4. Оборудовать нормальное рабочее место.
5. В идеале выкинуть диван. (Понятия не имею, как я это организую, но очень хочется.)
Другая комната:
1. Облить бензином и поджечь.
2. Сделать вот эту штуку, как в «Симс», когда тебе нужны деньги – и ты продаешь стены и пол. И вместо них не остается ничего.
Из магазина пришлось принести сумки размером с меня. Я стояла в очереди седьмая или восьмая и думала, как бы мне просигнализировать остальным покупателям, что я искренне люблю гречку и что у меня действительно нет туалетной бумаги. Дома уже на втором этаже я начинаю пыхтеть как паровоз (нужно начать ходить больше). Само собой, мне хочется реже проводить время в общественных местах, и на какое-то время моих запасов хватит – но на карточке у меня почти ничего нет, а еще я не люблю доставку, потому что не люблю пускать незнакомых людей ни в квартиру, ни под дверь своей квартиры. Мне всегда неловко за то, что я в чем-то подозреваю курьеров, хотя это точно такие же люди, как я, в большинстве случаев задолбанные работой и просто желающие с минимумом стресса провести очередной рабочий день. И все же.
Да, да, это почти последний раз, когда я скажу, что отвыкла от этого жилища (я обещаю!), но странно, что у меня опять есть место, куда можно что-то поставить. Не могу сказать, что моя прежняя квартира была грязной или захламленной. Или, впрочем, могу – я все равно уже не должна бояться своей квартирной хозяйки. В прихожей у меня был большой шкаф, до самого верха забитый поломанными сковородками, какими-то дырявыми кастрюлями и – самое прекрасное – пустыми пластиковыми бутылками. Складывать свою верхнюю одежду мне было решительно некуда, а у меня не то чтобы очень много верхней одежды.
Как-то я робко спросила у хозяйки, точно ли ей нужны пластиковые бутылки в таком количестве, – выяснилось, что да, на мой вопрос о том, куда мне деваться с моими вещами, прозвучало раздраженное: «Ну там же рядом вешалка». Вешалка представляла из себя два довольно унылых крючка, которые мне было искренне жаль. «Надо было сказать ей», – настаивала Марина. «Этого еще не хватало», – вяло отвечала я. Как обычно, постоять за себя у меня не получалось – все мои сердитые мысли, все мои гениальные камбэки перегорали, едва я делала вдох с намерением их озвучить. Хозяйка была перманентно мной недовольна, хотя я вела совершенно тихую жизнь в одном шаге от затворничества и исправно платила каждый месяц, даже когда начались проблемы с деньгами. Окончательно же я разбила ей сердце, когда решила съехать: ей было очень жаль терять деньги (хотя она любила мне напоминать, что это ничтожная сумма за такую квартиру), и она искренне не понимала, что мне мешает продолжать жить с ней и ее дочерью в одной комнате за ту же арендную плату. Я перевела ей сумму за последний месяц и заблокировала ее номер. Тут же посыпались гневные сообщения с других номеров: что-то разбито, что-то испорчено, суд, милиция, разборки… Я с интересом все прочитала, после чего запретила пользователям с незнакомыми номерами себе писать.
Я долгое время говорила себе, что не стоило портить отношения с хозяйкой, потому что мало ли что. Впрочем, кто знает, может быть, испорти я эти отношения раньше, мне раньше пришлось бы вернуться домой и сейчас этот стресс был бы уже позади. Кто знает, что еще можно было бы испортить?
(Да, я знаю, я говорю, что ничего не чувствую, – но знаю и другое: стресс обязательно будет потом, даже если его нет сейчас. Научиться бы хоть когда-нибудь следовать своим собственным советам.)
Соседка снизу явилась через пять минут после того, как я вернулась из магазина (я почти на сто процентов уверена, что она различает звуки ключей, поворачивающихся в разных замках, – не дай бог мне иметь такое чуткое ухо). Конечно, она хотела обсудить мой переезд, мою работу, мою зарплату. Конечно, потом она захотела обсудить мое семейное положение. Всех традиционно интересуют только две вещи: моя вызывающая тоску и жалость внешность и мое вызывающее ужас и недоумение семейное положение. Я буквально ничем другим не примечательна. И да, клянусь, я буду надевать маску для разговоров с соседями и после окончания пандемии. Для разговоров со всеми остальными, впрочем, тоже. Корчить рожи гораздо легче.
– Александра, – говорит она трагически, – зачем тебе эта тряпка на лице?
– Для красоты, – говорю я безмятежно.
Соседка пускается в долгий монолог с презентацией всех результатов всех исследований всех интернет-экспертов по вопросам коронавируса. Я слушаю вполуха, пока наконец не звучит:
– …И вообще, ты молодая женщина, нечего хоронить себя заживо. Совсем в пацана уже превратилась, кожа да кости. Погоревала и хватит. Сколько уже, два, три года?
– Я совсем не горюю, – говорю я честно. – Все хорошо, спасибо.
(Нормально ли говорить, что я совсем не горюю и что все хорошо?)
– Ну как же! Я же вижу, я же понимаю все. Высохла совсем. Такой мальчик был, вежливый, а красавец какой.
– Вы извините, – говорю я, – я пойду, мне работать надо.
Мне приходится обменяться с ней номерами телефонов (в принципе, конечно, это нелишне), после чего мне в вайбер (да, я знаю, но им пользуются мои родители) начинают бесконечно сыпаться картинки «с добрым утром», «с добрым утром», «с добрым утром» (уже час дня? мы уже поздоровались лично?..), с каким-то религиозным праздником, с молитвами, с престарелыми анекдотами. Я думаю, что надо что-нибудь наврать родственникам о том, почему теперь нельзя пользоваться вайбером, и перейти куда-нибудь, где меня не найдут. Мне и так практически никто не пишет, кроме Марины. Или квартирной хозяйки, которая перевела на мою пустую карту один рубль с очередным гневным комментарием (а я почти уже успела обрадоваться, увидев оповещение от банка).
Я отправила ей рубль обратно с припиской: «Не пишите сюда больше, она умерла».
Я долго размышляю, стоит ли мне стелить что-то на диване: спать на кровати я все равно не собираюсь, как, впрочем, и вообще заходить в комнату, в которой она стоит. Я чувствую себя такой выжатой к концу дня, что просто достаю из сумки подушку, кладу наволочку сверху и ложусь, думая, что очень быстро засну. Еще я думаю, что в ответ на призывы меньше горевать и бежать размножаться, чтобы всем вокруг наконец стало не так печально на меня смотреть, можно начать трагически рыдать, можно зловеще произносить: «Не два года, а два года, семь месяцев и тринадцать дней» (это шутка, я понятия не имею, сколько на самом деле прошло времени, поэтому все совпадения случайны), можно схватить говорящего за руки и потребовать устроить мое личное счастье. Ничего из этого делать я, конечно, не буду.
Но вот что я обязательно сделаю – так это проверю, хорошо ли закрыта дверь в другую комнату. Я знаю, что это глупо, но если этого не сделать, я буду мучиться всю ночь.
Не засыпая, я думаю, что за всю мою жизнь меня понимали только два человека: Марина и Саша. Марина – сильные стороны, Саша – слабые. У меня ни с кем не было и, наверное, не будет таких интеллектуально заряженных разговоров, как с Мариной. О чем мы говорили с Сашей первые несколько месяцев, я помню плохо: мне кажется сейчас, что процентов семьдесят этих разговоров происходили у меня внутри. Это был третий или четвертый раз за всю мою жизнь, когда я была влюблена, и каждый раз я влюбляюсь очень сильно, и мне хочется сказать, что это всегда кончается плохо, но на самом деле это кончилось по-настоящему плохо всего однажды. Что-то подсказывает мне, что хуже, чем это, чисто логически уже быть не может.
В школе я много болела и много слушала, какая я способная и как у меня бы все получалось, если бы я только постаралась. Я была очень вежливая уже тогда, поэтому я рассеянно кивала и не перечила никому, хотя, наверное, можно было хоть раз сказать, что, когда две недели в месяц лежишь больная, приходит осознание, что от лишнего старания, скорее всего, будешь лежать лишнюю неделю. Я до сих пор не могу сказать толком, что со мной было. Сейчас все по-другому, эта часть моей жизни выглядит все более и более туманной, и мне приходится себе напоминать, что когда-то такое было вообще. Иногда я жалею, что так и не приучила себя писать дневники – во всяком случае, от своего лица, а не от лица придуманных людей. Я никогда не могла писать о себе – мне не то чтобы было страшно, просто я рано поняла, что всем все равно, и мне показалось, что мне тоже надо скрываться, захлопывать дверь, как только кто-то пытается войти. Это не было самозащитой, потому что очень долгое время на меня никто не нападал, – это было просто выученное поведение, привычка.
(Эта чертова квартира. На съемной квартире об этом думать не приходилось.)
Нет, даже не так. Говорить, что всем все равно, – значит указывать на существование какой-то нормы теплоты и любви (или раздражения и недовольства), которая не соблюдалась. Но «все равно» у меня дома и так было нормой. Мои родители были холодные, не добрые и не злые. Они очень старались делать все правильно, но я никогда не чувствовала, что я им зачем-то была нужна. Я думаю, что они честно пытались сделать все по-другому с моим братом, но еще больше стали похожи на роботов, которые воспроизводят поведение, ассоциирующееся с любовью, и не понимают, почему из набора слов и жестов не рождается нечто большее. Я думала иногда, что бы они сделали, если бы я бунтовала, громче требовала внимания к себе.
(Часы показывают 2:32.)
Вместо этого я простужалась по любому поводу. Мне отменяли прогулки и запрещали мороженое, назначали мороженое и разрешали прогулки. Я могла прийти домой после двух дней в школе совершенно больная. Иногда у меня не было даже симптомов простуды, но от сильного перевозбуждения обязательно поднималась температура и никак не хотела падать. Я болела после походов в театр, в цирк, в гости, после собственного дня рождения. Возможно, поэтому мы как-то стеснялись об этом говорить – не было никакого пугающе непонятного названия, которое сразу снимало бы ненужные вопросы. Все заменяло универсальное «простуда», и, конечно, это значило, что все начинали вдохновенно советовать, как лучше лечить простуду, что купить и к какому проверенному целителю сходить. Меня в