онников того направления, к которому принадлежал сам Помяловский и его друзья по «Современнику», но известны частые и радостно взволнованные отклики, какие вызвал «Молотов» хотя бы у Тургенева. Тургенев многократно возвращается к оценке этого произведения, как исключительного явления. Месяц, два спустя после выхода «Молотова» в декабре 1861 года он пишет Анненкову: «Вы ничего не пишете мне о литературе — видно о ней нечего писать… Я прочел в «Современнике» повесть Помяловского и порадовался появлению чего-то нового и свежего, хотя недостатков много, но недостатки молодости». Любопытно, что под влиянием этого впечатления Тургенев в этом же письме как-то примиренно говорит даже о Добролюбове, которого, в пылу раздражения, споря с Чернышевским, назвал как-то «очковой змеей». «Огорчила меня, — пишет Тургенев, — смерть Добролюбова, хотя он собирался меня сесть живым. Последняя его статья, как нарочно, очень умна, спокойна и дельна».
Но Тургенев не только хвалит это произведение Помяловского, он резко полемизирует с некоторыми своими друзьями, с закаленными палладинами барской эстетики. Любопытны в этом отношении письма Тургенева к Фету от 1862 года, предметом которых является «Молотов». В первом письме Тургенев рекомендует Фету произведение Помяловского в таких словах: «Прочтите в «Современнике» повесть Помяловского «Молотов» — нос ваш учует нечто похожее на свежее веяние чего-то похожего на талант». Мы не знаем точно, каков был отклик самого Фета на это письмо Тургенева, ответное письмо Фета не дошло до нас, но, судя по второму письму Тургенева, можно себе представить, что Фет отнесся отрицательно к «Молотову» за его идейность и публицистичность, — мол, произведение слишком умное, а в художественном творчестве — по эстетическим канонам Фета — ум только мешает. В ответ на это Тургенев пишет Фету:
«Я ожидал отчета о Минине (Островского. — Б. В.), а вы прислали целую диатрибу по поводу Молотова. Знаете ли что, милейший мой, — так же, как Толстого, страх фразы загнал в самую отчаянную фразу, так и вас отвращение к уму в художестве довело до самых изысканных умствований и лишило именно того наивного чувства, о котором вы так хлопочете. Вместо того, чтобы сразу понять, что Молотов написан очень молодым человеком, который сам еще не знает, на какой ноге ему плясать, вы увидали в нем какого-то образованного Панаева. Вы не заметили двух, трех прекрасных и наивных страниц о том, как развивалась и росла эта Надя или Настя, вы не заметили других признаков молодого дарования, уткнувшись в наносную пыль и сушь, о которой и говорить не стоило».
Нужно помнить, что «недостатки», о которых говорит Тургенев, скорее относятся не к мастерству Помяловского, а к его методу, который, как мы знаем, насквозь проникнут полемичностью в отношении тургеневской школы. Но характерен тон тургеневского письма к Фету. Отрицательное отношение последнего к Помяловскому для Тургенева просто диатриба, т. е. мелкая придирчивость.
Попутно Тургенев заступается за «ум» в художественном творчестве.
«Вы, — пишет он, — поражаете ум остракизмом и видите в произведениях художества только бессознательный лепет спящего. Это воззрение должен назвать славянофильским, ибо оно носит на себе, характер этой школы: «здесь все черно, а там все бело», «правда вся сидит на этой стороне». А мы, грешные люди, полагаем, что этакий маханьем с плеча топором только себя утешишь. Впрочем, оно, конечно, легче, а то, признав, что правда и здесь, и там, что никаким резким определением ничего не определишь, приходится хлопотать, взвешивать обе стороны и так далее, а эта скучно. То ли дело брякнуть так, по-военному: «Смирно! Ум, понял, направо! Марш! Стой, равняйсь! Художество! Налево марш! Стой, равняйсь!» И чудесно! стоит только подписать рапорт, что все, мол, обстоит благополучно. Но тут приходится сказать словами (умными или глупыми, как, по-вашему?) Гете «Ja, wenn wir es nur nicht besser wüssten»[5].
Так Тургенев, правда, со свойственной ему либеральной половинчатостью, защищает «ум» в творчестве Помяловского. А мы ведь уже знаем, что этот «ум» означал у Помяловского беспощадный анализ социальной действительности, идейную непримиримость революционного демократа, разрушавшего дворянские авторитеты, ниспровергавшего все основные каноны традиционной эстетики,
ВСТРЕЧИ, СВЯЗИ, ТВОРЧЕСКИЕ ИСКАНИЯ
«Не только все чтили в нем крупный талант, но кто хоть раз встречался с ним в светлые минуты, тот не мог не поддаться обаянию его привлекательной личности».
«Бедный Помяловский, бедный Зефирот. Какой милый был он, сердечный человек — несчастная страсть к вину сгубила его, он пил запоем».
Молодежь 60-х годов очень полюбила автора «Молотова» и «Мещанского счастья», поэта Леночки и Нади Дороговой, художника-реалиста, так правдиво освещавшего пути развития современного ему «молодого человека», его сокровеннейшие думы и искания. А молодежь 60-х годов умела любить своих писателей. «На пиру русской природы, — рассказывает Н. В. Шелгунов, — первое место принадлежало тогда, т. е. в 60-х годах, литератору. Никогда, ни раньше, ни после, писатель не занимал у нас в России такого почетного места. Когда на литературных чтениях являлся на эстраде писатель, пользующийся симпатиями публики, стон стоял от криков, аплодисментов и стучанья стульями и каблуками. Это был не энтузиазм, а какое-то беснование, но совершенно выражавшее то воодушевление, которое вызывал писатель в публике».
Помяловский меньше всего был, разумеется, кабинетным писателем. Его девиз — познание жизни, деятельное ее преобразование, его неугомонное стремление вводить в литературу новые «участки жизни» толкали его быть всегда на людях, в потоке тогдашнего движения, и часто возглавлять его. Активная деятельность Помяловского на таком важном узловом пункте современного ему общественного движения, как воскресные школы, не прекращалась до самой последней минуты их существования, насильственно прекращенного 13 июня 1862 года царским правительством. Здесь Помяловский встречал, с одной стороны, лучшую часть интеллигентной молодежи. С другой стороны, очень интересен был для Помяловского-писателя людской состав учащихся. С этой чудесной молодежью, ринувшейся «в народ», в дело просвещения его, Помяловский очень подружился, бывая на ее вечеринках, обсуждая с нею все острые проблемы литературы и жизни.
Правительство, что называется, со скрежетом зубовным терпело эту светлую общественную инициативу 60-х годов. Уже в декабре 1860 года министр народного просвещения издал циркуляр о приравнении воскресных школ к приходским училищам и об усилении контроля за преподаванием и за педагогическим персоналом воскресных школ. Были разработаны казенные правила, а с ними в воскресные школы забрались формализм и рутина. В замечательной записке по поводу этого правительственного циркуляра А. П. Покровский, член революционного кружка Аргаропуло, писал: «Бездарные, тупые люди хотят помешать заре новой жизни, народа, задушить свежее учреждение гнилой формой, хотят сделать народ каким-то религиозным дьячком, нравственным пошлецом, пусть народ будет ханжой, пошлым святошей, который хладнокровно зарежет человека в понедельник и не станет сообщаться с женщиной в середу или есть скоромное в пятницу; пусть он будет моралистом, но только не понимай он ничего, и тогда пусть существуют все воскресные школы, размножаются, как мухи; но те школы, какие явились и какими они хотели сделаться, безапелляционно осуждаются на каторгу без срока».
Помяловский, один из лучших педагогов воскресных школ, прославился своим методом преподавания, потому. что этот метод направлен был на пробуждение сознательности, на борьбу со всякими религиозными суевериями и политической отсталостью. Оттого его ученики, по свидетельству Пантелеева, в самое короткое время усваивали то, что у других преподавателей, и притом далеко не рядовых, доставалось им лишь после долгих месяцев. Можно себе представить, каким глубоким потрясением была для Помяловского ликвидация воскресных школ (2 мая 1862 г.) после знаменитого пожара Апраксина двора, в силу которой загублена была — по выражению Н. В. Стасовой — «светлая, своеобразная, глубоко плодотворная жизнь». Ведь Помяловский отдал этому делу много своих сил, таланта и энтузиазма.
Другой участок общественной деятельности, привлекший к себе Помяловского, — был университет и революционное студенчество. Мы уже знаем Помяловского в университете и то впечатление, какое на него — выходца из семинарии, производили лекции свободомыслящих профессоров. В 1861 году университет кипел общественными страстями, клокотал идейной борьбой. Н. А. Благовещенский, в качестве единственного биографа Помяловского, ничего не сообщает нам об отношении Николая Герасимовича к этому студенческому движению. Между тем в разных источниках разбросано достаточно сведений, чтобы видеть активное участие Помяловского в этом движении. Один из самых обстоятельных мемуаристов студенческого движения 60-х годов Вл. Сорокин, автор «Записок старого студента» («Русская старина»), несколько раз упоминает имя Помяловского среди властителей дум передового студенчества: «В продолжение третьего университетского курса все наиболее выдававшиеся из наших товарищей окончательно сблизились с такими передовыми писателями, как Чернышевский, Добролюбов, Михайлов, Помяловский, с редакциями журналов «Русское слово», «Современник» и со многими другими лицами, на которых высшая петербургская администрация поглядывала косо, как на руководителей общественного мнения, начавшего приобретать уже в то время значительную нравственную силу, с которой приходилось уже считаться в высших правительственных сферах». Рассказ Сорокина о популярности Помяловского среди студенчества, о личном общении последнего с лучшими студенческими представителями, а также о роли Николая Герасимовича как общественного деятеля — интересен, конечно, сам по себе. Он в то же время проливает свет на друг