— Топишь? Тебе не жалко! Какого человека, бандиты, погубили!
…Стряпков, всегда входивший в «Сеть» с черного, служебного, хода, увидев двигающуюся ему навстречу траурную процессию, пулей проскочил коридор, волчком покрутился около раздаточной и, бледный, вспотевший и голодный, выскочил из ресторана через парадный ход.
Без боя заняв у несопротивляющегося противника контору, Петя Солдатов сел за письменный стол, деловито пододвинул счеты и объявил:
— Приступим к составлению акта. Мариночка, распорядись, чтобы разыскали директора. Тонечка, пригласи двух свидетелей.
Девушки, смотревшие на Петю обожающим взглядом, выпорхнули из конторы.
— Доигрались, гражданин Сметанкин, — сухо начал Петя разговор с шефом. — Солидно дело поставили. Ни одного продукта полностью не отоваривали.
В контору вошел уполномоченный от банкета «слепых»:
— Товарищ контролер, объясните, пожалуйста, как нам с ними расплачиваться — по счету или по фактической подаче?
— Конечно, по фактической, — рассудил Петя. — Впрочем, я здесь не хозяин. Спросите у администрации.
— Вы больше чем хозяин, — польстил уполномоченный. И, обозлившись, добавил в адрес Сметанкина — Не этого же борова хозяином считать… Ишь разнесло, как от водянки.
— Попрошу, гражданин, не выражаться, — строго сказал Петя. — За свои поступки виновный ответит перед законом, но его поступок не дает вам права на невыдержанность.
Петя поистине был великолепен. Жаль, что Марина и Тоня не видели его в этот момент. Особенно Марина…
Составление акта шло полным ходом. Свидетелей явилось больше, чем требовалось. Приплелся один из связистов с предложением поменять воздушку на кабель. Его под общий смех выставили. Улыбнулся даже Сметанкин, хотя ему было не до смеха.
Дело шло к концу, когда появился гардеробщик Прохоров, посланный за директором Латышевым. По старой интендантской привычке Прохоров приставил руку к картузу:
— Разрешите доложить?
— Прошу.
— Алексей Потапыч сказал, что не придет.
— Вы объяснили ему, что здесь происходит?
— Со всеми, извиняюсь, деталями.
— И он сказал, что не придет? Странно…
— Ничего странного, товарищ начальник. Он сказал мне: «Пойду, говорит, непосредственно в милицию… с чистосердечным признанием. Они люди деловые, лучше мою психику поймут…»
— И пошел?
Сметанкин плюнул. «Тонап» кренился все сильнее и сильнее, черпал бортами воду. Команда без сигнала покидала пиратское судно. На капитанском мостике никого не было. Командир в это время только начинал издавать душераздирающие стоны. Перепуганная Марья Павловна принялась отпаивать его молоком. Дверь скрипнула, на пороге появилась Зойка. Увидела распростертое тело отца, кинулась к нему:
— Мамочка! Что с ним? Неужели это я его убила? Вася! Скорее сюда!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ.О почтении к родителям.
Кто без греха — пусть кинет в Зойку камень! Кто в детстве или в юности не ссорился со своими родителями? Редкие удерживаются от нанесения обид матери и отцу. Конечно, ссора ссоре рознь, да и обиды бывают разные. Один оставит без ведома старших школу; другой не подумавши брякнет насчет стариковской отсталости и непонимания сегодняшнего дня; третий, позабыв, что он дома, закурит за обеденным столом, и отец с укоризной промолвит: «Дожили, мать! Сын-то дымит!»
Всех вариантов обид не перечесть — их много. Одни, как крошки, легко смахнуть с житейского стола, другие встают между близкими людьми глухой стеной взаимного непонимания, и кажется, ничем эту преграду не сокрушить.
Руководимая своей чистой совестью, возвращалась Зойка в родной дом. Шла и уговаривала не столько Васю, сколько самое себя:
— Он же у меня старенький. Нервы у него потрепаны. Такую жизнь прожить — не шутка. С восьми лет работать начал. Я приду сейчас, улыбнусь, он и расцветет. Мы с ним сразу помиримся. Ты понимаешь, Вася, если с ним что-нибудь случится, я себе этого никогда не прощу. Он такой у меня хороший, честный, только горячий уж очень.
И вдруг — распростертое, почти бездыханное тело на полу.
— Мамочка! Милая! Что с ним?
— По-моему, пищевое отравление… молоком отпаиваю. Подыми голову ему, подержи. Пей, Жора…
— Вася! Скорее за врачом. Немедленно.
Юрий Андреевич открыл глаза, прохрипел:
— Не надо. Сейчас пройдет.
Втроем они подняли его и перенесли на кровать.
Христофорову роль отравленного понравилась:
— Жжет все внутри… Мочи нет, как жжет.
Зойка опять заговорила о враче. Христофоров нашел ее руку, погладил, сказал ласково:
— Спасибо, доченька! Не надо, пройдет. Ты пришла, и мне уже полегче.
Зойка поцеловала колючую щеку, припала к нему на грудь:
— Лежи, папа, спокойно.
— А это кто? Вася, что ли?
— Я, Юрий Андреевич.
— Сядь поближе. Вот так, хорошо. Погорячился я, девочка моя. Маша! И ты сюда иди. Хорошо. Вся семья в сборе. Своя семья. Все родные.
Юрий Андреевич всплакнул от умиления. Зойка крохотным платочком вытерла ему слезы.
…Долго сидели без света, сумерничали. Зойке и Васе свет был бы только помехой, им и так все было видно — где у милой глаза, где рука. И в темноте можно было опереться на плечо любимого.
Вспомнили всякие истории, рассказали о сегодняшней прогулке, о том, как Лыков уснул на берегу с удочкой, а ребята над ним подшутили, привязали к крючку банку со шпротами. Юрий Андреевич начал даже слегка похохатывать, особенно когда Вася рассказал, как ребята облапошили директора завода фруктовых и слабоалкогольных напитков Сизова, подсунув ему нарзану…
Все рассказали — кто призы за танцы получил, кто в литературную викторину больше очков набрал. Оказалось, что победил, конечно, Вася. Только об одном ни словом не обмолвились — о посещении загса.
Марья Павловна неожиданно спросила:
— Показали бы свидетельство?
— Какое?
— Ладно уж притворяться.
Пришлось сознаться. Пришлось включить свет. Пришлось показать свидетельство. Юрий Андреевич посмотрел, помолчал.
— Значит, ты теперь Каблукова. Ну что ж, так тому, видно, и быть. Поздравляю!
И, совсем повеселев, обратился к жене:
— Накрой, Маша, на стол. По такому поводу не выпить — незамолимый грех. Там у нас есть чего-нибудь?
— Найдется. Зоенька! Спрыгни в погреб. Достань грибочков, огурчиков. Сметаны там в белом горшочке.
Юрий Андреевич взволновался:
— Что ты, Маша, в такой день дочку гоняешь. Сама сходи!
Но Зойка уже вскочила, схватила блюдо для огурцов и мисочку под грибочки.
— Вася! Пошли.
Марья Павловна расставляла тарелки, нарезала хлеб, приговаривая:
— Ну вот и слава богу. А с тобой, Жора, я потом серьезно поговорю.
Но Христофорову было не до жены. Он прислушивался:
— Ну что они там делают? — с тоской спросил он, — Я же просил тебя: «Не посылай!»
— Что делают? Известно что — целуются…
Крышка люка была поднята, и Зойку это очень удивило:
— Отец позабыл. Мама всегда закрывает. Ты, Вася, постой наверху.
Зойка включила в яме свет. Вася сейчас же спустился по лесенке. Марья Павловна оказалась права: молодой муж обнял жену, поцеловал.
— Подержи лучше миску, — отбивалась Зойка. — Ну, уж и попадет папе от мамы! Ты смотри, снег как опустился. Это потому, что крышка была открыта,
Вася увидел кусок клеенки из-под снега, потянул его.
— Что это такое?
— Не знаю. Наверно, когда снег набивали.
Вася потянул клеенку сильнее. Она затрещала,
— Тут что-то закопано.
Он вытащил из снега сверток, поднял его.
— Интересно, Зойка!
Но Зойка уже сама увидела. Из свертка падали на снег толстые, тяжелые пачки денег.
Молодые супруги, как по команде, выскочили из ямы.
— Видела?!
— Тысяч сто, не меньше.
Вася присвистнул:
— Сказала! В одной пачке тысяч сто, а их там! Видела? Откуда у него столько?
— А ты думаешь — это его?
— Чье же?
— Где же он взял?
— Не знаю.
— Я боюсь…
— Стой тут. Я спущусь.
— Не ходи, не надо! Я боюсь!
— Пойдем вместе.
Они спустились в яму. Пачки лежали кучкой. Одна отлетела в угол, устроилась у подножья большой кадушки с капустой.
— Сто тысяч? Тут миллиона три! Отделение Госбанка.
Вася уложил пачки в клеенку, но закопать не успел, послышался голос Марьи Павловны:
— Дети! Скоро вы?
— Идем, мама!
Они торопливо выскочили из ямы, погасили свет. Пока Зойка запирала дверь, Вася шутил с тещей:
— Чуть не угорели в погребе. Угорела барыня в нетопленной хате.
Юрий Андреевич стоял в дверном проеме, как в траурной раме, и в этом было что-то зловещее. Тревожно смотрел на молодых: «Слава богу, все в порядке. Ишь как Зойка растрепалась, щеки горят. Видно, и впрямь целовались».
Бодро разлил по рюмкам вино, провозгласил:
— Живите хорошо, ребята.
И не удержался от поучений:
— Вот мы с матерью сколько прожили! Хорошо прожили, стыдиться нам нечего.
Вася и Зойка переглянулись. У Юрия Андреевича опять екнуло сердце: «Чего это они?»
Выпили. Христофоров привычно похвалил грузди:
— Хороши! И как ты их, мать, только сберегаешь?
Счастливая, что все, кажется, обошлось по-хорошему, Марья Павловна простила мужу обиды и, как всегда, со смехом ответила:
— Слово я такое знаю. Вы только подумайте, Вася, сама я с юга, у нас там грибов и в помине нет, а научилась, как будто всю жизнь в Краюхе прожила.
Христофоров несколько раз посмотрел на ключи от погреба, висевшие на законном их месте. Неожиданно для себя спросил дочь:
— Хорошо погреб заперла?
Зойка совершенно спокойно ответила:
— Хорошо. А что?
— На днях у Мочаловых очистили. Поросенка они накануне зарезали — одну голову оставили.
Вася успокаивающе пошутил:
— Ваши кадушки не унесут. Надорвутся…
Посоветовались, где Васе ночевать: здесь, или идти домой. Он был бы рад остаться, но Юрий Андреевич запротестовал: