Я уже устал ее оживлять. – Корнеев принялся зажевывать горечь гадостью.
– А почему не хочет? – ляпнул Привалов.
– А что, я хочу? Или ты хочешь? – пожал плечами Корнеев.
– Ну… – Привалов подумал, – не очень, конечно. Умирать не хочется.
– Из того, что тебе не хочется умирать, не следует, что тебе хочется жить, – наставительно заметил Корнеев. – К тому же умирать не хочет твое тело. А не хочет жить – это, как его, ж-ж-ж-ж-ж ж-ж-ж др-р-р-р… – Он щелкнул пальцами, появился дубль с толстенным словарем в руках, раскрытым на середине.
– Внутренняя сущность, она же Эго, понимаемое как чувствующий и моральный субъект, – сказал дубль, сверившись с какой-то статьей, после чего превратился в крысу, а словарь – в бабочку. Крыса съела бабочку и издохла.
– Вот как-то так. – Корнеев пнул трупик. Тот рассыпался в мельчайшую серую пыль.
– Глупость какая-то, – сказал Привалов и чихнул.
– Будь здоров, капусткин, – невесело отозвался Корнеев и трансгрессировал себе в мензурку еще грамм семьдесят.
Привалов посмотрел на него с сомнением и упреком.
– Мне надо, – объявил Корнеев и выпил спирт залпом. Закашлялся. Сотворил блюдечко с чем-то вроде мелко нарезанной редьки в постном масле. Попробовал, скривился.
– Слушай, – спросил Привалов, – я вот чего не понимаю. Раньше ты вроде нормальный закусон делал. А сейчас?
– Ну ты др-р-р, – уставился на него Корнеев. – Извини, – буркнул он, – ты ж это, программист. Суть не сечешь. Нельзя сотворить того, чего нет, понимаешь?
– Ну, – сказал Привалов, чтобы что-то сказать.
– Ни хрена ты не понимаешь… А, вот что. Сотвори треугольник. Первый угол прямой, второй сто градусов, третий сто двадцать, плоскость евклидова классическая. Быстро! – прикрикнул он.
Привалов машинально произнес заклинание объективации геометрической фигуры. В воздухе вспыхнула какая-то кракозябра, тут же скукожилась и исчезла, а на Привалова сверху упал невесть откуда взявшийся окурок.
– Э-э-э. – До Привалова наконец дошло. – Так ведь сумма углов треугольника всегда сто восемьдесят. А ты мне какие вводные дал? Не бывает таких треугольников.
– Во! Дошло до ж-ж-ж-ж-ж-ж! Таких треугольников не бывает. Значит, и сотворить ты его не можешь.
– Не могу. – Привалову почему-то стало грустно.
– Ну так и здесь та же ж-ж-ж-ж-ж. То есть причина. Если чего-то нет, этого и сотворить нельзя. Помнишь Киврина?
Привалов помнил. Федор Симеонович Киврин заведовал отделом Линейного Счастья. В восемьдесят восьмом Киврин собрал вещи, магически запечатал двери в лабораторию, со всеми попрощался и трансгрессировал – по слухам, в какой-то оклахомский университет, на преподавательскую должность, благо знал английский. Все ему отчаянно завидовали.
– И какая связь? – решил внести ясность Привалов, пытаясь прожевать неаппетитную закусь. – Киврин за длинным долларом поехал. Я бы на его месте тоже, наверное…
– Ни ж-ж-ж ты не понял. Киврин ученый, доллар у него не на первых местах, – строго сказал Корнеев. – Просто он занимался счастьем, это его тема. А никакого счастья у нас в стране не осталось. Сотворить того, чего нет, нельзя. Вот Киврин и отправился туда, где оно есть. За предметом изысканий. – Последние слова Корнеев произнес таким тоном, будто выматерился.
– А Кристобаль Хозевич? Он же остался? – не понял Привалов.
– Во-первых, – назидательно сказал Привалов, – Хунта сильнейший маг, но не ученый. Его истина не интересует. Его интересует успех. Научный тоже, но вообще-то любой. А во-вторых, ты его давно в Институте видал?
Привалов задумался. В последнее время Кристобаль Хозевич практически все время пропадал на подшефном рыбзаводе, при котором в декабре прошлого года организовал малое предприятие «Старт»[10]. Формально возглавляли его какие-то мутные «афганцы»[11], приписанные к отделу Оборонной Магии. Ни одного из них Привалов никогда в жизни не видел. Тем не менее в Институте они числились: это он знал доподлинно, так как все расчеты по бухгалтерии «Старта» лежали на нем. Увы, из этих расчетов было совершенно невозможно понять, чем, собственно, «Старт» занимается. Осведомленные люди – в основном сотрудники отдела Предсказаний и Пророчеств, который в последнее время ожил и окреп благодаря сотрудничеству с газетчиками, – говорили что-то насчет «экспортно-импортных операций», но эти слова оставались для Привалова китайской грамотой. Он все надеялся выяснить что-нибудь у самого Кристобаля Хозевича, но тот в ВЦ не появлялся, присылая все бумаги со служебными ифритами[12].
– Полгода точно не видел, – признал Саша.
– Вот! – Витька поднял палец. – Потому что смысл жизни тоже кончился. Поэтому Хунта на свой отдел положил с пробором. Или с прибором.
– Вот оно что, – уважительно сказал умудренный Привалов. – Так это как же, – до него, наконец, доперло, – теперь в стране нормальной еды больше не осталось?
– Как тебе сказать… – Корнеев дунул на грязные тарелки, превратив одну в пепельницу, а другую в плевательницу. – Жратва-то нормальная в принципе есть. Просто реальность пре… переконфигурировалась. Таким образом, что все вкусное достается конченым ж-ж-ж-ж и последним др-р-р-р.
Мы с тобой не ж-ж-ж-ж и даже не др-р-р-р. Ну то есть в чем-то, конечно, ж-ж-ж-ж и местами др-р-р-р.
Но неконченые. Поэтому и жрем вот это ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж-ж. – Он плюнул в пепельницу. Плевок превратился в крохотного василиска и зашипел по-змеиному.
– А почему реальность переконфигурировалась? – спросил Привалов, пытаясь подвинуть взглядом ящик с перфокартами. Ящик не двигался, а вместо этого подпрыгивал на месте.
– Вектор магистатум восемь ноль шесть три четыре, – бросил Витька.
Саша посмотрел на ящик по-новому, и тот послушно пополз к выходу.
– Вот как ты так сразу вектор вычисляешь? – с завистью сказал он.
– Как-как. Каком кверху, – буркнул Корнеев. – Магию учить надо, а не ж-ж-ж-ж ж-ж-ж др-р-р-р.
Привалов в очередной раз подумал про себя, какой же он все-таки бездарь.
По официальному счету, в Институте он проработал тридцать лет без малого. Однако у институтских до последнего времени была трудовая льгота: рабочие дни не считались прожитыми, в общежизненный зачет шли только праздники и выходные, и только проведенные вне институтских стен. Этим, кстати, объяснялось необузданное трудолюбие сотрудников, а также острая нелюбовь к дням отдыха. К сожалению, льгота имела обратную сторону – пользующиеся ею граждане не только не старели, но вообще и не менялись, в том числе и в умственном отношении. Так что руководство каждый год в обязательном порядке мотало сотрудников по командировкам. Сотрудники возвращались в новых рубашках и привозили пластинки и кассеты с новой музыкой, с которой организованно боролся Камноедов. Но в целом это мало что меняло. Так что по институтскому счету Саша Привалов проработал шесть лет и считался молодым специалистом.
Льготу отменили в восемьдесят седьмом, в порядке борьбы с привилегиями. За два следующих года льготники как-то очень резко сдали. Тот же Привалов, уже свыкшийся с вечной молодостью, внезапно располнел и украсился обширной плешью, против которой не помогала никакая магия: выращенная заклинаниями шевелюра выпадала за пару дней. Корнеев, напротив, похудел и спал с лица, зато приобрел коллекцию морщин, нехорошие желтоватые тени у глаз и стеклянный взгляд, который Саша раньше видел только у больных-хроников. Впрочем, такой взгляд он встречал у институтских знакомых все чаще. Даже у институтских корифеев, живущих по личному времени.
Все это было печально, но особенно печальным было то, что за все эти годы он так и не выучился магии. Нет, кое-чего он набрался. Он мог – с трудом – сотворить дубля, который выглядел почти похожим на человека и делал почти то, что от него требовалось. Он был способен поднять взглядом тяжелый предмет – правда, сдвинуть его в нужную сторону удавалось далеко не всегда. Делать себе бутерброды с сыром он так и не научился, а чай получался только грузинский. Штудирование учебников и справочных пособий не помогало и даже наоборот. Когда он, наконец, запомнил таблицу значений вектора магистатума в разное время суток, у него перестало получаться нагревать воду взглядом. Пришлось обзавестись кипятильником.
– Опять засифонил! – зарычал Корнеев. – Ну чего ты ноешь-то? Ну вот хули ты разнылся-то, ж-ж-ж-ж-ж черепожопое?
– Вот что, Витька, – начал было оскорбившийся Привалов. Но тут кресло, в котором возлежал Корнеев, с хлюпаньем исчезло. Витька хряпнулся об пол копчиком и тут же со всей силой приложился затылком к полу. Раздалось глухое «бдыщ». От удивления Привалов сел.
Через пару секунд Корнеев приподнялся, застонал, сотворил какое-то заклинание и поднялся в воздух. Полежав на весу, он сотворил кресло, очень похожее на предыдущее, и плюхнулся в него, выбив из-под задницы фонтанчик пыли.
– Др-р-р-р-р! – сказал он, уважительно глядя на Привалова. – Я думал, ты ваще ни жжж не можешь.
– Вот и дальше так думай, – буркнул Саша. Развеивать благоприятное впечатление ему не хотелось.
– Эта… – раздалось от двери. – Тут, того, Янус не заходил?
– Не заходил, – буркнул Витька, не оборачиваясь.
– Не заходил, значить? Ежли будет, мне брякни, шер ами. По внутреннему в мой кабинетик. Брякни, милой. Брякни.
Привалов все-таки повернулся. В дверях стоял доктор наук Амвросий Амбруазович Выбегалло. Как обычно, он был в валенках, подшитых кожей, и в грязных серых портах. На голове мостилась бесформенная мохнатая шапка, составлявшая, казалось, одно целое с пегой бородой и сальными патлами. Правда, пару лет назад он сменил вонючий извозчицкий тулуп на импортную дубленку, привезенную из командировки. В ней он стал выглядеть еще отвратнее.
– А он не у себя? – зачем-то спросил Привалов.
Выбегалло приподнял мохнатую бровь, с которой свисала какая-то неаппетитная нитка.