Спрашивала совета у О. Ф., как угомонить сына.
— С детства надо было воевать, — хмыкнула О. Ф., — теперь уже поздно что-то делать.
Как-то, совсем отчаявшись, Лена позвонила бывшему мужу — просить помощи. Педя внезапно ответил трезвым голосом, вызвался подъехать завтра и спустить с сына все шкуры.
Слово свое сдержал. Остался на чай, решительно отказался от водки.
— Три месяца как завязал.
— А что так? — поинтересовалась Лена.
— За ум решил взяться.
Лена глянула недоверчиво, ничего не стала говорить. Подстегнутый ее молчанием, Педя кинулся рьяно выполнять свои отцовские обязанности — забирал к себе на выходные Сему, по первому требованию нещадно муштровал и даже настоял на алиментах. Растроганная Лена стала называть его Педро, этакий переходный вариант между Петей и Педей.
Спустя полгода в том же составе — Сема, фикус, спаниель Сушка — переехала к нему на проспект Вернадского. К моменту переезда три месяца как ласково называла мужа Петюшей.
Через год ушла в декрет. В положенный срок родила близнецов — Сергея Петровича и Александра Петровича.
На том и устаканилась в своих эзотерических метаниях.
Теребит в руках стодолларовую купюру:
— Смотри, как все придумано хитро. Тут и водяные знаки, и лента, и разные примочки (задумчиво перечисляет): дерево, шпиль, часы. Хм. Президент.
— А президент чего?
— Франклин.
— Чего Франклин?
— Косой и пучеглазый. Теперь понятно, зачем его на стодолларовую купюру поместили.
— Зачем?
— Пучеглазие-то небось трудно скопировать!
— Да ладно!
— А то! Вот сама попробуй и скажи мне — легче обычно смотреть или выпучившись?
— Ну при чем здесь это?
— А при том. Небось и фальшивомонетчику трудно это пучеглазие печатать. Такой напряг для глаз!
Хвастает новой тушью:
— Водонепроницаемая.
— Может, все-таки водостойкая?
— Как-как?
— Водостойкая.
— Блин! Еще и водостойкая!!!
Разговаривает по телефону с мамой:
— Мам, ну чего ты! Я уже пять дней не курю!
Ловит на себе осуждающий взгляд Праведной Ольги.
— Ладно, четыре! Не пью и не курю!
Ольга возмущенно скрипит стулом.
— Ладно, три дня. Не пью, не курю и не трахаюсь. Ольга вздыхает.
Прикрыла трубку рукой:
— Заканчивай вздыхать. Ты что, хочешь, чтобы я про свою молочницу проговорилась?
Спряталась за колонну в фойе, следит, как жрица любви торгуется с потенциальным клиентом. Прибежала к Понаехавшей, шепчет в окошко:
— Слушай, а вот чего это она говорит «севенти»?
— Семьдесят.
Убежала. Примчалась через минуту.
— А чего такое фифти?
— Пятьдесят.
— А твенти?
— Двадцать.
— Охренеть. Она ему за полтинник двадцать раз сделает минет.
— Гы-гы. Ты что-то не так поняла.
— Да все я так поняла! Говорит — фифти бакс. А он что-то мычит. А она говорит — твенти минит. Ты же говоришь, что твенти — это двадцать?
— Ну!
— А минит — это минет. Международный термин! Таких простых вещей не знаешь, дурашка (снисходительно).
Глава двенадцатая. Дефолт. Грустная история в двух зарисовках
Однажды в России случился дефолт. По своему обыкновению — весьма неожиданно. Сегодня заснул в благополучной стране — завтра проснулся в Суринаме. Солнце стало мрачно, как власяница, и луна сделалась, как кровь, и с неба пошел дождь из лягушек. Ну, как оно в России исторически заведено.
Дефолт предвещали весьма странные события. Несколько дней банк непонятным образом лихорадило. Администраторы сновали по коридорам со взъерошенными лицами и на все вопросы отвечали обнадеживающими фразами типа: «Все в порядке, вешаться пока рано».
Потом позвонила давно уволившаяся Галя.
— Девочки, — таинственным шепотом сообщила она, — тут мой Петя волнуется. Говорит — скоро рванет.
— Чего рванет? — напряглась О. Ф.
— Да хрен его знает. Третью неделю нудит. Что-то про развал банковской системы, про невыплаченные долги. Не знаю, то ли верить, то ли санитаров вызывать.
— Дай ему по-человечески, и он успокоится!
— Да я извелась ему давать, — замычала Галя, — а толку!
— Совсем без толку? — заволновалась О. Ф.
— Как об стенку горох!
И разговор, вильнув хвостом, потек о своем, о наболевшем женском.
А потом грянул дефолт. На следующий день позвонила Бедовая Люда и, сославшись, на семейные обстоятельства, отпросилась на одну смену. Вышла она на работу через неделю, в траурном обрамлении мимических морщин, прижимая к груди пакет с призывно позвякивающими бутылками.
— Что случилось? — ахнули девочки.
— Ой, девочки! — заголосила Люда. — Ой, девочки!
— Так! — властным жестом остановила плакальщицу О. Ф. — Ты сначала разлей, а потом причитай.
Люда вытащила из пакта бутылку, разодрала зубами золотистую крышку, хлебнула из горла и разрыдалась.
О. Ф. молча открыла вторую бутылку, разлила по пластиковым стаканчикам водку, сунула Понаехавшей крышку:
— Понюхай хоть, горе горькое!
Девочки скорбно выпили, закусили четвертиночкой «Дарницкого» и уставились на Люду. Понаехавшая, как единственный непьющий работник в коллективе, опустила жалюзи второго окошка и приготовилась работать сутки в одно рыло.
— Рассказывай, — дала отмашку О. Ф.
И Люда, периодически скорбно отхлебывая из бутылки, поведала коллегам свою трагическую историю. Оказывается, за две недели до дефолта Людина свекровь Серафима Петровна, не ставя наследников в известность, продала две свои комнаты в большой коммунальной квартире на Кузнецком Мосту. За сто двадцать тысяч долларов. И аккурат шестнадцатого числа положила все деньги в банк.
— Звонит она нам вечером, мол, у меня сюрприз. Жить я буду теперь с вами, зато денег у нас в банке о-го-го!
Чем обернулось это «о-го-го» на следующее утро, знают все. И теперь Серафима Петровна, после пятидневного дежурства в очередях перед рухнувшим банком, счастливо двинулась мозгами и сочиняет письмо Ельцину. Премьеру Кириенко письмо с клоком интимного начеса уже отправлено.
— С клоком чего? — поперхнулись девочки.
— Того самого! Шаманит. Говорит, что у нее открылся третий глаз, и теперь она житья никому не даст. Сейчас Ельцину письмо отстрижет, а потом и до Волошина дело дойдет.
— Так на всех клоков не напасешься! — поцокала языком О. Ф.
Люда фыркнула, утерла рукавом заплаканное лицо и вдруг, запрокинув голову и по-бабьи всплескивая руками, звонко расхохоталась.
Далее банкет потек по обычному сценарию — Добытчица Наташа показывала всем фирменный фокус с сисями, О. Ф. периодически выскакивала в фойе, чтобы устроить традиционную охоту за каким-нибудь залетным «авторитетом», а Люда терпела-терпела, а потом сбегала в туалет и снова застряла в кабине, откуда ее, повизгивающую от истерического хохота, выудила натасканная на Людины выходки уборщица.
Сто двадцать тысяч долларов, огромное по тем временам состояние, безвозвратно сгинули вместе с руководством банка.
Серафима Петровна двинулась мозгами навсегда и бесповоротно. Но с некоторым, если можно так сказать, созидательным уклоном. Созидательный уклон заключался в том, что Серафима Петровна бегала по разным собесам и офисам неправительственных организаций, выклянчивая себе гуманитарную или какую другую помощь. В фонде Сороса, например, ее знала каждая собака и старалась раствориться прежде, чем Серафима Петровна примется с жаром рассказывать про сто двадцать тысяч долларов и интимную переписку с руководством страны.
Но однажды случилась история, которая раз и навсегда отбила у Серафимы Петровны желание бегать по разным учреждениям.
То утро, казалось, не предвещало ничего нового — традиционная грызня с невесткой, долгое мстительное мытье в душе, пока эта шалава скакала под дверью с криками выдать косметику, потому что накраситься нечем.
Затем Серафима Петровна, довольная тем, что невестка таки ускакала на работу бледной молью, обстоятельно завтракала гречневым проделом и просроченным печеньем, запивая это дело спитым, зато крепкосладким чаем. Далее шаманила над нижним бельем сына, чтобы без простатита и каких других геморроев, и над нижним бельем невестки, чтобы лишай ей на одно место и молочница в любое время дня и ночи. А потом спустилась к почтовому ящику — переругиваться с рекламными листовками. Вот тут-то все и приключилось — среди бесполезной макулатуры обнаружилось письмо в многочисленных иностранных штампах, с краснощеким Санта-Клаусом на конверте.
Серафима Петровна, как всякий выпестованный по эту сторону железного занавеса бдительный гражданин, первым делом обстоятельно изучила конверт на предмет обнаружения хитропродуманных шпионских заморочек. Конверт был слегка помят, но в целом выглядел вполне безобидно, хоть и пах пылью и котами. Это настораживало.
Поэтому Серафима Петровна, конспиративно сливаясь с матерным граффити на стенах подъезда, бесшумно прокралась в квартиру и принялась облучать вражеское послание под кварцевой лампой. Далее она аккуратно вскрыла его над дымящимся носиком чайника, чтобы, если что — мгновенно запечатать обратно и отречься от содержимого. Из конверта выпали исписанный иностранными словами лист бумаги и фотография. На фотографии незнакомая пожилая пара, нежно обнявшись, с улыбкой глядела в объектив.
— Точно шпиёны, — похолодела Серафима Петровна и побежала спускать компромат в унитаз. Но тут с работы вернулся Жорик. Обнаружив мать в воинственной позе с маникюрными ножницами и конвертом над унитазом, он решил, что та обратно взялась за старое и отстригает очередное интимное послание в верха. Поэтому, пригрозив болевым приемом с удушающим захватом, он отобрал у нее письмо.
И, пока расстроенная Серафима Петровна разогревала обед, Жорик, вооружившись немецко-русским словарем, переводил послание. Из письма следовало, что пожилая австрийская пара передает незнакомой русской семье, счастливо дожившей до «perestroika und glasnost», большой привет и оповещает ее, что в скором времени она получит рождественский презент — посылку с гуманитарной помощью.