Я легла спать, когда упругое черное небо уже начало пропускать свет, и сразу уснула. В ту ночь я не видела снов, но утром нащупала на простыне маленький сухой моток, который оказался мертвой пчелой. Скученная, она сложила замершие крылья, подогнула лапки к ворсистому брюшку. Наверное, пчела залетела под одеяло и не смогла выбраться, а я во сне этого не заметила. Я подхватила ее двумя пальцами и повертела перед глазами. Финикийский философ Порфирий, живший за триста лет до Иисуса, называл жриц Деметры и Персефоны пчелами, а саму Персефону – медовой. Из насекомого пчела превратилась в символ божественной матери. Еще одно напоминание о том, что природа для нас – всегда часть культурного процесса и, стремясь познать ее, мы лишь снова обращаемся к себе, своим мыслям, ассоциациям, спекуляциям. Но я хочу разглядеть за символами саму природу. Взять тех же пчел. Они собирают нектар и пыльцу растений и, обмазывая секретом своих желез, склеивают их в плотные комочки, а потом переносят это добро в специальных углублениях на задних ножках – как в груженных медом седельных сумках. У одной писательницы я читала, как она плакала о говорящих медведях из сказок и мультфильмов, плакала по миру, в котором звери ходят друг к другу в гости пить чай с вареньем, ощущала разрыв с этим миром, свою выброшенность из него. Я плакала об этом вместе с ней, но мысль о пчелах, которые носят мед в седельных сумках, дарит мне утешение.
На завтрак у меня был хлеб с маслом и сыром. Воздух был пасмурный, обволакивающий, и я долго сидела на веранде, отхлебывая черный кофе маленькими глотками. Надо было чем-то занять себя, и я решила обойти окрестности и заодно собрать цветы, чтобы расставить их в вазах на кухне и в доме. Я никак не могла научиться обходиться без всякого дела.
Я не следила за цифрами в календаре и с трудом соображала, какой был день недели. Среда? Нет, скорее, суббота. По будням работает детский центр, где днем мальчики и девочки занимаются английским и танцами, а вечером смотрят кино – даже в каникулы они остаются при деле. Но я шла и не слышала ни детских голосов, ни велосипедных колес, рассекающих по грунтовке, шершавой, как наждачная бумага. Дверь в центр была наглухо закрыта, а вывешенные на ней объявления выцвели до исходного белого цвета. Один листок меня заинтересовал. В объявлении говорилось о праздновании дня семьи, любви и верности, назначенном на следующие выходные. Я с недоверием перечитала объявление: мне-то казалось, прошло не больше двух недель с тех пор, как я приехала, а выходило, что гораздо больше. Из трещины в основании здания торчал отросток небольшого деревца. Казалось, здесь никого не было долгие месяцы. Мне нравилось, как все в поселке мгновенно приобретало заброшенный вид, стоило только вычеркнуть из ландшафта человека.
Я брела по безлюдным аллеям, наблюдая, как туман откусывает от домов черепицу. Все будто погрузилось в сон, и только две белые капустницы кружились в затейливом хороводе.
У некрашеного дощатого забора я сорвала пушистую ветку рябинника, прошла дальше и выдернула из травы толстый стебель с розовато-белыми цветами – валерьяна, – добавила в букет по веточке неприметных сорных трав, кукушкиного горицвета и горца птичьего. Кукушкин горицвет – маленькая гвоздичка на шероховатом стебле, колокольчатая чашечка с красно-коричневыми полосками, из которой торчат собранные в редкую метелку острые розовые лепестки. Горец птичий – спутанные в узлы тонкие стебли с мелкими блекло-зелеными цветками в пазухах листьев, гусиная трава, трава-мурава… Эти простые, невзрачные цветы вели меня, как нить Ариадны вела Тесея, и – поворот за поворотом – я все глубже заходила в лабиринт дачных участков, нарезанных по шесть соток каждый.
Я разглядывала, как вьюнок оплетает рабицу, бросается на высаженные у забора кусты смородины, и думала о том, что у растения не меньше энергии и воли, чем у животного. Монструозное, избыточное оно воплощает собой энергию размножения, созидания – то, что обычно приписывают женщинам. Женщина – цветок, но не декоративный, распускающийся на радость другим, а буйный и дикий, развивающийся в своей собственной, неконтролируемой динамике: семя становится ростком, росток – листом, лист – цветком, цветок – плодом… И все это происходит в тесной связи с окружающей средой. Я читала про цветок антуриума, который проходит как женскую, так и мужскую фазу (как бы мы ни старались навязать цветам гетеросексуальные аллегории, они бывают обоеполыми) и испускает множество ароматов, от приятного до зловонного. То, каким будет аромат антуриума, зависит от того, кто его опыляет, то есть на кого направлена эта чувственная составляющая. Иногда я думаю, что животные и люди – обслуживающий персонал и нужны лишь затем, чтобы разносить по земле семена куда более удивительных творений – растений. В эссе «Разум цветов» Метерлинк описывает множество способов, к которым прибегают цветы и деревья, чтобы засеменить большую площадь. Стремление растения победить свою неподвижность он называет «голодом пространства» и рассказывает про удивительные снаряды для семярассеяния, семяразбрасывания и воздушного полета семян. Крылатый винт клена, пушистые парашютики одуванчиков, прицепки, которые позволяют семенам крепиться к шерсти животных, а еще всякие приспособления для саморазбрасывания семян. Созревшие плоды некоторых растений конвульсивными движениями отрываются от ножки и сквозь отверстие на месте надрыва выбрасывают струю слизи, смешанную с многочисленными семенами, причем расстояние плевка может достигать пяти метров. Это то же самое, с восхищением говорит Метерлинк, как если бы мы «одним спазматическим движением выбросили все наши органы, внутренности и кровь на расстояние полуверсты от нашей кожи и скелета».
В девятом классе, между итоговым сочинением и экзаменом по математике, я узнала, что Ника забеременела. Со смертью отца она стала жить одна. Хотя формальным опекуном Ники стала ее крестная, она контролировала скорее ее расходы, чем ее саму. Мы не дружили уже почти год, общались только по необходимости, и обо всем, что с ней происходило, я узнавала по праву кровной связи от общей родни. Я не помню, чтобы принимала серьезные попытки вернуть ее дружбу, она не предпринимала их наверняка. У нас не было крупной ссоры, и от этого было только хуже. Все произошло само собой, и поэтому казалось неизбежным.
Вернувшись с прогулки, я расставила свои удивительные невзрачные цветы по вазам, а когда выходила из дома, едва не наступила на крошечную ящерицу. Переливаясь гудроновой спинкой, она скользнула под крыльцо. Всю жизнь мне казалось, что жить по-настоящему – значит двигаться, действовать, бороться, но теперь я задумалась, не упускаю ли в этой борьбе нечто важное. Теперь мне хотелось стать растением, прорасти в земле, быть корнем, как запертая в Аидовом царстве Эвридика у Рильке.
Ребенок Ники умер сразу как родился. Это называется перинатальная потеря: скорая смерть новорожденного без явной причины. Ее крестная – учительница младших классов – выбила для Ники поездку в санаторий, где она познакомилась с кем-то, а через некоторое время уехала к нему на Черное море. Я никогда ее больше не видела.
Сама я после девятого класса перевелась в городскую школу, чтобы лучше подготовиться к выпускным экзаменам, потом поступила в областной университет и в первый раз переехала. Сейчас я иногда думаю о том, как изменилась бы моя жизнь, если бы я осталась в поселке навсегда. Вышла бы замуж за одноклассника, меньше бы сидела в интернете. Никогда не познакомилась бы с тобой.
Как-то по работе я разговаривала с антропологом, и он рассказал мне историю, как однажды на побережье Северного Ледовитого океана приехал картограф. Он хотел сделать карту священных мест коренных народов и обратился за помощью к одному из жителей. Тот поинтересовался, зачем это нужно. «Чтобы охранять эти земли», – ответил картограф. «Так, поди-ка, они сами себя охраняют, – возразили ему, – скорее, с вами может что-то случиться, если пойдете туда: заболеете или умрет кто-нибудь из родни».
Природа не добра и не зла, она безразлична. И все-таки мы надеемся на ее милость: даже в городе я натыкалась на сложенные горкой белые косточки и смятые букеты. Может, и мне стоит провести обряд? Я шла вдоль озера, в воздухе пахло намокшей золой. Брошенные после пикников черные проталины, обугленные щепки и опаленные птичьи перья казались мне мрачными приметами ритуальных костров. Все на свете казалось чем-то еще. Вода беспокоилась. Настырные волны толкались о берег, как запертые в стойле телята. Я подошла к обрыву, и откуда-то снизу взметнулись три черные птицы. Пролетев над водой, они осели на волнах, покачиваясь, словно обуглившиеся деревяшки. Я много раз была здесь, но теперь воздух, свет, звуки, запахи – все было другим. Я посмотрела по сторонам. Слева огибающая озеро тропинка тонула в пестром разнотравье, справа над водой выступал песчаный холм, формой напоминающий стол – верхушка у него была срезана. Ничего необычного я не заметила, и все же что-то было не так. Я посмотрела на свои ладони. Иногда я вижу осознанные сновидения и использую этот прием, чтобы выйти из сна, но в этот раз я не спала. Руки были как руки, ничего необычного.
Вдоль тропки рос остролистный чертополох, который долго цвел яркими фиолетовыми цветами. Теперь цветки в колючих корзинках торчали серыми плевками ваты, смазанными, как лица мужчин на картинах Фрэнсиса Бэкона. И как только я упустила эту перемену? Я поглядела вокруг в поисках другого привычного ориентира – желтых цветов-метелок, но не увидела их. Язычники верили, что цветы могут переходить с места на место, менять свой вид, разговаривать между собой, кричать и плакать. Я не сомневалась, что и с этими травами могло произойти подобное.
Мы не так уж сильно продвинулись в своих знаниях о мире за последние тысячи лет – хотя и может показаться иначе, – и то, что сегодня обсуждают в университетах и лабораториях, много лет назад уже было сказано мудрецами. Нобелевскую премию по физике присудили за исследование феномена квантовой запутанности. Ученые изучали частицы, которые, находясь за тысячи километров друг от друга, тем не менее были связаны. Когда менялось состояние одной частицы, менялось и состояние другой. С помощью сложных научных экспериментов физики доказали то, о чем давно написано в эзотерических книгах: мы все связаны невидимыми узами и можем чувствовать друг друга на расстоянии.