мечтами и планами. Иногда это работало.
(Теперь, когда я об этом думаю, я понимаю, что должна быть благодарна за свою повышенную стипендию в университете и две других повышенных стипендии, которые получала вместе с Мариной. Раньше я благодарила за них Марину, потому что она заставила меня собрать пакет документов, в которых я ничего не понимала, и объяснила, как правильно написать работы, чтобы они понравились жюри. Сейчас мне впервые пришло в голову, что, возможно, это действительно были неплохие работы. Нужно будет как-нибудь их просмотреть.
Тем не менее, как я уже говорила, я никогда не была особенно талантливой, и это меня устраивало. Наверное, этим я выгодно оттеняла действительно талантливых людей. Наверное, именно это им во мне и нравилось.)
Будет, впрочем, враньем сказать, что я совсем не заметила отсутствия Марины и ее кошелька на некогда совместных мероприятиях (как сделать так, чтобы это не звучало меркантильно?). Я внезапно поняла, что мне необязательно все время пробовать что-то новое и вдвое дороже того, что я реально могу себе позволить, не жертвуя всеми своими деньгами на перекус.
Да, тогда мы чаще пересекались с Денисом, он регулярно предлагал то пройтись после пар, раз уж все равно ехать домой вместе, то зайти куда-нибудь посидеть. Я согласилась на кафе всего один раз и ненавидела себя все полтора часа, что мы там провели: я почему-то перестала понимать, чего мне хочется, как люди заказывают еду и о чем разговаривают. Денис, очевидно, тоже не понимал, что со мной произошло. Я была совершенно уверена, что он больше не захочет меня видеть, – и сохраняла эту уверенность, хотя он продолжал и продолжал меня куда-то звать. Я совсем себя не знала тогда, не знала, что мне нужно и почему.
Иногда я думаю, что людям до определенного возраста надо просто запретить принимать решения – они все равно не в состоянии это делать. Сейчас все пишут, что, мол, лобные доли мозга созревают минимум до двадцати пяти – и не успела я привыкнуть к этой информации, как двадцать пять сменилось на тридцать, а позже на всю жизнь. Так или иначе, в двадцать один у тебя нет никакого опыта, никаких мыслей, ни черта. Только сотканные нейросетью из книг и фильмов заблуждения по поводу всего. Так можно жить только при условии, что никогда и ни о чем не будешь задумываться, ни у кого не будешь просить совета и, соответственно, никого ни в чем не сможешь обвинить.
Позже на очередном студклубе появился Саша, места ему не хватило, все начали подпрыгивать и двигаться, но он уселся прямо у моих ног. Я помню, что моя правая половина превратилась в мрамор. Наверное, это странное сравнение, когда говоришь о любви, но я боялась пошевелиться. Я помню, что из-за этого Саша поднял голову и спросил:
– Ты там живая? А то ты как-то не дышишь. Или мне кажется?
– Дышу, – сказала я совершенно без воздуха. Он засмеялся.
Я говорила уже, что не помню, о чем мы разговаривали: это в основном потому, что в строгом смысле слова «мы» и не разговаривали. Это делал Саша, а я слушала. На основании этого мне можно, конечно, поставить какой-нибудь патриархальный диагноз, но я получала искреннее удовольствие от процесса, как мне казалось. Я думала, что мне интересно все, что он говорит, но сейчас я не могу вспомнить совершенно ничего из того, что ему нравилось или не нравилось. Наверное, с моей стороны это были просто гормоны, гормоны и глупость. Или наивность. Или желание верить, что и мне может повезти, что за мою не самым удачным образом сложившуюся юность мне положено что-то особенное.
Скорее всего, впрочем, просто пришло время. «Пришла пора – она влюбилась». Бабушка любила это повторять – с иронией в основном, когда что-то происходило не вовремя или не к месту. (Я обратила внимание уже потом, на третьем курсе, что верно будет не «пришла пора», а «пора пришла», и мне почему-то стало неловко за бабушку, хотя в таких ошибках не было ничего смертельного, и люди неверно цитируют книги и фильмы сплошь и рядом. Может, потому, что она была учительницей и должна была знать наверняка.)
Чем мои новые чувства отличались от тех, что я испытывала рядом с Денисом? С ним мне было хорошо, но неловко, потому что меня беспокоили моя внешность и мои слова. Денис был абсолютно нормальный, в лучшем смысле этого слова, среднестатистический человек. Саша целую неделю дарил мне букеты, ловил в коридоре, выносил на руках из корпуса. И да, он был поэт. Если бы я родилась лет на пять позже, возможно, интернет успел бы меня проинформировать о том, что не стоит иметь дела с творческими юношами. Нет, конечно, я вполне могу предположить, что и среди них есть обыкновенные, скучные, дисциплинированные люди, которые умеют себя трезво оценивать, стабильно работают, не переоценивают вдохновение и не бьются в припадке, если мир не отвечает им взаимностью двадцать четыре часа в сутки. Мне хотелось бы думать, что есть такие авторы. Если бы я что-то хорошо умела делать, я предпочла бы быть среди них.
Но тогда я совершенно обалдела и совершенно перестала в себе сомневаться. Это была любовь, та самая, большая и навсегда. Ни одна чертова рациональная мысль не появилась в моей великоразумной голове. Зачем, спрашивается, вообще иметь мозги, если никогда не используешь их по назначению? Никто не был достаточно близок мне в тот момент, чтобы я могла поделиться своими чувствами.
Да, преподаватели недоумевали, да, наши однокурсники тоже недоумевали. Было несколько вариантов: либо у Саши был тайный мотив, либо он проспорил, либо я все-таки не была законченным ничтожеством, которым себя чувствовала бо́льшую часть времени. Либо – опять же – это была любовь, слепая, не видящая преград, и что там еще на эту тему пишут в классической литературе…
(Если вам кажется, что я сейчас просто беру и вспоминаю гадости, передергиваю специально, чтобы мне не было так больно, – нет, просто теперь мне больно по другому поводу.)
Пятница
Дождь идет такой сильный, что я задраиваю балкон и жадно слежу за каждым проходящим (пробегающим) мимо человеком, надеясь, что он добежит куда надо. Кто-то бежит, пытаясь закрыть бесполезный зонтик, кто-то – прижимая к груди маленькую собачку. Надо будет когда-нибудь завести собаку, думаю я, тем более что жилье у меня теперь собственное и обращаться с ним можно как захочется.
Я, пожалуй, завела бы и кошку, но мне обязательно хотелось бы такую кошку, чтобы любила обниматься и чтобы вообще меня любила, а требовать этого от животного насильно – плохо. И почему-то мне кажется сейчас со своей колокольни, что с собакой я вернее найду общий язык. Пусть будет веселая и лохматая, пусть жует мою обувь, пусть даже ходит в нее в туалет, пусть спит в моей кровати и слюнявит мою одежду. Мне совершенно не жалко.
(Должна ли я сказать, что у Саши была аллергия на домашних животных, причем удивительным образом на всех сразу? Должна ли дежурно пошутить, что со временем аллергия у него развилась и на меня? Мне до сих пор кажется, что это будет бестактно – видите, мне даже мои мысли, никому не видные и не слышные, кажутся неуместными. Порочащими память.)
За делами, связанными с переездом, я совершенно забыла, что пару недель назад коллеги предложили созвониться в зуме всей командой – познакомиться, выпить вина онлайн и прочее. Я дошла до того, что согласилась, и последние несколько дней мучительно думала, нормально ли будет соскочить, пока мое чувство вины не провозгласило, что соскакивать поздно. Сейчас совершенно точно уже было поздно – я видела, что кому-то уже пришла в голову та же самая идея, участников оставалось все меньше и меньше, и мне было бы неловко подвести организаторов, тем более что все эти люди были на редкость добры ко мне.
Я много думала о том, похожа ли я на так любимых поп-культурой персонажей, которые открыто избегают или презирают других людей, но в глубине души боятся обжечься (открыться, ошибиться, что-нибудь еще на букву «о»). Но дело в том, что на них похожи буквально все. Другое дело, что мы пребываем под воздействием иллюзии: нам кажется, что мы избегаем и убегаем потому, что мы хуже других, что в нас нет того, что они ищут, что воображаемую проверку на качество мы не пройдем (а что еще страшнее, не сможем жить с осознанием этого – тут все правда, мы больше боимся своей реакции на ужасное, чем самого ужасного). Но на самом деле все наоборот: убегаешь потому, что считаешь себя лучше других, считаешь, что они тебя обязательно разочаруют, потому что тебе нужно вот то и вот это, а ни у кого, кроме тебя, этого больше нет. Чаще всего нам нужно быть скромнее, а не увереннее в себе.
Кроме того, я не могу сказать, что боюсь обжечься. Я просто одичала. Я сразу придумала кучу возможных проблем: вдруг у меня будет плохое видео, вдруг голос будет звучать прерывисто, вдруг я буду тем человеком, чье лицо застрянет на экране в самом дурацком выражении? Конечно, другие люди так не заморачивались. То есть, конечно, я хорошо понимала, что у меня старая квартира без ремонта и что нужно найти максимально нейтральный угол. Единственный простенок без ничего у меня был между шкафом и шкафом, я даже притащила туда стул, но сидела там как наказанная. (Конечно, я могла бы размыть фон, но это мне показалось еще более постыдным – что я скрываю, от чего хочу отвлечь внимание?) Вместе с тем кто-то сидел на кухне с вещами, развешанными на веревках. На заднем плане маячили дети, кошки и собаки. Нас было восемь человек, и при этом встреча получилась интимнее, чем я ожидала: я смеялась как дурочка и, по-моему, вела себя совершенно неприлично.
Я так давно не была среди людей. Это весна, говорила я себе, это все дурацкая весна. Это весна и еще изоляция. Это весна, изоляция и еще последние два года, хотя нет, наверное, всего один год или даже меньше, потому что как минимум на первый год у меня все внутри стало совсем глухое, да и снаружи тоже, впрочем. Удивительно, как можно искренне поверить, что что-то в нашей жизни навсегда. Я серьезно думала, что я выключилась и больше никогда не включусь. Мне так казалось, все мои инстинкты говорили об этом. Все мои инстинкты в ответ на советы из умных книг говорили «нет», а теперь сделали именно то, о чем писали умные книги.