сон вовремя схватиться за край, придется побороться: тот, кто держит с другой стороны, просто так не отпустит. Все это постоянно существовало рядом и не вызывало ни любопытства, ни страха. Иногда появлялся батюшка с кадилом, мелом рисовал на дверных косяках кресты. Или доктор таких-то наук с биолокационной рамкой – изогнутой металлической проволокой, и эти проволочки вращались в разные стороны. Там, где они скрещивались, ученый человек клал на пол ракушку или камушек, они долго еще потом лежали, покрываясь пылью. Мама жгла ладан, и он вспыхивал в ложке столбом так, что на потолке оставались хвостатые черные пятна – «черти сгорели», но наши черти никуда не девались: прятали и перекладывали вещи, опрокидывали стакан с зубными щетками, маячили в дверном проеме, делали другую Сашу. Комнаты в квартире казались огромными и пустыми, с редкой темной мебелью.
Нам с сестрой тогда подарили на Новый год кукольные кровати – две одинаковые восхитительные кукольные кровати для наших больших кукол Виол: металлические, с настоящей панцирной сеткой и комплектом из матрасика, одеяла и подушки. Матрасики тоже выглядели как настоящие: стеганые, в красно-белую полоску. Мы поиграли возле елки, и нас отправили спать: за столом шумно выпивали люди, которых я не помню, – помню только чувство, что мой дом больше не был моим домом. Во сне я летала под потолком на огромной сове, схватившись за перья, и сверху смотрела на длинный стол с перевернутой посудой, из которой все растеклось и вывалилось. Утром кукольные кроватки были липкие и плохо пахли, матрасик, подушка и одеяло промокли и пожелтели. Никто не сказал мне, что папа в них наблевал – как и многое другое, это у нас никак не называлось, – но я поняла без знания процесса и слова, одним ощущением: вчера произошло что-то, от чего сегодня случилось это.
Никакой кирпичной башни за нашим домом не было – я ее придумала. Я тогда везде мысленно пристраивала башенки: средневековые, с зубчиками, любой привычный вид, даже погорелый клуб Фрунзе через дорогу становился лучше, если за ним возвышалась изрядного размера средневековая башня. Я сидела на подоконнике в полной темноте – родители на работе, сестра в садике, а я как бы болею, но уже не совсем – и смотрела на башню за деревьями. Стук в дверь: «Саша, выходи смотреть покойника!» И я натягиваю шубейку из искусственного меха в леопардовых пятнах, потом мы все бежим вдоль моего дома и через дорогу, ведущую от КПП с ракетами к воротам училища, мимо военторга, по протоптанным в снегу тропинкам – в палисадник перед трехэтажкой красного кирпича, все окна темны – кроме одного, с покойником. Там такие же крашенные в желтый стены, как у нас, та же газовая колонка и алоэ на подоконнике, что у нас, и он – висит под лампой, с улицы его отчетливо видно: мы стоим, запрокинув головы в кроликовых шапках на резинке, снег колет голые шеи.
Как и у анонимных алкоголиков, у «взрослых детей» есть книга – Большая красная книга ВДА. Считается, что описанные в ней типичные черты характера в той или иной мере присущи всем «взрослым детям». В них мы узнаем себя – и друг друга. Но необязательно читать Большую красную книгу, чтобы распознать своих. Ты просто знаешь. Потому что у всех нас есть страх людей вообще и авторитетов в частности. Учителей, начальства, литературных критиков. Даже тех, кто тебе, в общем-то, симпатизирует. Они просто умнее и лучше, а ты больше всего на свете боишься оказаться пристыженной. Страх разгневанных людей, страх конфликтов, страх замечаний. Страх, страх, страх. Мы, «взрослые дети», плохо работаем под начальством. Я до сих пор тихо говорю и уменьшаюсь, когда рядом кто-то кричит, а работать смогла, только когда перешла на самозанятость задолго до пандемии. «Ты лентяйка!» – орал на меня начальник с похмельного утра, не забыв нагрузить дизайном каталогов, чтобы не платить настоящему дизайнеру. Я узнала, что вообще-то умею работать и делаю это хорошо, когда мне больше не пришлось с тошнотой и болью в животе каждое утро ездить в офис. Все, что было до, словно срезано, и мое детство тоже – исчезло то, что касалось папы. Я помню его, каким он был в последние годы, когда я только приезжала в гости с детьми и мужем: перед телевизором в своей комнате, безобидным, уже не имеющим надо мной власти, как будто ни его, ни всего остального тоже никогда не было.
Другой Саше три, а мы приехали в Верхние Печёры на день рождения Тохи. Тоха – сын папиного сослуживца дяди Вадима, и мне он нравится. Не нравится-нравится, а просто с ним весело. В последний раз мы отлично провели время – прыгали по его кровати, укутавшись в покрывала, под громкую музыку и кидались мягкими игрушками. Комната Тохи мне как родная, но теперь там было много чужих ребят – тоже каких-то детей каких-то сослуживцев, из-за них комната стала чужой, и Тоха общался в основном с ними. Красивая девочка Настя говорила много и интересно. Она отличалась: могла говорить так, что ее слушали. С ней хотелось дружить и одновременно не видеть больше никогда. Обсуждали кино – все, конечно, смотрели «Санта-Барбару», а Настя любила «Трех мушкетеров». Мы с сестрой тоже любили «Трех мушкетеров»: читали книги, пересматривали фильмы и знали песни оттуда наизусть. Я слушала Настю и злилась. Это было мое, мое, МОЕ, но я побоялась назвать, чтобы не показаться неуместной, и повторила за остальными «Санта-Барбару», а она назвала «Трех мушкетеров» и стала еще больше «не как все». К нам заглянул папа. Встал прямо посередине комнаты и попытался что-то сказать, но у него ничего не получилось. Когда он наконец свалил, Настя очень похоже изобразила его пьяное блеяние и добавила: «Придурок какой-то». Она не знала, что это мой папа.
По домам нас развозил курсант за рулем служебного уазика. По дороге Настя и остальные пели «Пора-пора-порадуемся…». Со стороны могло показаться, что всем ужасно весело.
В то, что другая Саша – тоже дочь, мы поверили сразу. Она была похожа на меня, на сестру и на еще одну нашу сестру, Олю, которую мы почти не знали. Я часто играла с Олей в раннем детстве, когда меня надолго отвозили в Минск к бабушке, а Оля жила там с мамой. Я учила по вывескам: «часописы» – газеты в киоске «Белсаюздрук», «друкарня» – место, где печатают часописы. «Асцярожна, дзверы зачыняюцца, наступная станцыя “Плошча Перамогi”. Мне нравилось слово «дзверы»: как лисы и зайцы, которые лапами зачыняют двери вагона метро. Бабушка брала нас с Олей, и мы ехали из Минска в Гоголев в чистеньком купе с деревянными подножками, чтобы удобнее было забираться на верхние полки. Мы радостно забирались на верхние полки и смотрели на поля с подсолнухами за окном, а от станции шли пешком до дома, где жили бабушкины сестры. Утром, до жары, нам с Олей давали литровые банки с керосином на донышке и отправляли обирать с картошки колорадского жука. За нами молча следил соседский дом: черная крыша с огрызком трубы и пустые окна. Это детский дом, внушали нам бабушки, туда отдают непослушных детей. И мы с Олей собирали колорадского жука тихо-тихо, даже смеялись шепотом. В последний раз я была в Минске в четырнадцать, с папой. Когда приехала Оля, он заперся на балконе, курил одну за другой и, вопреки бабушкиным уговорам, так к ней и не вышел. Больше я Олю никогда не видела, а Оля никогда не видела папу. Знаю только, что у нее есть ребенок и что она спилась.
Было страшно застрять в этом дурном сериале насовсем: наступало еще одно утро, а он не заканчивался, не мог закончиться, главный герой умер. Это чем-то напоминало желание бросить пить, когда утром ты полна решимости, а вечером покупаешь вино. В коробке с фотографиями два полароидных снимка: там мы всей семьей стоим на фоне желтых стен квартиры в Тобольских казармах, за нашими спинами гробовое пианино сестры, а над ним плакат с героями «Санта-Барбары». Я долго не могла смотреть на эти снимки, потому что в тот день что-то произошло, очень нехорошее, стыдное, а теперь я смотрю и не могу вспомнить, что это было, и нужно собираться на эту чертову встречу с другой Сашей в мое любимое арт-кафе «Безухов» на Рождественской – так я испортила его для себя навсегда, но в тот момент мне хотелось оказаться там, где раньше было хорошо. Еще больше хотелось домой, в Москву, где ничего этого не было и где никогда, никогда не бывал папа. Но я надела то же черное платье, в котором была на похоронах, и мы с сестрой вышли смотреть покойника: до последнего казалось, что все это куда-нибудь исчезнет и другая Саша не придет, потому что на самом деле ее не существует. Пришла. Она утверждала, что папа жил с ними не последние два года, а с самого ее рождения. Я повторяла: ты врешь, зачем ты врешь? Мы ушли, а перед этим я послала ее на хуй. Я произнесла это как заклинание, которое должно было уничтожить другую Сашу так, что она аннигилировала бы с яркой вспышкой, но она пошла на автобус, а мы с сестрой сели в такси и вернулись к маме. Я решила, что просто не буду об этом думать, как когда осталась с папой наедине на целую неделю и закрывалась в комнате, придвигая к двери стул: я придвину стул, и ни он, ни другая Саша ко мне не зайдут. У меня тут кофе, у меня ноутбук, у меня запись к стоматологу и счета за ЖКХ. Я, папа, возьму-ка сейчас свой рецепт на антидепрессанты и предъявлю его в аптеке. Я напишу хорошую книгу. Мне насрать, насрать, насрать на «подругу семьи» и другую Сашу. И даже, папа, если бы ты оставил мне возможность узнать эту новость как-то иначе, не изменилось бы главное: прощения ты просил у нее, а ВДА выросла я.
Когда мы обсуждали это с терапевткой, она предложила представить, что папа сидит напротив, и сказать ему то, что я хотела бы сказать. Я смотрела на пустой стул, пыталась поверить, что вот, папа здесь – в своем обычном костюме, с красным лицом и трясущимися руками. В голову приходило много слов, но все они были неправильными. Мы вообще редко разговаривали, и в жизни я не сказала бы ничего, но сессия – это не жизнь, и я собрала все, что было внутри, слепила в комок и бросила:
– Лучше бы ты завел собаку.
Последний покойник, которого мы смотрели, оказался жив. Это была бабка: она поскользнулась на льду за гаражами у соседнего дома. Городок окружал забор, а в гаражах была щель, в которую по утрам мы протискивались с портфелями, чтобы не ходить через КПП и сэкономить минут десять до школы. И лед, и сугробы блестели под фонарями, бабка лежала возле крыльца, ведущего к ржавой двери, из-под ее головы натекла кровь, и лед в этом месте стал рыхлым. Пахло пивом из разбитой бутылки. Мы молча встали полукругом, мальчишки стянули шапки, а она повернула голову и застонала. Мы разбежались по домам, утром по дороге в школу я еще раз рассмотрела застывший бугром красный лед. Бабка ушла на своих ногах – если бы приезжала скорая, я увидела бы из окна.