Что она говорит? Ничего толком не понятно по отдельности, но что-то очень, очень похожее на правду. Что-то про суженого.
Алёна сидит на железнодорожной платформе и ест пирожок, купленный в ларьке на вокзале. У нее на коленях в пакете еще один пирожок. Рядом литровая пластиковая бутылка с водой.
До поезда двадцать восемь минут. Сколько времени переваривается еда? В поезде точно есть туалет. Но вдруг она успеет перевариться? Билет стоил семьсот рублей. Сейчас две тысячи одиннадцатый год. В поездах дальнего следования всегда есть туалет и вода, там меня вырвет, и можно будет умыться и почистить зубы. Надо только дождаться. С ним не успеет ничего случиться, он даже по вкусу будет такой же, как сейчас. Может, он покрасится в розовый цвет, оттого что я выпила какой-то красной газировки. Надо только запить, а то будет очень болеть горло.
На платформе к ней подходит женщина, одетая в грязное длинное пальто, на голове у нее шляпа с помятым цветком. Алёна решает, что женщина, наверное, бездомная. Бездомная подходит вплотную и начинает говорить, дыша Алёне в лицо. Изо рта у нее неприятно пахнет.
– Помоги мне как матери. Я как твоя мать. Я прожила длинную жизнь, и у меня был любовник, который работал киллером. Он приходил ко мне просто пить чай и рассказывал про свою работу. У меня было много поклонников. Ты понимаешь, женщина должна быть загадочной, красивой. Привлекать мужчин. Я тебя научу как, – нужно делать вид, что тебе немного как будто все равно, но вовремя изображать заинтересованность. И губы надо подкрасить. Ты пока совсем молодая, но помада должна быть у каждой женщины.
– У меня совсем нет денег, – говорит Алёна.
Женщина наклоняется еще ближе.
– Угости тогда меня пирожком, как мать свою.
Алёна быстро отдает женщине второй пирожок, пытается отстраниться, но только отводит голову в сторону и продолжает сидеть на месте. Женщина стоит рядом и держит пирожок, проходит всего несколько секунд, но они кажутся невыносимыми, и наконец слышен поезд, можно взять рюкзак, встать и пойти к краю платформы. Алёна забегает в поезд, находит свою полку и хочет сразу бежать в туалет, но он пока закрыт или занят, и на нижней полке рядом с ней какой-то очень дружелюбный и разговорчивый дед. Он здоровается – нужно тоже поздороваться, тоже улыбнуться, тоже посмотреть на него, раз он на нее смотрит. Дед рассказывает, что он едет к семье сына, очень давно их не видел, очень рад.
Пусть он прекратит, пожалуйста. Пусть это просто закончится. Мне просто нужно положить сумку и пойти в туалет. Мне тесно, мне больно, мне нужна пустота.
Алёна выходит из туалета. В голове никаких мыслей, тревога прошла. Она чувствует приятную пустоту и легкость. Ничего не думает. Возвращается к своей верхней полке в плацкарте, на которой уже успела развернуть матрас и расстелить простыню, пока разговаривала с дружелюбным дедом. Теперь он ее уже не раздражает, но он ничего уже и не говорит – лег на свою нижнюю полку, накрылся одеялом и спит. Алёна забирается наверх и накрывается пододеяльником. Она закрывает глаза. Ей хорошо. Но уже начинают появляться первые неприятные ростки мыслей о том, сколько она будет весить, когда приедет, когда можно будет встать на весы, – если мама будет дома, то не сразу. О том, что Антона пока нет в городе, – она уехала из лагеря на несколько дней раньше, а если бы продержалась, то он бы ее встречал, а не она его. О том, как они снимут квартиру и переедут, и тогда она будет пить кефир и покупать замороженные овощи в пакетах, ходить на пары, устроится на работу. А котлеты делать не будет. И еще не будет, как в прошлом году, возвращаясь с пар, всю поездку в метро собирать мелочь по карманам, заходить в ларек на выходе из метро и говорить: «Здравствуйте. Можно мне, пожалуйста, галет с сыром на восемь рублей».
Это почти сто граммов – три или четыре галеты. Первая галета такая безумно вкусная. Но мы же будем жить на другой станции метро, там не будет ларька с галетами. Так стыдно после этого. До этого была только клетчатка с кефиром, томатный сок и батончик «Милки Вей», в нем сто двадцать килокалорий. А в галетах пятьсот с чем-то, и на восемь или девять рублей это примерно сто граммов и есть.
Потом крутятся в голове мысли о том, во сколько надо будет уходить, сколько ехать, что сколько будет стоить. И уже сквозь сон в голову вдруг приходит неоформленная мысль: а зачем это все, а не ошибка ли это и как понять, если ошибка?
Как это понять, та ли у тебя работа, нужно ли жить с этим человеком? Тот ли университет? Или, может, надо уехать, или что-то другое сделать? А что сделать, что? Как это делается? Может, надо было не то говорить, может, я не там повернула и теперь не туда иду, а как это понять, я не знаю.
Вдруг ей становится так страшно, что хочется съесть второй пирожок – огромный продолговатый жареный пирожок с рисом и яйцом, который лежит в полиэтиленовом пакете в рюкзаке, и там, внутри пакета и рюкзака, пахнет маслом. Она представляет, как шорох и запах разбудят соседей, дружелюбного деда и всех остальных, а потом еще придется снова идти в туалет блевать, а воды уже почти не осталось, потом ведь захочется пить. А потом вспоминает, что отдала пирожок женщине на вокзале, и становится легче. Приятная пустота в желудке помогает заснуть, хотя в горле еще першит.
За окном зима, минус 25, снег, вечер. Алёна сидит в квартире на Васильевском острове в Петербурге. Они с Антоном снимают ее вместе с соседями, другом Антона Витей и его девушкой.
В этом диване клопы. Лучше о них не думать, они такие мелкие и вроде бы незаметные, но такие мерзкие. Таня меня не любит. Она всегда сидит в своей комнате и молчит. Им родители присылают деньги, а мы иногда приходим в их комнату, когда их нет, и смотрим, не осталось ли пиццы в коробках. Мы не можем заказывать пиццу, у нас нет денег. Я почему-то не думаю, что могу или что должна заработать много денег, я же работаю, я делаю что могу. Меня очень любят коллеги. Они тоже не знают, что я иногда блюю в туалете. А иногда просто там лежу. Но так мерзко оттого, что мы так делаем, я, кажется, за это тоже не люблю Таню, за то, что она видит, что мы как клопы, и может даже заметить, что кусок недоеденной вчерашней пиццы исчез. Она все равно бы выбросила коробку, но коробка стала легче, это заметно, и она, может, тоже думает, как и я, что вокруг клопы.
Квартира двухкомнатная, одна комната Алёны и Антона, другая – соседей. Сейчас они на кухне впятером: к Антону и Вите приехал их друг Саша. Саша высокий и очень крупный, а кухня маленькая, узкая и продолговатая, поэтому жители квартиры вчетвером сидят за столом, а Саша стоит в дверях, – он, наверное, мог бы протиснуться внутрь, но с трудом, и ему удобнее стоять в проеме. Иногда он садится на стул, который ему принесли, – технически он в это время находится в коридоре. Все пьют чай и разговаривают.
– Я не могу понять, когда женщина с небритыми ногами, – говорит Саша и тушит сигаретный окурок в маленькой синей кофейной чашке. Еще одна такая же чашка стоит на столе, за которым сидят остальные. – Ну то есть я не осуждаю и вообще это не мое дело, конечно, но мне бы такая девушка не понравилась просто на физическом уровне, ничего не могу поделать.
Можно подумать, ты бы ей понравился.
– Да, я вот тоже. Мне кажется, это какой-то глупый протест, – говорит Витя. – Непонятно, против чего.
– А мне, кажется, понятно, – говорит Антон. – Ну, то есть мне тоже внешне не нравится, как это выглядит, но как идея это же хорошо: заявление, что никто не должен ничему соответствовать, выполнять требования.
Таня молча сидит с ногами на стуле и читает что-то в телефоне.
– Ну это же не требования, – говорит Саша. – В моем понимании это просто гигиена и ухоженность. Девушка с небритыми ногами выглядит неухоженной.
Ты же не бреешь ноги, получается, ты и неухоженный, и негигиеничный.
– А у меня преподавательница с кафедры русской речи всегда ходит с небритыми ногами и в тонких колготках, – тихо говорит Алёна. – И мне, наверное, тоже, с одной стороны, кажется, что это выглядит некрасиво, если просто смотреть. Но она какая-то такая крутая в целом и так свободно разговаривает, и она же явно понимает прекрасно, как она выглядит и как на нее будут смотреть, – и выбирает таким образом что-то заявить. Вот все это в целом заставляет ею восхищаться.
– Ну можно восхищаться, но на свидание я бы ее не пригласил, – говорит Витя. – Сколько ей лет, кстати?
– Не знаю, сильно старше нас.
– Ну тем более.
Она бы и не пошла на свидание с тобой, дураком, даже если бы ей было восемнадцать.
Потом начали обсуждать учебу и работу, потом бывших. Саша сказал, что его бывшая сожгла его вещи на балконе.
– Но ничего важного там не было, одни футболки какие-то. Хорошо, что я паспорт забрал.
– А у меня предыдущая девушка – одноклассница Тани, и она ее заблокировала во всех соцсетях, конечно, – говорит Витя. Таня хмыкает, но не отрывает взгляд от телефона.
Та, которая была до этого, добавляет он, занималась бальными танцами, и у нее была очень странная собака – лабрадудель. Вите каждый раз было смешно произносить это слово. И даже думать его смешно. Таня рассказывает, что у нее двое бывших, один учился на психолога, другой на экономиста, и они иногда заходили в общагу к тому, который экономист. Антон – что его бывшая водила бесплатно на концерты, потому что ее мама руководила главным клубом в городе, но не в Питере, конечно, а там, дома. Осталась только Алёна.
– А у меня нет бывших, извините, – говорит она.
– Чем же ты занималась тогда? – спрашивает Витя с искренним удивлением, без тени осуждения.
– Училась, книжки читала. Можно подумать, нечего больше делать.
Что я делала? Читала, читала, читала книжки, лежа на даче. Очень хотела, чтобы меня кто-то любил. Терпела боль от каких-то взглядов, от замечаний людей на улице, от того, что не с кем было поговорить. Старалась просто смотреть. Казалось, что все вокруг очень больно и надо просто смотреть и терпеть, но очень хотелось, чтоб меня обняли и любили.