— Мой дядя двадцать пять лет проработал на четвертом хлебокомбинате.
— И чего?
— Вообще не ест хлеба. Уже двадцать пять лет. Увидел, как его делают, и больше не ест. Брезгует.
Обращаясь к Понаехавшей:
— Ты у нас кто по гороскопу?
— Козерог.
— Оно и видно.
— В смысле?!
— Да ну тебя! Вот я Рыбы и не парюсь!
— Лад, а Лад!
— Наталья, скажешь глупость — получишь в глаз.
— Да не, какая там глупость! Спросить хотела. Ты бородавку на носу сводить будешь или как?
— Не, ну ты вообще охуела? Девчонки, у меня на носу есть бородавка?
Девчонки, хором:
— Нет!
Наталья:
— А что? Уже свела?
Идет известный певец К. в окружении охраны. Вокруг К. снует какой-то маленький человечек, активно жестикулирует руками, что-то убежденно говорит. К. слушает его, утомленно водя бровями.
В какой-то момент человечек запутывается между охранниками, спотыкается и падает. Процессия, не останавливаясь, чуть ли не переступая через него, идет дальше. Человечек поднимается, отряхивает одежду, обратно бежит за К.:
— Иосиф Давыдыч! Иосиф Давыдыч!
Наталья, задумчиво наблюдая эту удивительную картину:
— А говорят, что в шоу-бизнесе всё через постель!
Обращаясь к огромному шотландцу в килте:
— А сумка на пузе зачем?
— Sorry, what?[8]
— Надо же, в жизни бы не подумала.
Наблюдая, как взмыленная Понаехавшая затаскивает инкассатора Лешу в обменник:
— Ну что ты с ним цацкаешься? Стукни куда надо, что он пьет.
Леша, добродушно:
— Она меня любит, вот и не сдает.
Понаехавшая, зло:
— Заткнитесь оба!
Наталья:
— Леш, она хоть дала тебе, или ты так спиваешься, с какого-нибудь другого горя?
Глава восьмая. Горожанин vs иммигрант
Так уж получается, что жизнь иммигранта усеяна не только розами. Шипов на его нелегком пути покорителя столиц тоже не счесть. Да чего уж там скромничать — шипов раз в миллион больше, чем роз. Поэтому иммигрант чаще всего имеет вид несколько настороженный, если не взъерошенный. Мало ли что можно ожидать от горожан! Эвона ходят из себя расфуфыренные, глядят косо, складывают губы в презрительное «фэ»! Злые какие-то они, негостеприимные. Вроде всё у них есть — и прописка, и работа, и гражданство. А все равно злые!
Вот так приблизительно и думает иммигрант, не подозревая, какую бурю эмоций он вызывает одним своим видом в душах горожан.
Идет, к примеру горожанин в свою привычную булошную. В эту булошную его за руку еще бабушка водила, Варвара Петровна, царствие ей небесное. Сорок лет прошло, а ничего с тех пор не изменилось, редкое для столицы счастье, тот же деревянный крашеный забор да низенький каменный домик со скрипучей тяжеленной дверью, стукнет кто-то створкой, и вырывается на улицу горячий ароматный дух свежевыпеченного белого да чуть кислый, тяжеловатый — ржаного. Идет себе горожанин по родной улице, осеннее золотолистье ботинками поддевает, предвкушает ломтик швейцарского сыра на темной, щедро обсыпанной семенами кориандра горбушке бородинского.
Заходит в булошную. И в привычно русоволосой очереди цепляет взглядом настороженного иммигранта. Иммигрант, весь из себя встопорщенный, глаза от ответственности за непрошеную иммиграцию врастопыр, стоит непринужденно в очереди и прикидывается местным. Мимикрирует. Дабы не слишком выделяться из толпы, он одет во все самое лучшее — спортивный костюм, остроносые лаковые туфли, черная, вышитая золотыми «Гуччи» кепка. Рядом топчется жена в богатом атласном халате, надетом на платье с обильным воланом, волосы убраны под переливчатый платок, на ногах — кожаные тапки и шерстяные носочки с Микки-Маусами. Последний писк провинциальной моды.
Горожанин в замешательстве. Он явно не готов к такому визуальному экстриму, не затем он спешил в родную булошную, чтобы лицезреть провинциальное прет-а-порте. И губы его непроизвольно складываются в презрительное «фэ».
«Злые какие-то они, негостеприимные, — думает иммигрант, наблюдая вытянувшееся лицо горожанина. — Вроде всё у них есть — и прописка, и работа, и гражданство. А все равно злые!»
«Вот ведь страсти господни, — недоумевает горожанин, пристраиваясь в конец очереди, — и чего им дома не сидится? Едут и едут, едут и едут. Сколько можно?»
Так и расходятся, оставаясь каждый при своем.
— Таня, кто такая тетя Нина из Тбилиси, ты не знаешь?
— Не знаю.
— И я не знаю.
Слух о том, что старшая дочка зубного доктора переехала в Москву, устроилась в банк и работает аж в «Интуристе», с космической скоростью облетел родной городок. И в одночасье Понаехавшая стала звездой местечкового, «раенного» масштаба. Скоро в гостиницу зачастили редкие угнездившиеся в Москве земляки — поглазеть на свою «знаменитую» землячку, а заодно поговорить за жизнь.
Гости с гор не оставляли равнодушными никого — ни охрану, ни работников обменника, ни иностранных туристов. Потому что если для Понаехавшей две огромные волосатые ноздри под кепкой — это дядя Размик, отец одноклассника Гарика, то для неискушенных северных жителей это троглодит и «боже ж ты мой, что это было?!». Опять же, если на фоне извилистой горной дороги сухонький мужчина в кургузом пинжачке поверх вязаной жилетки и в брюках, заправленных в шерстяные носки, смотрелся вполне органично, то в фойе гостиницы «Интурист» он вызывал самые противоречивые чувства. От стремления спровадить незамедлительно восвояси до желания подойти поближе и рассмотреть чуть ли не в лупу.
Понаехавшая бесконечно переживала за своих земляков. Вести себя как столичные штучки они категорически не умели: разговаривали только криком, активно жестикулировали, стояли руки в боки и отчаянно страдали от того количества одежды, которую приходилось носить в русские морозы.
— Барев, джана! — раскатисто демонстрировал свою незамутненную радость от встречи с Понаехавшей земляк в ветхой тужурке, расклешенных брюках и повязанной изящным бантиком под подбородком ушанке (главное, чтобы уши не мерзли!).
— Барев дзес! — вскидывалась Понаехавшая и, увлекая за собой сияющего гостя, укрывалась в самом дальнем уголке «Интуриста» — подальше от любопытных глаз.
— Ты меня помнишь, да, дочка? Я дядя Сето, двоюродный брат тети Вали, которая жена дяди Гургена, который в 73-м году чинил «москвич» твоего деда!
Понаехавшая могла поклясться чем угодно, что дядю Сето она видит впервые в жизни.
— Ну, ты тогда еще маленькая была, помню, сидела на горшке, все никак покакать не могла. Глаза вылупила и смотришь напряженно, как совенок, — голос дяди Сето, руша преграды, проникал во все щели и закоулки гостиницы, камня на камне не оставляя от репутации Понаехавшей.
— А упрямая была! — гудел колоколом дядя Сето. — Мать тебя кормит, а ты наберешь в рот пюре, прибегаешь на веранду и давай во двор плеваться. А потом как ни в чем не бывало возвращаешься на кухню — за новой порцией.
Обменник каждый раз вздрагивал, завидев в окошке очередную усато-носатую, расплывшуюся в счастливой улыбке деревенскую физиономию. О. Ф. ласково называла визитеров Понаехавшей «чибермесами» и вызывалась разговаривать с ними светские разговоры.
— Вас как зовут? — учтиво ходила она вокруг древнего вислоухого деда в военном кителе и фуражке времен последней русско-турецкой войны.
— Варлаам Аршавирович, — галантно представлялся дед. — Я тут для нашей девочки бастурмы принес и лаваша с домашним сыром.
— Не откажемся от гостинцев, — отвешивала реверансы О. Ф. — Какими судьбами в Москву? Проездом или, хмхм, навсегда?
— Проездом, — улыбался дед, поправляя на затылке резинку, которой заботливо перетянул очки. — В Голландию уезжаю, на ПМЖ. К детям.
— Хочешь, мы тебе рубли по оптовой цене на гульдены поменяем? — продолжала сыпать книксенами О. Ф.
— Нет, спасибо, добрая женщина, дети мне карточку сделали. — И дед, неуклюже ковыряясь натруженными пальцами в нагрудном кармане, доставал «голден визу». — Вот.
— Йоптвоюмать! — заворачивала потом в лаваш влажные ломти брынзы всполошенная О. Ф. — На голове резинка от трусов, а в кармане — «голден виза». Только в Голландии его не хватало! Доедет до улицы красных фонарей и счастливо окочурится от огроменного количества голых баб.
— А чего сразу окочурится? — обижалась Понаехавшая.
— Ладно, скопытится, — шла на уступки О. Ф., закусывая прозрачным ломтиком острой бастурмы.
Однажды Понаехавшая отпросилась с работы на одну смену. Аккурат в этот день с визитом вежливости в гостиницу явился троюродный кузен крестного сына тети Светы Вагаршак. Вагаршак подготовился к визиту основательно — густо набриолинил немилосердно вьющиеся волосы, надушился туалетной водой «Опе man show», заправил вареные джинсы фасона «банан» в лакированные штиблеты на небольшом пятисантиметровом каблуке. Сияние, исходившее от штиблет и прически, слепило все в радиусе полтора километра. Заменяющая Понаехавшую Наталья была сражена наповал. Вагаршак тоже. После обстоятельного разговора «за жизнь» Вагаршак галантно спросил у Натальи телефон, преподнес ей двухлитровую бутыль тутовки и откланялся.
Трепетная Наталья отвинтила крышку и недоверчиво принюхалась к самогонке. Посидела минут тридцать, приходя в себя от ударной волны. Восстановила рефлексы. Собрала глаза в кучку и потопала в туалет — выливать тутовку в унитаз.
— Главное, чтобы О. Ф. не видела, — приговаривала она, пестуя на груди бутыль с семидесятиградусной нефильтрованной водкой.
О. Ф. нарисовалась на пути Натальи совершенно неожиданно, как если бы слышала ее ментальный призыв.
— А что это у тебя в руках? — встала руки в боки она.
— Водка! — От растерянности Наталья брякнула правду.
О пьянке, случившейся в тот вечер среди обслуживающего персонала гостиницы, потом долго слагали легенды. Двух литров тутовки хватило на то, чтобы полностью деморализовать обменник, магазин-салон «Русские Меха», киоск «Интим», а также начальника охраны Сергея Владимировича (кличка Дровосек).