ручейков жира, который вытапливался из говяжьего фарша.
– Котлетки чуть касаются стального листа, видишь?
– Вижу, – ответил Бруно, притворившись восхищенным учеником. В самом деле, котлетки невесомо лежали, словно героиня сказки «Принцесса на горошине», на обильно уснащенной солью перине из луковых кружочков.
– В «Уайт кастл»[65] гамбургеры даже не переворачивают, – вещал Плайбон. – Они проделывают в них дырочки, и говядина может жариться с одной стороны. Очень эффективно, меньше дыма, но при этом ты фактически ешь мясную запеканку. А вот мы в «Кропоткине» переворачиваем! Листовой гриль максимально раскаляем вот здесь… – Он указал на место около технического желоба, – чтобы в конце обжарки получить хрустящую корочку. Знаешь слово «изморозь»? Корочка, которая образуется на морозе.
– Очень поэтичное слово.
Прорезь для рта на мешке висельника была свободной – не то что на медицинской маске. Бруно мог говорить громко и внятно. Несмотря на грубую поверхность маски, внутри мешковина была обшита атласом и была гладкой и удобной, плотно затянутой на шее. А вот веревка на петле была совершенно лишней, она болталась под кадыком и раздражала его.
– Это уж точно, поэтичное. Делаем корочку. Успеваешь следить?
– Думаю, да.
– Ну и сыр, если надо, добавляется в самую последнюю секунду.
Демонстрируя все, о чем он рассказал, Плайбон перевернул четверку слайдеров на луковой перине, чтобы котлетки как следует прожарились. Потом стремительно плюхнул на гриль тонкие квадраты оранжевого сыра, отрезанные от лежащего рядом оковалка. Квадраты быстро начали плавиться, и сыр добавил собственный жир в общую копилку. После чего Плайбон столь же стремительно сунул расплавленные квадраты внутрь распаренных булочек и уложил их в крошечные бумажные конвертики.
Один за другим сыпались заказы на слайдеры, поглощаемые у прилавка или уносимые с собой в промасленных белых пакетах. Плайбон, словно подстегиваемый суетой хаоса, в котором он ощущал себя как рыба в воде, сновал с лопаткой у гриля, попутно читая лекцию об искусстве обжарки котлеток, складывал готовые в пакеты, звонил в кассовый звоночек, словом, вел себя точно безумный органист за клавиатурой «Вурлитцера»; но клиенты все шли и уже толпились в дверях. В час пик очередь протянулась до Баудич-стрит. Мастер иногда вкладывал всемогущую обоюдоострую лопатку в руки Бруно и забирал ее у него только после того, как получившаяся котлетка или луковая подушка никак не соответствовала его высоким стандартам. Тогда он сгребал кулинарный брак в технический желоб и принимался колдовать над новой порцией фарша и луковых колец. Если Бруно удавалось обжарить котлетки и лук, как того требовал рецепт, Плайбон с размаху жал на кнопку звонка и обращался к клиентам с бессвязными заявлениями. Так, он мог выкрикнуть: «Во времена революций человек вполне может питаться хлебом с сыром и вместе с тем живо обсуждать события дня!» Или «Дом строится не хозяином, а сэндвич готовится не едоком!»
Те, кому наконец удавалось протиснуться в дверь, страдали от голодных судорог, вдыхая аппетитные дымные облачка, и громко стенали, когда идеальные на вид котлеты отправлялись в мусорное ведро. Возможно, именно такого эффекта и желал добиться Плайбон: пусть они помучаются немного, пусть поглазеют на развешанный по стенам агитпроп. Не нравится ждать? У вас всегда есть «Зомби-Бургер». Но никто никогда не уходил из очереди. Посетители бубнили в мобильники, или общались между собой, или похохатывали, с восхищением глядя на шоу за прилавком – на прикольный тандем, в котором участвовали продавец слайдеров – и по совместительству чудак-революционер – и его долговязый ученик в маске из мешковины с веревкой висельника на шее. Самые отвязные посетители из числа студентов Беркли с длинными патлами, или со свежими татуировками на бицепсах, или в ожерельях из ракушек, кто явно не оправдал надежд своего тренера по плаванию, обеспечившего им зачисление, сами откалывали придурочные провокационные шуточки:
– Эй, Анонимус, сваргань-ка мне парочку и не забудь добавить хактивизма![66]
– О да, V значит Вендетта!
– Смотрите-ка, да это же Лебовски! Под маской скрывается Чувак!
– Если это так, то что-то он схуднул.
– Да нет же, он жертва линчевания. Наверное, Джонни Депп сшиб его выстрелом с ветки в «Одиноком рейнджере».
– Ты имеешь в виду «Джанго освобожденного»?
– Это был Стерлинг Хейден в «Джонни Гитаре», – мимоходом поправил их Гэррис Плайбон.
Бруно все это время молчал, пока в закусочную не вошла молодая женщина с длинной челкой над очками и, дожидаясь своих слайдеров, тихо спросила:
– А кто вы?
Бруно ответил не сразу.
– Просто новый сотрудник. Ученик.
– Нет, я хотела спросить: кого вы изображаете?
Она говорила так, словно костюм Бруно был неким тайным сообщением, требующим расшифровки.
– Я – мученик анархизма.
Чем глубже он погружался в шараду, придуманную Столарски, тем меньше был готов откровенничать. Он как будто играл на удержание счета: считай очки, подчиняйся воле игральных костей и передвигай фишки на безопасные позиции.
– Анархизм не порождает мучеников, – изрек Плайбон. – Мучеников порождает государство. – Повар сжал челюсти, и взгляд его черных глаз, увеличенных линзами очков, потяжелел.
– А что тогда порождает анархизм? – не унималась женщина.
– Анархизм порождает людей, спасибо за вопрос. И пищу. Вам добавить луку? – Добавка лука была у Плайбона безмолвным знаком уважения. – Давайте, не стесняйтесь, я же вижу, вы хотите сказать «да». Любой, кого отпугивает запах лука из вашего рта, недостоин быть вашим знакомым!
Плайбон отказался брать с нее деньги и без объяснения отбросил банкноту обратно.
Имея капризно изменчивый нрав, он снова завел свою пластинку.
– «Яблоко на ужин – и врач не нужен» – слыхали такую поговорку? – Он оглядел очередь в надежде услышать чье-нибудь «да». – Все верно, это как «Того и жди, пойдут в Испании дожди»[67] – нас всех заставляли зубрить эту галиматью на потогонных конвейерах заводов, которые многим заменяли начальную школу. Все верно, яблоко на ужин – и врач не нужен, но верно и то, что лук на обед избавит от бед!
Это вызвало взрыв хохота, но Плайбон поднял руку, призывая к тишине.
– Мой коллега не может показать вам свое лицо, ибо он являет живой пример катастрофы западной медицины. Думаете, я шучу, да? Но я не шучу. Скажи им, товарищ!
– Сказать им… что?
– Кто это с тобой учудил, так называемая система здравоохранения или анархизм?
– Все правильно, я обратился к нейрохирургу. В тот момент это казалось мне необходимым.
– Надо было тебе обратиться к луку!
Но тут Плайбон утратил симпатию аудитории, которая, видимо, сочла его объяснение хэллоуинской маски безвкусным.
– Но я продолжу, чтобы вы окончательно убедились, какой я несносный субъект, – рявкнул Плайбон, повернувшись к грилю, – чтобы те, кто считает себя сносными, таковыми и оставались. Так говорил Бакунин, дурачье!
С этими словами Плайбон засунул в бумбокс заигранный компакт-диск с надписью фломастером «Сонни Шэррок»[68], и полившиеся оттуда скрежещущие рулады электрогитары стали подходящей заменой его зажигательной речи.
Бруно наконец-то уловил надежный ритм обжарки ингредиентов на гриле. И перестал пережаривать мясо. Двигаясь, точно задерганная марионетка, Плайбон складывал по пакетам плоды своих трудов, выбивал чеки, скидывал сдачу в ладони, время от времени засовывая долларовые банкноты в пластиковый стаканчик для чаевых и устремляя гневный взгляд на всякого, кто собирался возразить.
И так же внезапно, как они с Бруно вдруг стали слаженной командой, очередь растворилась.
Плайбон увеличил громкость до невыносимого уровня, отчего засидевшиеся посетители мигом освободили табуреты у прилавка. Какое-то время повар не обращал внимания на Бруно, отчищая стальной лист от нагара, и накладывая на горячие подносы пухлые бледные булочки, и выравнивая ряды сырых котлеток и сырных квадратов. Затем он уменьшил громкость и резко обернулся к Бруно, напугав его.
– Ты хоть знаешь, что самое дерьмовое в Хеймаркетском процессе?
– Извини, нет.
– Какой же ты тогда «Мученик анархизма»? И кто только придумал эту хрень, ты или его величество Зодиак?
– Это Столарски придумал, – признался Бруно.
– Восемь анархистов судили в Чикаго в 1886 году, четверо были повешены после подставы и лживого суда. Их оставили болтаться на виселице, вместо того чтобы, как полагается, открыть дверцу люка и столкнуть их в подвал, и они умерли мучительной смертью от медленного удушения. Думаю, твой дружок детства считает это жутко прикольным.
И тут Бруно все понял: Плайбона оскорблял вид маски висельника.
– Не думаю, что это вызвало у Кита такую историческую ассоциацию. По-моему, он все это придумал совершенно случайно. Если бы у него под рукой валялась маска с мясницким тесаком, он наверняка дал бы мне ее.
– Не надо недооценивать Столарски. Вот, к примеру, взять тебя. Он же растоптал на хрен твою гордость уже шесть раз с прошлого воскресенья просто из-за того… потому что однажды в 1978 году на детской площадке ты какой-то девчонке показался смазливее, чем он?
– Операция спасла мне жизнь.
– Ну, коне-е-ечно, и чего она стоит? – Глаза Плайбона забегали за толстыми стеклами очков.
Бруно не вполне понял смысл вопроса.
– Моя жизнь?
– Для Столарски – да. Сложи его расходы на операцию и на твой авиабилет, плюс упущенную выгоду от аренды квартиры и прочее. Потому что каков бы ни был ценник, Столарски никогда не делает ставку, не рассчитывая получить куш в десятикратном размере. У тебя сложилось впечатление, что он оказывает тебе безвозмездные услуги? Но уж поверь мне, ты – его человеческий капитал. Король Телеграф-авеню может немного потерпеть. Черт побери, да он скупил здесь все пустыри и будет платить за них налог хоть десять лет кряду, лишь бы вынудить конкурентов попытаться делать бизнес на этой бесполезной земле, напоминающей Дрезден после бомбежек союзников. Но при этом он, как всегда, что-то проворачивает втихаря. И для тебя у него заготовлена роль, бедный мученик. Просто ты еще не знаешь какая.
– А как насчет Бет? Она тоже была его человеческим капиталом? Кит вроде как готов признать, что с ней он дал маху.
– Послушай, Столарски давно искал повод уволить Бет, потому что она его сильно разочаровала.
– Разочаровала чем?
– Он пытался вырастить из нее своего тайного агента. Бет должна была стать его глазами и ушами, его кротом на нашей борозде. Вместо этого она прониклась идеей солидарности трудящихся, синдикалистским духом, который, признаюсь, внушил ей я. Среди прочего, изначально предполагалось, что она будет шпионить за мной – он и тебя, видать, попросил этим заняться.
– Ну, в общих чертах.
– Ха!
– Но я не стану.
– Станешь, товарищ, вопреки своим желаниям. Ты же течешь, как сито. Я ничего не имею против тебя. Слушай, хочешь знать, с кем ты связался? С обычным мстительным типом. Столарски прислал ей предписание освободить квартиру.
– Погоди, она разве не в «Джеке Лондоне»?
– Не-а. В какой-то безликой многоэтажке-коробке на Баудич-стрит, Столарски и там владеет недвижимостью.
– Это жестоко.
– Я еще не все рассказал. Он постарался, чтобы в ученом совете Бет узнали о ее, так сказать, неприглядном поведении на работе. А у нее была назначена дата защиты диссертации – через полтора месяца. И она, вся в слезах и расстроенных чувствах, сбежала обратно в Чикаго. Алисии пришлось взять отпуск, чтобы сопроводить безутешную подругу до дома.
Беркли, где царил Столарски, был гигантской шахматной доской, с которой ничтожные пешки исчезали без предупреждения. Бруно всегда недолюбливал шахматы за их неукоснительную иерархию и агрессивную неуязвимость их чемпионов, свято верящих, будто они неподвластны судьбе.
– Он и впрямь способен заставлять людей исчезать.
– Он – местный эталон. «Никакая революция не может быть истинно и безусловно успешной, если она не налагает решительное вето на любую тиранию и централизацию власти – поэтому только полный отказ от этих авторитарных принципов и будет служить делу революции». Так говорила Эмма Голдман.
– Прошу прощения, но почему же он не уволил тебя? Ты же как-никак имел прямое отношение к бунту Бет.
– Отличный вопрос. Я смотрю, ты начинаешь докапываться до тайных ниточек и рычагов, и это первый проблеск грядущего пробуждения.
– Да, но почему?
– В основном из-за его самоуверенности. Кроме того, я лицо франшизы. Он дал мне сценарий, я его реализовал, и теперь это вроде его забавляет.
– Какой сценарий?
– Он придумал для этой забегаловки название «Слайдеры Кропоткина». Не скажу, что он сразу усек, в чем фишка. Мне пришлось его малость просветить на этот счет. Но наша репутация основана на тайном вкладе Столарски, верно? Кроме того, у него нет ни малейшего намерения искать мне замену.
Плайбон начал колдовать над слайдерами, словно давал кулинарный мастер-класс. Почти не глядя, он закидывал булочки на сетку в чане с кипящим бульоном, потом укладывал готовые котлетки на медленно пассеруемый лук и черпаком взбаламучивал бульон, чтобы поднять в чане клубы пара. Появились новые посетители, Плайбон ни о чем их не спросил – либо они были его завсегдатаями, либо он мог читать их мысли, – а просто запаковал готовые слайдеры и, отдав, получил за них деньги. А может быть, их настолько смутила беседа Бруно с Плайбоном, что они постеснялись попросить о незначительном усовершенствовании основного рецепта: «Добавить сыра? Лука больше или меньше?» Но повар был ясновидящим по умолчанию, ведь все посетители его закусочной, как правило, заказывали одно и то же. Такова человеческая жизнь, низведенная до уровня простейших животных потребностей, и Плайбон был всего лишь машиной у конвейера, снабжавшей потребителей хлебом и мясом насущным. Поддерживало или подрывало данное обстоятельство идеологические убеждения Плайбона? Но не Бруно было судить об этом.
В следующий момент Плайбон перечеркнул свой предыдущий вердикт.
– Вообще-то я туплю. Наверняка у Столарски уже есть кандидат мне на замену, и он сейчас смотрит мне в глаза – это ведь ты!
– Я ничего не смыслю в кропоткинизме.
– Ха! Нет, он собирается провести ребрендинг в стиле зловещего «Зомби-Бургера». «Слайдеры Человека-слона», заходите все кому не лень, купите мешок слайдеров у знаменитого урода, жалкого и загадочного!
Плайбон вдруг заговорил в точности как Столарски, словно тот и другой были не заклятыми врагами, а одним человеком, затеявшим игру в двойников, в которой Бруно отводилась роль бессловесного болвана. Прежде чем он успел ответить, Плайбон сунул ему в ладонь обоюдоострую лопатку.
– На! Попробуй-ка, Человек-в-капюшоне, потренируйся, прежде чем узурпировать мое место.
В закусочную вошла пара посетителей. Плайбон натянул на голову велосипедный шлем и кивнул им:
– Вас обслужит мой товарищ, не стесняйтесь, присаживайтесь!
– Погоди, – возразил Бруно, – я же не умею обращаться с кассовым аппаратом.
Плайбон пожал плечами и, выходя за дверь, бросил на ходу:
– Тогда просто отдавай даром.
Присущая ресторанным работникам покорность глубоко засела в сознании Бруно. Он быстро соорудил новую флотилию слайдеров – для этих и последующих клиентов. Вечер только начался, и недавний наплыв посетителей был лишь первой волной. Он выглянул в окно и в промежутках между распечатками политических манифестов, приклеенных скотчем к стеклу, увидел Плайбона. Тот снял огромную цепь с замком, которым был прикован к фонарному столбу его велосипед без переднего колеса, и набросил ее себе на плечо, словно заправский курьер-велосипедист.
Готовые котлетки благополучно возлежали на стальном листе, овеваемые луковыми парами.
– Момент! – обратился Бруно к ожидающим посетителям.
Он нырнул под прилавок и выбежал на улицу, чтобы поймать Плайбона, пока тот не укатил. Бруно все еще держал лопатку, и жирное луковое кольцо медленно сползало по ручке к его пальцам. Тем временем Плайбон с ловкостью циркового фокусника приладил переднее колесо.
– Ты не можешь просто взять и уехать.
Несмотря на нежелание отпускать Плайбона, Бруно невольно поймал себя на мысли, что, оставшись один в закусочной, он сможет втихаря съесть пару слайдеров – чтобы крепче стоять на ногах.
– Почему не могу? Могу! Ты уполномочен снаряжать калорийные бомбы для народа. Не робей, я вернусь и помогу тебе закрыть лавку.
– Куда ты едешь?
– У меня возникла непреодолимая тяга к каннабису. Решил вот сгонять в императорский дворец и проверить, не пополнили ли там мою заначку.
– Какую заначку?
– Не валяй дурака. – С напяленным шлемом лысая голова Плайбона казалась вытянутой и широкоскулой. Он не умел улыбаться, и вместо улыбки на его лице возник кривой вырез, как у персонажа «Маппет-шоу», из которого вырвался невеселый смешок. – Моя заначка валяется в «вольво» леди Макбет.
С этими словами повар рванул вверх по склону холма, в направлении неведомых Столарски. Бруно вернулся в закусочную: котлетки надо было перевернуть. Он подчинялся тиканью внутреннего хронометра – производственному ритму: сложил слайдеры и затем, открыв кассу, принял доллары. В течение следующего часа он держал ящик кассы открытым, отсчитывая сдачу не на кассовой клавиатуре, а в уме. В конце концов он решился отдать несколько слайдеров бесплатно в час пик, когда из-за гомона и неутихающих насмешек вдруг забыл, кого уже накормил раз или два, а кого не обслужил вовсе. Плайбон привил неиссякаемый дух агрессивности своим завсегдатаям, которые постоянно без стеснения язвили и выражали неудовольствие. Для них это была беспроигрышная игра. Кто-то сфотографировал его за прилавком. А один студентик перегнулся через прилавок и ухватил продавца за болтающуюся веревку. Бруно невозмутимо воздел острую лопатку, словно угрожая отрубить студентику руку, и тот ее тотчас отдернул под перепуганные визги из очереди.
Когда очередная волна посетителей схлынула, Бруно заметил в углу около зеркала, завешанного листовками и плакатами, Мэдхен – она молча наблюдала за ним. Выражение ее лица было таким же участливым, как тогда на пароме, когда она решила, будто Бруно потерял контактную линзу. На ней была его спортивная толстовка с капюшоном, застегнутая на молнию и стянутая на талии шнурком. В этот поздний час на улице, вероятно, похолодало, подумал Бруно, у которого под тесным мешком висельника пот струился по лицу ручьем.
– Ты что, следила за мной?
Она не расслышала укоризну в вопросе.
– Nein, я просто нашла тебя. Наверное, я догадалась, что ты тут. Я просто шла и шла.
– Ну, конечно.
– Это хорошо, что ты не играешь, Александер.
– Да.
Стоит ли ему скорректировать ее предположение? Они словно выработали собственную методику двенадцати шагов, чтобы избавить Бруно от склонности к азартным играм и одновременно уберечь Мэдхен от необходимости делать то, чем она занималась в Берлине.
– Ты нашел работу, ja?
– Да, – подтвердил он.
Его охватила тихая радость. Когда в юности он работал официантом, его нередко охватывало такое же чувство удовлетворенности – едва уловимое, но явное удовольствие освобождать своих ближних от чувства голода, это было все равно как помочь кому-то снять тесный пиджак.
– Ты здесь один?
– Пока да.
– Я могу побыть с тобой? Помочь?
– Да… да.
И с тем же непринужденным изяществом, с которым она залезла в ванну в его квартире, Мэдхен скользнула под прилавок, и Бруно быстро научил немку-вегетарианку складывать идеальный «слайдер Кропоткина».