– Витька, ну зачем? – Александр решил попробовать еще раз. – Ты же сам умрешь.
– Да это разве жизнь… Да возьмут тебя силы злые, – в голосе Корнеева прорезалось настоящее ликование.
Тьма заклубилась вокруг Привалова. Он почувствовал, как оттуда, из тьмы, на него смотрят чьи-то безжалостные, голодные глаза.
«Господи, как же глупо», – успел подумать он, когда вспыхнула желтая молния и тьма разлетелась на клочки.
– Вот примерно этого я и ожидал, – сказал профессор Преображенский, стоящий у стены в свободной позе.
– Странно было бы сомневаться, – подтвердил Люцифер, удобно устроившийся на плече профессора.
Привалов понял, что он жив, и перевел взгляд на Корнеева. Тот сидел на корточках и мелко-мелко трясся, скалясь. Сощуренные глаза его излучали черную злобу.
– Что они с ним сделали? – почему-то шепотом спросил Александр.
– С цепи спустили, – сказал профессор.
Он сделал пасс, и Корнеев застыл. Глаза его обессмыслились.
– Вот за это, – заметил Преображенский, – я их ненавижу больше, чем за расстрелы.
– Спорно, – не согласился Люцифер.
– Что с ним? – Александр никак не мог отвести глаз от Корнеева. Казалось, что даже лицо Витьки изменилось – почернело и как-то вдавилось в себя, сделавшись карикатурно-азиатским, обезьяньим.
– Вы видите перед собой, – сказал профессор тоном экскурсовода в зоопарке, – настоящего потомственного красного. Он же большевик обыкновенный в настоящем своем виде.
– Тот самый тип, – подтвердил Люцифер. Перышки его, однако, встопорщились.
– Большевик? – не понял Привалов. – Да Витька эту советскую власть матами крыл регулярно.
– Таким можно, – махнул рукой профессор. – Даже нужно. Злее чтоб были. Да и за дело. Советская власть их сдерживала. Собственно, вся советская культура на это работала – держать их в состоянии человеческом. Ну, относительно человеческом. Чтоб на улицах людей не грызли. Они еще себя покажут, как отсекатель переключат. Кровью умоетесь, пока на них снова хомут не накинут.
– Нет, ну подождите. – Александру все это не нравилось, хотелось возразить. – Витька же ученый. Гуманист. – На этом слове Привалов все-таки поперхнулся: чего-чего, а гуманизма за Витькой он и раньше не замечал.
– Гуманист… – Профессор вздохнул. – Я уже говорил, что научной работе мешать нельзя, и я себе подобного не позволял. Но вообще-то… Вы, Александр, никогда не думали, что такое Витькины занятия с точки зрения гуманизма?
– А что? Ну, живая вода, ну, рыба дохлая… Ну, допустим, жизнь у нее ненастоящая… Но гуманизм-то при чем?
– А вы представьте себе вместо рыбы человека. Выпотрошенного. А еще лучше – полусгнившего. Из могилки. Витькина вода бы на него подействовала?
– Н-наверное. – Привалова передернуло: до него начало доходить.
– Вы ведь по-английски читаете? – спросил сыч. – Как называется живой мертвец?
Александр не ответил.
– Зомби, – наставительно сказал профессор. – Во все времена создание зомби считалось одним из самых мерзких видов магии. Вот этим-то Корнеев и занимался. Точнее, разрабатывал технологию промышленного производства таковых.
Витька пошевелился. Преображенский посмотрел на него строго, и тот снова застыл.
Привалов посмотрел на своего спасителя вопросительно. Реакции не дождался и тогда все-таки сказал:
– Ну хорошо. А меня он за что? Раньше все вроде нормально было?
– А вы его за что? – напомнил профессор. – Вы сегодня с утра пытались проделать с ним ровно то же самое.
– Достал, – признался Александр. – До края достал, сил никаких не было. Оскорблял, унижал.
Я сорвался.
– Вот-вот. А с его точки зрения, это вы его все эти годы оскорбляли. Самим своим видом. Для него вы – белый. Белый значит чистый. Запуганный, заплеванный, глупый – а все-таки из той породы. Не из чертей. А им надобно, чтобы все были черти. Ну, кроме их хозяев, хозяев они боятся и слушаются. Но хозяева-то нерусские, нерусские это люди, это совсем другое дело. Большевики на русскую кровь натравлены. Чтоб у русских не было ни богатых, ни умных, ни хороших. Все должны быть такими же чертями, как они сами.
А если кто из своих, из ваньков, – и вдруг не черт? Им такое терпеть никак не возможно. Не для того их предки высшие классы под самый корень извели…
Привалов слушал эту тираду со странным чувством. С одной стороны, он каким-то местом чувствовал, что какой-то смысл в этом есть. С другой – смысл этот был ему неинтересен, а пожалуй что и неприятен. И с каждым повторением слова «русские» это чувство нарастало. «Не нужно мне этого всего», – в конце концов решил Привалов, и тут же в голове голосом Модеста Матвеевича прозвучало: «…во избежание».
– Филипп Филиппович, – сказал Люцифер, – не нужно ему всего этого. Я же говорил: у них там в голове на русской теме ужас что, открытая рана.
А он обыватель все-таки. Больно ему.
Профессор пожевал губами.
– Ну да, пожалуй. Хотя, может, сам поймет. Лет через двадцать, если выживет.
– Что значит если… – начал было Привалов, но Преображенский махнул рукой, и Александр застыл с открытым ртом.
Через пару секунд его отпустило. Он потряс головой и сказал:
– Что-то я нить потерял. Мы о чем говорили?
Преображенский показал на Витьку.
– А, ну да. Зомби, – вспомнил Александр и поежился. – Действительно ведь… Ну хорошо, а на меня его кто натравил? Хунта?
– Почему Хунта? – Профессор поднял бровь. – Это Жиакомо. Хунта просто доложился по инстанции. Думаю, без охоты. Где он еще такого математика найдет. А вот Жиан Жиакомо – товарищ ответственный.
– Товарищ? – не понял Александр. – Он же это… ну, такой?
– Господин? – Профессор поморщился. – Это для вас он господин. А так он член итальянской Компартии с 1807 года. У них там стаж в ячейке карбонариев засчитывается, – пояснил он.
Про карбонариев Привалом знал мало, но дата вызывала уважение. Он кивнул.
– Ну а «самсоновым словом» было зачем? – вспомнил он.
Филипп Филиппович посмотрел на него с неодобрением.
– Забоялся все-таки, – прокомментировал Люцифер. – А говорил…
– Ну, тут все-таки навыкнуть нужно, – употребил Преображенский редкое старое слово. – Вы сегодняшний день помните? Как вы к Бальзамо-то попали?
Александр вспомнил, как он сольвировался, спасаясь от вредных теток, и ему стало мучительно стыдно – до горящих ушей.
– А вот Жиакомо сделал правильные выводы, – закончил профессор. – Он знал, что вы в материальном теле в отдел Заколдованных сокровищ попасть не могли. Значит, вам каким-то образом удалась сольвация. Вы так и от Витьки могли сбежать. Вот он и решил не рисковать, а сразу использовать тяжелую артиллерию. Хотя вас в тот момент можно было обычным ножиком зарезать.
– Sì, così, – подтвердил Жиакомо, выходя из стены.
В ту же секунду воздух вокруг засиял красным – как будто в воздух плеснули немного огня.
Профессор прищурился.
– Щит Джян бен Джяна? – спросил он почти спокойно.
– Зеркало Галадриэли, – бросил великий престидижитатор. – Не люблю беготни и попыток спасти задницу.
– Вы здесь присутствовали все это время? – продолжил Преображенский. – В сольвированном виде или за астральной тенью спрятались?
– Вам-то какая разница? – оборвал его Жиакомо.
Витька, завидев начальство, замычал по-коровьи и зачмокал губами.
– Puzza, degenerato! – сказал великий престидижитатор, причем даже не Корнееву, а как бы в сторону Корнеева, как будто тот был табуреткой. – Даже сдохнуть с пользой для дела не способен…
А вы, – повернулся он к Преображенскому, – легко ведетесь на милосердие к малым сим. Русская интеллигентщина, – презрительно добавил он.
Профессор быстро глянул на Привалова. Во взгляде читалось: «беги, идиот».
Александр попытался дернуться. Ноги по-прежнему не слушались.
– Я все-таки был прав, когда в тридцать седьмом настаивал на вашем уничтожении, – продолжал Жиакомо, обращаясь к Преображенскому. – Вы так и не стали лояльным советским гражданином. Как это у вас говорят? Сколько волка ни бей, он все в лес смотрит.
– Ни корми, – вырвалось у Привалова.
– И это тоже, – легко согласился Жиакомо. – Так или иначе, вы нарушили наши формальные и неформальные соглашения, Филипп Филиппович. Вы это признаете?
– Соглашения, подписанные под угрозой очередного расстрела? – иронически поинтересовался профессор.
– Это непринципиально, – отмахнулся Жиакомо. – О последствиях вы были предупреждены. Что касается вас, Привалов, я должен поправиться. Сегодня я назвал вас маленьким безобидным человечком. Я вынужден взять второе слово назад. Вы маленький бесполезный человечек. То есть стали бесполезным для нас за эти сутки. Значит, и жить вам больше не нужно. Хотя Хунта просил с вами повременить, пока вы не закончите статью. Очень жаль, но придется его разочаровать.
– А меня за что? – поинтересовался сыч.
– За компанию, – без тени улыбки сказал маг. – Ну что ж, господа, не будем разводить лишних церемоний. Addio per sempre.
Он взмахнул руками.
Последнее, что ощутил Александр, прежде чем желтая молния обрушилась на него, была детская обида: это было как-то очень нечестно – умереть именно сейчас, когда он уже почти все преодолел, понял и осознал.
Молния грохнула. Привалов на секунду ослеп, оглох и ополоумел. Но уже в следующую секунду осознал, что жив и даже что-то соображает.
– Вы это прекратите, – раздалось над самым ухом.
Александр проморгался – и попятился. Между ним и Жианом Жиакомо стоял не кто иной, как Модест Матвеевич Камноедов собственной персоной.
– Вы посмели мне мешать? – голос великого престидижитатора не сулил ничего хорошего.
– Вы тут мне это не надо, – каменным голосом сказал Камноедов. – Вы тут не у себя в этой, как ее… в венте или чего у вас там. Вы тут в учреждении. За которое я несу персональную ответственность. Выйдите, э-э-э… в поле и там творите чего хотите. А не на вверенном мне участке.