Разве мог Кокин предполагать, что Королькова тотчас же после приезда отправится выполнять свои депутатские обязанности? У Марьи Антоновны было в запасе еще два свободных дня, дома одной, без внука, ей стало скучно, даже тоскливо, и она решила поехать к детям.
Осмотрев головку и запас колбасы, Марья Антоновна дала совет:
— Всю колбасу отправьте в санитарную инспекцию. А эту золотую штучку я сама возьму.
Секретарь партийного бюро горпромсовета Солодухин был в отпуске, лечил в Цхалтубо простуженные на фронте ноги. Обязанности партийного руководителя временно исполнял заместитель секретаря Лыков, обычно занимавшийся партпросвещением.
Почему Афанасия Константиновича восьмой раз подряд избирали в партбюро, никто понять не мог.
Секретарь Солодухин был человек определенный, прямой, иногда даже резковатый, особенно в оценке некоторых деятелей горпромсовета. Он частенько схватывался с Бушуевым, и даже, чего греха таить, были у него и слабости: любил поговорить, или, как он заявлял, «подвести итоги», а к критике относился как к теще: признавал, уважал, но чтобы любить — этого не было. Случалось, Солодухин, потеряв выдержку, мог накричать на виновного, а потом, остыв, извинялся.
Лыков со всеми был ровен, вежлив. Почти каждому мало-мальски знакомому он говорил: «дорогой мой» или «дорогуша». Критику он просто обожал. Когда на отчетно-выборном собрании в его адрес говорилось что-нибудь неприятное, он смотрел на оратора с ласковой, кроткой улыбкой, как на невесту, а если его хвалили, скромно прятался за спину соседа.
На собраниях он выступал не часто и все больше по международным вопросам, любил напомнить о необходимости глубже изучать первоисточники и о пользе чтения художественной литературы.
Все его считали вежливым, даже добрым, воспитанным человеком. Он и был — вежливым, воспитанным, но не добрым. Добрый человек не может быть равнодушным, а Лыков ко всему был холоден и спокоен. А улыбался приветливо — по привычке.
И еще: он был великий мастер выдумывать для постановки на бюро такие вопросы, по которым говорить можно было хоть всю ночь напролет, а решения никакого принимать не требовалось — не для чего.
И удивительное дело, как только после отчета секретаря, прений и оценки деятельности бюро начинали составлять список кандидатов для тайного голосования, сразу же несколько голосов кричало:
— Лыкова запишите! Лыкова.
Он выходил на трибуну и давал себе отвод.
— Спасибо, товарищи, за доверие… Но я бы просил уважить мою просьбу. Пора молодым.
А из зала кричали:
— Оставить! Пусть еще поработает.
И когда счетная комиссия объявляла результаты, все удивлялись:
— Смотрите, опять Лыков прошел. Почти последним, а прошел.
На первом заседании бюро его обязательно утверждали заместителем. Никому даже в голову не приходило предложить кого-нибудь другого.
— Есть же Лыков.
Однажды кто-то ему сказал:
— Ты у нас вроде Кадогана, был такой в Англии — постоянный заместитель министра иностранных дел. Он при всех состоял — при консерваторах, при лейбористах. Так и ты у нас — секретари меняются, а ты как врытый… А почему тебя секретарем не сделают?
Лыков улыбнулся:
— А я, дорогуша, и не стремлюсь в секретари. В тени, дорогуша, меньше потеешь.
Но как только секретарь уходил в отпуск или уезжал в командировку, Афанасий Константинович немедленно покидал свой плановый отдел, где числился старшим экономистом, и перебирался в небольшую комнатку партбюро, которую никто, кроме него, не называл кабинетом.
…Когда Марья Антоновна вошла к Лыкову, он поднялся из-за стола и пошел ей навстречу, широко распахнув руки.
— Дорогая Марья Антоновна! Легка на помине. Только сейчас о вас думал. Садитесь, дорогая. А я планчик работы составлял, хочу с вами посоветоваться, как нам лучше один вопросик поставить…
Королькова отодвинула протянутый ей листок.
— Я к вам по конкретному делу.
— Чем могу быть полезным, дорогая?
— Сейчас. Можно форточку открыть? Душно у вас… Скажите мне, Афанасий Константинович, какого вы мнения о Кокине? Как он, по-вашему, — мошенник или нет?
— Такая постановка вопроса, Марья Антоновна, я бы сказал, более эмоциональна, нежели обоснованна. Осмелюсь поинтересоваться, что побудило вас так остро ставить вопрос?
— Дети! Понимаете, дети! Детям послали такую колбасу… Вы только посмотрите. Это же не колбаса, а статья уголовного кодекса!
Лыков осторожно рассмотрел кусок колбасы.
— Колбаса, конечно, довольно странная. Я бы сказал, не совсем кондиционная. Чего-то тут недоложили, а чего-то переложили.
— За такую продукцию надо к уголовной ответственности привлекать.
— Я вас, дорогая, в ваших чисто административных устремлениях полностью поддержать не могу. Надо доказать, чего недоложили, чего переложили, кто недоложил, кто переложил. И надо воспитывать у конкретных людей чувство ответственности… Людей вообще надо воспитывать. Вот я составляю план мероприятий, давайте так и запишем — о воспитании чувства ответственности в колбасном цехе.
— Вы, Афанасий Константинович, план составляйте, а я пойду подумаю, что делать, чтобы детей гадостью не кормили.
— Ну и порох вы, Марья Антоновна. Разве я отказываюсь вас выслушать? Но почему вы решили, что эта колбаса в недрах нашей мастерской изготовлена? Клейма на ней нет? А она, может, с мясокомбината? Вот я и говорю — вопрос надо изучить, обосновать…
— Это легко по накладной установить. И кроме этого у меня доказательство есть.
Лыков повертел в руках заводную головку.
— Сколько таких предметов обнаружено?
— Как это — сколько? Один.
— Всего один. Следовательно, это случайность, а не закономерность. И нельзя из этого случая, а возможно, неосторожного поступка делать далеко идущие выводы. Это было бы несправедливо, более того — опрометчиво.
— Вы же колбасу видели?
— Видел.
— Убедились?
— Надо изучить…
Марья Антоновна с удивлением посмотрела на Лыкова, торопливо поднялась и ушла, хлопнув дверью. Афанасий Константинович ласково посмотрел ей вслед, покачав головой: «Ах кипяток, кипяток!» И принялся за составление плана. На клетчатую бумагу ложились ровные, каллиграфические строчки: «Дополнительные мероприятия. Первое. Провести в колбасной мастерской беседу о воспитании у работающих чувства ответственности за порученное им дело. Второе…»
Афанасий Константинович задумался: что записать вторым пунктом? Оставить один пункт — отступить от канона. А ничего больше не выдумывалось. Второго не было.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ,в которой появляется Анна Тимофеевна Соловьева.
Выйдя от Лыкова, раздосадованная Марья Антоновна столкнулась в коридоре с инженером Анной Тимофеевной Соловьевой, временно, после отъезда Бушуева, исполняющей обязанности председателя горпромсовета.
Королькова, на правах старшей приятельницы, с ходу накинулась на Анну Тимофеевну:
— Где ты, матушка, была? Почему я должна на эту медузу время тратить?
Соловьева обняла Королькову за плечи и ласково ответила:
— Была я, Марья Антоновна, в банке, а у какой-такой медузы вы время потеряли — я не поняла. Пойдемте ко мне, потеряем еще немного.
— Медуза — это Лыков.
— Медузу я не принимаю, — отпарировала Анна Тимофеевна. — Он уважаемый человек и давно в партии, немногим меньше, чем вы.
— Неважно, когда он вступил, важно, до каких пор коммунистом остался… А ну, покажись. До чего же ты сегодня интересная, Аннушка. Прелестная кофточка… Где взяла? Смотри, уж очень ты без мужа форсишь!
О своем наряде Анна Тимофеевна промолчала. Сказать ей было нечего. Она принадлежала к тем женщинам, которые в простеньком ситцевом платьице или даже в комбинезоне выглядят нарядными. На ней был голубой костюмчик, белая кофточка с кружевным воротничком. Очевидно, этот воротничок и производил праздничное впечатление. А может быть, все шло от ясных серо-зеленых глаз и доброжелательной, сердечной улыбки.
Читатель вправе сказать: «Сразу видно, Соловьева тип положительный. Эк ее автор расписывает: ясные глаза, доброжелательная, сердечная улыбка». Совершенно верно: Анна Тимофеевна в основном человек хороший. А о ее ясных глазах и сердечной улыбке автор рассказывает исключительно в силу жестокой необходимости, потому что ясные глаза и сердечная улыбка Соловьевой вскоре обсуждались в вышестоящих организациях и вызвали много споров.
— О чем вы, Марья Антоновна, хотели поговорить?
— Полюбуйся! И этой гадостью Кокин детей кормить собирался. Детей!
— Да, действительно дрянь. Это наша? Точно?
— Наша, наша.
— Хорошо, Марья Антоновна, я разберусь. Спасибо, что пришли. Я сейчас Христофорова приглашу. Это больше по его части.
— Я бы на твоем месте другому поручила все выяснить. Возьми вот еще в придачу…
— Что это?
— Заводная головка. Золотая. Муж Тоси в колбасе нашел. Зуба из-за нее лишился. Узнать бы, чья это головка.
— Я знаю. Кокин вчера весь день искал.
— Кто у тебя посудой занимается?
— Каблуков, Яков Михайлович.
— Персона брата? Тогда понятно. Не знаешь, у себя он?
— Наверное. Где же ему быть.
— Да они на месте не сидят — как ни позвонишь, то на совещании, то в горисполкоме, а больше всего дома обедают. Я к нему. Понадоблюсь — позвони.
— Обязательно!
Королькова ушла. Пока Анна Тимофеевна одна, давайте познакомимся с ней поближе. Вот она подошла к окну, раскрыла его, протянула руку и сорвала с липы, что растет под самым окном, листок. Несмотря на жаркий день, листок прохладный, от него приятно пахнет июлем, от одного прикосновения к нему на душе становится как-то милее, и, честное слово, начинаешь мечтать о чем-то хорошем.
Анна Тимофеевна улыбнулась, приложила листок к губам, и раздалось знакомое с детства «чок».
Сначала автор хотел последовать установившейся в последнее время литературной традиции и сделать Анну Тимофеевну хорошей производственницей, но несчастной в личной, семейной жизни. В редком романе, повести, рассказе, пьесе, не говоря уже о кинофильмах, героини то и дело не терпят семейные неприятности — им изменяют, от них уходят мужья (правда, некоторый процент неверных возвращается в родной дом), а покинутые женщины гордо идут своей дорогой (правда, некоторые, наиболее слабые, гибнут, уходят из жизни самыми различными способами, и всегда в тот момент, когда автор просто не знает, что ему делать с героиней).