Я, правда, никогда не жалела, приходя, потому что с Мариной и нашим (ее?) ближним кругом было весело, да и большинство наших лекторов я любила, а им в основном – за одним исключением, которое я никак не могу забыть, – было меня жаль, потому что, как и сейчас, я выглядела как тихая деточка, что бы я ни делала. (Некоторые мои попытки овзрослиться вызывают у меня сейчас дикий кринж.)
Но теперь у меня еще какой-то мягкий мозг, и все в нем в относительном тумане. Мне тяжело вспоминать фамилии сокурсников, лекторов, слова выпадают из строчек песен, я не могу вспомнить ни исполнителя, ни названия песни, которая уже несколько лет у меня в плейлисте. Я физически чувствую, как мозг напрягается и ничего не может, и это страшно, потому что память у меня всегда была хорошая. Теперь, когда работаешь над статьей, нужно обязательно все гуглить: я уже ни в чем не уверена.
И да, конечно, все это уходит, если звезды располагаются нужным образом – если я выспалась, если это шестой или седьмой день отпуска, если я выхожу на свежий воздух, такое впечатление, что в голове сменяется фильтр. Но я редко могу себе позволить что шесть, что семь дней отпуска, а выходить сейчас и вовсе некуда. И еще я плохо сплю. Где бы я ни спала, я очень плохо сплю. Это не эстетическая позиция и не перформанс. Я очень устала.
Была ли это только Марина, впрочем? Конечно, нет, в конце концов нас было четыре – или пять в удачный день. Алина, Полина, Марина (не смейтесь) и я, истинный клуб из трех Хизер со мной – Вероникой. В шутку меня иногда называли Александриной, чтобы не так выделялась (и бабушка, конечно, говорила, что я зря смеюсь и имя это очень красивое). Какое-то время я раздумывала над тем, чтобы сделать это своим официальным псевдонимом для статей, но потом мне показалось, что Марина это обязательно вспомнит. Конечно, я была необычайно высокого мнения что о Марине, что о себе – какова вероятность, совершенно случайно зайдя на один из многих ресурсов о литературе, которую Марина не читает на русском, увидеть имя, которое Марина десять лет назад дала мне в шутку?
Конечно, я понимала, что всегда была скорее на периферии этой группы, но прежде люди редко бывали со мной добры. Я не успела испытать на себе захватывающую жестокость школьных клик, ссор и примирений, поэтому у меня не было никаких оснований не доверять чужому дружелюбию. Мне хотелось бы думать, что Алина и Полина, о которых я давно ничего не знаю, не были ужасными людьми, хотя обратное было бы приятнее и многое могло бы объяснить. Вероятнее всего, они были обыкновенными девушками, воспитанными не самой доброй к девушкам культурой. В сущности, мы все были вчерашними детьми, компанейскими и задорными сегодня и обидчивыми и непоследовательными завтра.
Все равно самой главной моей ошибкой как Вероники было думать, что Саша совсем не похож на Джей Ди. То есть, разумеется, Саша писал стихи, но не был при этом бунтарем, не протестовал (даже в поэзии), в жизни ничего бы не поджег и много и долго рассказывал бы, как этим оборванцам нечем заняться (и текст этого монолога, подозреваю, в нужные моменты транслировался ему в мозг прямо из мозга его папы, где давно и надежно хранился). Если уж на то пошло, даже я в старших классах – в свои редкие приходы в школу – бузила и хамила больше, все это казалось мне очень свежим и смелым, хотя потом, по мере медленного спуска в депрессию, которой у меня нет, у меня стало совсем мало сил. Но это, конечно, не было главное в Джей Ди (как и то, что он выглядел как Кристиан Слейтер) – главное было совсем другое.
Когда новости о нас прогремели, я хорошо помню, как везде резко стало тише, как, забежав в аудиторию в надежде на то, что она будет пуста, я застала Алину, дремавшую на парте на скрещенных руках, и Алина, с которой мы всегда были в хороших отношениях, с которой всегда здоровались, с которой много и хорошо смеялись, с которой занимали друг другу деньги в общепите, подняла красивую голову, с которой красиво ниспадали черные волосы, сказала:
– Удачи. – И снова положила голову на руки, отвернувшись от меня. Это было последнее, что она мне сказала.
«Что ты имела в виду? – хотелось спросить мне. – Почему я не заслуживаю целого законченного предложения?»
Наверное, сейчас я бы сделала выводы быстрее – или поговорила с ними со всеми честно и открыто, но тогда я была влюблена и смертельно обижена. Я жаловалась на них Марине, я убеждала себя, что она бы никогда со мной так не поступила, будь она здесь. Марина втолковывала мне, что Алина с Полиной были совершенно невыдающиеся люди, и вообще, мало ли с кем нас сталкивает судьба на три-четыре года.
Да, наверное, это были всего лишь случайные университетские друзья, люди, которые приходят в жизнь ненадолго и не имеют никакого влияния на твое будущее, говорила я себе.
И снова главным было совсем не то, что они перестали меня любить или стали любить меня меньше. Главным было то, что всем было настолько все равно, что меня не потрудились предупредить. Мне позволили идти дальше. Никто даже не захотел брать на себя роль завистника или завистницы и отводить меня в сторонку с озабоченным «ты же знаешь, что».
Предпочли наблюдать.
Ближе к вечеру, целый день прозанимавшись самокопанием и зная, что обманываю себя, я робко тянусь рукой к первой попавшейся книге в ближайшей стопке. Мне стыдно теперь еще и перед книгами, второй день лежащими на полу, – это выглядит как акт насилия, думаю я, хотя еще мне приходит в голову, что они похожи на форт вокруг моего дивана. Я прячусь туда по ночам и надеюсь, что меня никто не тронет.
Я помню, что в бабушкиной библиотеке должно быть много дубликатов, а следовательно, можно будет передать часть книг в библиотеку школьную или молодежную – все равно я не буду читать три разных издания Достоевского одновременно. Я решаю сейчас сконцентрироваться на этом и не морочить себе голову другими классификациями – еще две недели уйдет на то, чтобы решить, будут ли книги расставлены по-новому, хронологически или по цвету.
Технически это была не только бабушкина, но и дедушкина библиотека, но бабушка ему ничего не отдала при разводе. Я хорошо помню, что это обидело его сильнее всего – невозможность забрать свои книги. Он пытался урезонить бабушку, задавая тот же самый вопрос: ты что, будешь читать по два Чеховых, по одному в каждой руке, по странице из каждого? Но нет, она была настроена решительно – ничего не будет разбираться и вывозиться, библиотека останется как есть. Я прекрасно понимаю, что бабушку возмутило бы мое решение расхламляться. Она ничего не выбрасывала – за нее это много лет тайно делала я. Я знаю, что это неправильно, знаю, что так нельзя, но она ни разу не вспомнила и не обмолвилась о тех вещах, которые улетучились из нашей квартиры.
Мне хотелось, чтобы вещей у меня было не больше и не меньше, чем нужно одному человеку. Я больше не хотела жить в хранилище воспоминаний, и, хотя это легче было гордо провозгласить, чем сделать, я решила попробовать.
Я вижу том Ибсена, но вспоминаю первым делом почему-то не «Кукольный дом» (который бабушка упорно называла «Норой»), а «Привидения». Женщина хочет уйти от мужа, развратника, насильника и дебошира. Священник убеждает ее, что ее долг – остаться и наставлять мужа на путь истинный. Женщина остается, рожает сына, муж вскоре умирает – его образ жизни со здоровьем несовместим. Женщина ведет благочестивую жизнь, открывает приют, наконец она свободна, наконец ее ничто не держит. Все в конце концов сложилось наилучшим образом, хоть и пришлось переступить через себя и пострадать немного.
Ах да, только вот у взрослого сына головные боли, сильные и необъяснимые – до поры до времени, пока не оказывается, что это сифилис, подарок от отца. Сын пытается завести роман – девушка оказывается его сводной сестрой. Сын тихо сходит с ума – конечно, это девятнадцатый век, болезнь еще не лечится. «Что я сделала не так, – думает женщина, его мать. – За что мне эта бомба замедленного действия?»
Затем мне вспоминается, что приятельница Ибсена, та самая, о которой был написан «Кукольный дом», просила его не публиковать пьесу и до конца жизни не могла простить предательство. Он отвечал ей, что она, в отличие от него, ничего не понимает в феминизме. Она не имеет права на собственную жизнь, если этой жизни не посчастливилось кому-то подойти в качестве материала.
Я думаю: чего от нас требуют эти книги – бояться сил рока? Быть с собой радикально честными? Мне казалось когда-то (и это даже стало темой для спора на одном из наших семинаров, давным-давно), что судьба Карениной была решена, когда она вышла замуж за Каренина. Как только попадаешь в систему, как только лжешь себе один раз, назад дороги нет. Но радикальная честность противоречит тому, что мы собой представляем биологически. Мы все равно больше зависим от возможности быть хоть с кем-то хоть чем-то связанными; ради этого можно соврать и вынести любую ложь.
Эти гипертрофированные герои нужны нам как символы того, что бы мы сделали, как сосуды для наших собственных эмоций, потому что в моменты невыразимого ужаса наши чувства размером с дом, а мы размером с нас, и, если ничего не сделать, чувства разорвут нас изнутри.
Я наугад открываю следующую книгу в стопке – когда-то мы так играли в предсказания судьбы. Другие любили загадывать номера страницы и строки, но я обычно просто раскрывала книги где придется.
«Едва открыв глаза, я по старой привычке начал подумывать, чему бы мне порадоваться сегодня.
На улицах уже поднялся шум, он манит меня выйти из дому; пустая комната, где половицы стонали от каждого моего шага, походила на трухлявый, отвратительный гроб; здесь не было ни порядочного замка на двери, ни печки; по ночам я обыкновенно клал носки под себя, чтобы они хоть немного высохли к утру».
Гамсун. Еще лучше.
Мне вроде бы удается заснуть на час-полтора, но потом меня будит скрежет.
В детстве я часто лежала в кровати и думала о том, сколько всего происходит в доме, чтобы он функционировал и люди в нем могли жить с комфортом. Меня пугало, что я очень мало что