– Кровью, – напомнил сыч.
– Да, кровью! А какова была альтернатива? Чтобы меня в конце концов транклювировали, как Ивана Арнольдовича? – тут же вскипел профессор, приподымаясь в волнении. – Да хоть бы и не транклювировали. Но камера! Эта лубянская камера! Грязь, хамство, отсутствие элементарных удобств! Расстрелы по утрам! Эти бесконечные расстрелы по утрам!
– Всего-то раза три и расстреляли, – проворчал сыч. – И ни разу не набивали чучело.
– Во-первых, не три, а пять раз в течение недели, – завелся профессор. – А за чучело этот местечковый комиссаришко еще ответит. Я ему этого не забуду.
– Я тоже, – не по-птичьи вздохнул Люцифер.
Привалов отчего-то решил, что речь идет о Кристобале Хозевиче.
– И ведь я здесь еще неплохо держался, – продолжал профессор гневно. – Ну, Выбегалло, борода эта мерзкая… Но я хотя бы сохранил квалификацию! А посмотрите на Мориса![46] Во что его превратили эти подонки! А Хома Брут? Какой ассистент был! И так бездарно спиться…
– Киврин, – напомнил Люцифер.
– Киврин другое дело, – тон профессора, однако же, стал менее резким. – Он подвижник, его только наука волнует. Большой ребенок. К таким даже порча ихняя не липнет. А я, увы, человек грешный. Мечтал о славе, о признании европейском… Комфорт, опять же, люблю. Не могу жить в свинстве. Вот через эти-то слабости… ну да ладно. Еще вопросы есть?
– Есть, – сказал Привалов. – Что со мной такое сегодня?
– Гм… – Профессор задумчиво потеребил бороду. Саша поймал себя на мысли, что знакомый ему Выбегалло делал то же самое, но выглядело это не как изящный интеллигентский жест, а как непристойное ковыряние в грязных патлах.
Сыч посмотрел на него укоризненно, но ничего не сказал.
– Что с вами такое… – протянул Преображенский. – А, понял. День какой-то необычный, мысли всякие в голову лезут, события странные случаются? Так?
Привалов кивнул.
– Это они вчера отсекатель отключили, – объяснил профессор. – Который блокировал определенную часть вашего разума. Ну вот она и заработала. Через недельку-другую вы бы совсем оклемались. Но недельки-другой вам никто не даст.
– А кресло под Витькой вы сегодня убрали? Ну, утром? – почему-то именно этот дурацкий вопрос вылез поперек прочих.
– Ну, я, – признался профессор не без некоторого самодовольства. – Говорю же: Витька – дрянь еще та. Я мимо его кутка без шуток не хожу.
Саша не очень понял, что такое «куток», но общий смысл уловил.
– Так это из-за вас у Витьки рыбы дохли? – уточнил он.
– Научной работе мешать нельзя, – строго сказал профессор, – даже если ее ведет отъявленный негодяй. Наука есть наука. Я бы себе такого никогда не позволил.
– Шнурки на ботинках кто ему в червяков превращал? – как бы между прочим поинтересовался Люцифер. – А спирт с ослиной мочой мешал?
– Допустим! Но в опыты не вмешивался. А рыб ему Почкин травил.
– Почкин? Почему? – удивился Привалов.
– Да чтобы Витька, не дай боже, не защитился. Ну и вообще обязан был гадить. Почкин-то ванек, как и Витька твой. А ванек, если уж подняли его до жизни настоящей, должен оправдывать доверие. То есть гадить другим ванькам и строить им пакости.
Про «ванька» Саша тоже не очень понял, но каким-то образом почувствовал, что слово это, во-первых, плохое и, во-вторых, может иметь какое-то отношение и к нему лично.
– У меня бабушка украинка, – вылетело из него. Почему – он сам не понимал, но вылетело почему-то именно это.
Профессор посмотрел на него с неудовольствием.
– Выдрессировали-то вас, – сказал он презрительно. – Украинка, тоже еще придумали. Да и не работает оно. Для них вы все равно ванек. Еще вопросы? Только не по этой теме, пожалуйста, – быстро добавил он. – Тут вы не готовы.
– Что такое отсекатель? – подумав, спросил Саша.
– М-м-м… – Профессор Преображенский снова взялся за бороду. – Тут придется лекцию читать… В общем и целом так. Отсекатель – это такой магический прибор массового поражения. Работает с мыслями. Усиливает одни за счет отсечения других. Ну вот например. До сегодняшнего дня отсекатель блокировал мысли эгоистические.
– Так называемые эгоистические, – уточнил Люцифер.
– Ну да, так называемые… – Профессор снова потеребил бороду. – О деньгах, например. Вообще о вознаграждении за труды. О том, как в жизни устроиться. Вот это вот все.
– Ну да, я по жизни лох… – вздохнул Привалов.
– Никогда! – вскричал профессор. – Никогда не смейте произносить это слово! Вы хоть понимаете?
– Ничего я не понимаю, – напомнил Саша.
– Ну да, вам-то откуда знать… Лох – это рыба.
А рыба – символ христианства.
– Э-э, я ни во что такое не верю! – возмутился Привалов.
– Вот поэтому и не говорите!.. В общем, до вчерашнего дня отсекалось все вышеперечисленное. А теперь они его переключат наоборот. То есть все будут думать только о деньгах и как устроиться.
А про остальное забудут. Ну а поскольку без этого остального тоже ничего не бывает, все будут жить в дерьме и себя за это презирать. Да вы небось сами почувствовали?
Саша вспомнил и содрогнулся.
– Еще что-то? – нетерпеливо спросил Преображенский.
– То, что я у Бальзамо видел – это и есть отсекатель? Ну вот эта штука с ведром? Там еще что-то темное лежало…
– Хлеб там лежал, – помрачнел профессор. – Ленинградский, блокадный. Его у детишек выманивали. Говорили, что хлебушек товарищу Сталину нужен, товарищ Сталин голодает… Некоторые отдавали.
– Зачем это? – не понял Саша.
– Естественная магия добровольной жертвы, – несколько невнятно сказал Преображенский. – Ну а теперь они туда, наверное, деньги засыплют. Обязательно – отнятые силой. Доллары какие-нибудь кровавые. Тоже естественная магия, только другого рода.
– А почему на них самих это не действует? Ну, на Хунту, Эдика и прочих? – залюбопытствовал Привалов.
– По разным причинам. Например, на Эдика и Хунту отсекатель влияния не оказывает, потому что у них есть национальность, а она такие вещи блокирует.
– Ну у меня тоже есть… это… в паспорте написано… – не понял Привалов.
– То, что у вас в паспорте написано, – не национальность, а состав преступления, – строго сказал профессор. – Поэтому вы это слово даже выговорить спокойно не можете. Как и все ваньки, в СССР рожденные.
– Нет, ну почему… какой состав… какого преступления? Ну, я это… как все… русский я по паспорту, и что тут такого? – Саша развел руками.
– Вот-вот. Вы, когда говорите это слово про себя, чувствуете себя виноватым, так ведь? – прищурился Преображенский.
– Да нет же! – возмутился Привалов не вполне искренне, потому что какую-то неловкость и в самом деле ощутил. – Так Витька тоже ведь русский? Или Почкин? Да и вообще, – его вдруг охватило раздражение, – что это вообще за разговоры такие: русский, нерусский… – В этот момент он почувствовал, что профессор ему стал остро несимпатичен и даже подозрителен.
– Филипп Филиппович, – укоризненно сказал сыч, – с ними же так нельзя. У них там в голове на этом месте ужас что.
– И то верно. Откатим назад. – Профессор покрутил пальцами, колдуя.
Лампочка мигнула. Минутная стрелка на настенных часах отскочила обратно на одно деление.
– А почему на них самих это не действует? Ну, на Хунту, Эдика и прочих? – залюбопытствовал Привалов.
– У них есть защита. – Преображенский развел руками. – Обсуждать не будем: долго и ни к чему.
– Ну хорошо, защита. А зачем они это вообще делают? И вообще – кто они? – До Саши наконец дошло, что он не понимает даже этого.
– Как кто? – ненатурально удивился профессор. – Вы же их всех знаете. Корнеев, Почкин, Хунта, Камноедов… Янусы, наконец. Они и делают.
– Нет же! Их же что-то всех объединяет? – не отставал Саша.
– Это верно. – Преображенский грустно улыбнулся. – Объединяет. Например, вы. Да-да, именно вы. Вы на них работаете. А они получают за это разные блага. И хотят, чтобы так продолжалось и дальше.
– Но я не про то… – начал было Привалов.
– На вашем уровне этого достаточно, – строго заметил профессор. – Я мог бы объяснить подробнее, но у вас, простите, на этом месте очень серьезный блок. Так что это вам не нужно. Еще что-нибудь есть? Спрашивайте поскорее, мне уже тяжеловато время держать.
– Что такое рубидий? – вспомнил Привалов. – И кратер Ричи?
– Кратер Ричи – магический сосуд. – Профессор, видимо, решил ответить сначала на второй вопрос. – Был такой Олни Ричмонд[47]. Ричи – это псевдоним, он им некоторые статьи подписывал. Занимался магической гомеопатией. Получил ряд интересных побочных результатов. В частности, выделил то, что мы сейчас называем рубидием. Он же красная ртуть. Он его принял за продукт третьей стадии алхимического делания[48], потому так и назвал. Хотя на самом деле это квинтэссенция энергии сущности. Или конденсат целевой причины по Аристотелю.
– Не понял. – Саша и в самом деле не понял.
– Его вообще ничему не учили, – напомнил сыч.
– Ах да… В общем, так. Всякая вещь имеет свое назначение. Хотя не всегда ему следует. Например, микроскоп нужен для того, чтобы изучать мелкие объекты. Если им забивать гвозди, он станет плохим микроскопом. У него разобьются линзы, например. Если им очень долго забивать гвозди, он станет просто неудобной колотушкой. Но если капнуть на него рубидием, он снова станет микроскопом. Доступно?
– Доступно, – буркнул Привалов. – А откуда рубидий берется?
– Из вещей и существ, используемых не по назначению, – неопределенно ответил Преображенский. – Избавьте только от технических подробностей, очень уж они нехорошие… В общем, красная ртуть превращает то, что есть, в то, что должно быть. Возвращает вещам их настоящую природу. Вот, скажем, я или Люцик… Вы же видели? Мы превратились в самих себя. Неиспорченных.
– А почему, когда я у Бальзамо этой штукой капнул, меня сюда перенесло? – решил выяснить Привалов.