Он перевел дыхание и снова стал строгим, даже, пожалуй, торжественно-суровым. Свою рюмку он отставил далеко в сторону, будто она ему мешала.
— Но речь не о том. А о том, что человек, когда ему стукает пятьдесят, назад смотрит и приценивается к самому себе. Я тоже приценился, елка-палка. Как был рабочим, таким и остался. Может, не повезло? Нет, повезло, еще как повезло! Вот и хочу выпить по первому разу за тех, кому в жизни больше всех повезло. За рабочих, за наш класс!
Все встали — минута была действительно торжественной. И только потом, после Байков, сам растроганный этой торжественностью, махнул рукой: ну вот, теперь можете про меня…
Галя жалела, что ей некогда слушать, о чем говорят за столом. Она помогала носить из кухни закуски, убирала одни тарелки, ставила другие. Ребята собрались вокруг Митрича, и она услышала, как тот поддразнивает хозяина:
— А хочешь, расскажу по правде, как ты женился?
— Ну тебя, старый, елка-палка…
— Ей-ей, расскажу…
Ребята наседали: давайте, Митрич! Он крутил головой от удовольствия, его так и распирало рассказать. Галя осталась. Ей тоже было интересно. Все равно пока никто ничего не ест.
— Так вот, сначала нас ранило, — сказал Митрич. — Одна мина на двоих. Ну, привезли нас в санбат, ночь уже; во дворе движок тарахтит, свет дает… На одном столе я лежу и осколок со мной — в боку, а на другом, стало быть, он. Начали нас резать, а свет-то и погас. Пять минут лежим — темно, десять — темно, вдруг слышу — Зосим говорит: «Что там, елка-палка, ваши монтеры возятся? Некогда нам. Пойду погляжу». Встал и ушел. Через десять минут починил движок, вернулся, лег и вздохнул даже. «Штопайте, говорит, меня по этому поводу вне очереди». У доктора глаза квадратные, а меня смех разбирает. Поверите, так смеялся, что осколок у меня сам выскочил.
Митрич отхлебнул молока из второй бутылки и, поглядев на Байкова, добавил:
— Шутки шутками, а ему за этот ремонт медаль выдали. Да…
— Про женитьбу, — подсказали Митричу.
— Ну, а из санбата мы, конечно, сюда, в Ленинград… Молодые были, девчонок знакомых полно, то да се. Приходит Зосим из города и говорит: «Женюсь». — «На ком?» — «На Надьке. Одобряешь?» — «А ты к ней под кровать глядел?» — спрашиваю. «Зачем?» — «А вот погляди». — Митрич обернулся, убедиться, что Надежда Петровна на кухне и не слышит. — Приходит он в другой раз и говорит: «Поглядел. Пусто». — «Пусто или чисто?» — «Пусто и чисто». — «Ну, говорю я, тогда женись!» К чему это я вам рассказываю? Будете жениться — невесте под кровать посмотрите. Первая примета: если хозяйка хорошая — чистота.
Потом его просили рассказать о Египте, — все-таки столько лет проработал на Суэцком канале! — и Митрич охотно рассказывал про Египет, про пирамиды, про канал, и какая она — пустыня. Галя слушала его урывками — пора было нести чай. Жаль.
— …Остановили нас бедуины. У каждого пистолет — во, с прошлого века, наверно. Машут ими — выходи, мол. Вышли мы из автобуса, а объясниться не можем. Они нас за израильский десант приняли, что ли, вот-вот откроют пальбу. Подрастерялись мы все, конечно, чего там! Храмцов выручил, наш лоцман. Выдал по-морскому, по-русскому — гляжу и глазам не верю: улыбаются бедуины! И давай нам руки жать…
— Погоди, — перебил его Зосим Степанович. — Храмцов — не Кольки погибшего сын?
— Ну да. Помнишь, мы на буксире в Угольную уходили, а его мальчонка провожал? Стоит на берегу под дождиком, один-одинешенек. У меня тогда такая злость на немца взялась… А Кольку в тот же день…
— Помню, — глухо сказал Байков. — И мальчонку того помню. А я и не знал, что он у нас лоцманом.
— Как же! Вместе на Суэцком работали, вместе вернулись. Ничего мужик.
Храмцов. Эта фамилия ничего не говорила Гале.
Она решила: хватит бегать. Могу я спокойно посидеть и выпить чаю с тортом? У мужчин свои разговоры. Вон как раскраснелись, но продолжают чокаться. Хорошо, завтра выходной. Бригадир — сам под крепким хмельком — уже сидит в обнимку со своим одесским приятелем и жалуется:
— Стивидор у нас — мальчишка, елка-палка, только что из института вылупился, наук нахватался до верхней губы, а как работать — ко мне жмется…
Чернобай согласно кивал — должно быть, тоже повидал таких стивидоров.
— За всех не скажу, но есть одна байка.
И ребята враз повернулись к нему — давай байку!
— Короче, — сказал Чернобай, — тонет в порту человек. Тонет и кричит то по-французски, то по-английски, то по-испански, то по-японски: «Спасите!» А на причале два грузчика покуривают. «Видал? — говорит один другому. — Он, фраер, языки учил! Плавать надо было учиться».
Вот тогда Галя, смеясь, и поглядела на Дмитрия Ивановича. Он перехватил ее взгляд и сразу перестал улыбаться — должно быть, подумал, что эта одесская байка задела боком и его самого.
— Ну, — слишком громко сказал он, — это мы знаем, в чей огород камешек. Значит, ни к чему образование, будем учиться плавать. А вот, например, приходит ко мне на днях Калинина…
Митрич перебил его.
— Будет тебе! Все-таки юбилей, а не производственное совещание.
Но Дмитрия Ивановича уже трудно было остановить.
— …Приходит и говорит: давайте разбираться, придумывать что-то.
Байков уже знал об этом разговоре — Галя рассказала ему сразу. Но тогда он лишь отмахнулся: «Да что ты от него хочешь, елка-палка? Человек высиживает на работе по десять — двенадцать часов, ему вздохнуть некогда, и крутится, как вентилятор, а тут еще ты…» Но сейчас в голосе диспетчера ему неожиданно почудилась злость.
— Ты пену не давай, Дмитрий Иванович, — ласково сказал он. — Никто тебя обидеть не хотел. Дела у нас и вправду сикось-накось идут. День на день не приходится. А она за это душой болеет. И мы тоже. Значит, всех нас ругай.
— Я не ругаю, — начал затихать Дмитрий Иванович. — Я только удивляюсь. Будто я не болею за дело.
«Значит, — подумала Галя, — все-таки запомнился ему наш разговор. Уже хорошо». Щеки у нее горели. Конечно, сейчас вроде бы не место и не время продолжать его, но не она начала.
— Скандальный вы, оказывается, мужик, — усмехнулась Галя. Ей надо было заняться каким-нибудь делом, чтобы успокоиться, и она снова начала собирать посуду. Впору расплакаться — так обидно: выставил ее этакой дурочкой. Пришла, мол, и потребовала что-то придумать, хотя, кроме своего крана, ничегошеньки не знает. — Что вы мне ответили — помните? Что у нас уже все изобретено.
— Если бы ты пришла с предложением, я, может, так не сказал бы.
— Нет. Все равно сказали бы. Ни во что вы не верите и думать не хотите. Вот и вся разница.
Она ушла на кухню. Хватит, довольно, наговорились. Буду мыть посуду. Вадька Лохнов выскочил следом за ней:
— Ну, чего набросилась на человека? Не видишь — он под мухой, мало ли что брякнет…
Потом пришел Байков и тоже начал успокаивать, пока Надежда Петровна не выгнала и его, и Вадьку. Вот тогда на кухню пришел Чернобай.
— Ты, значит, крановщица? — удивленно спросил он Галю, и она не обиделась, что он называет ее на ты. Просто не обратила внимания. — А я-то с тобой даже заговорить дрейфил. Смотрел и думал: ну, дамочка с центра! А ты, выходит, наша…
— Выходит, наша, — улыбнулась Галя.
— Сейчас мы твоего начальника купим, — серьезно сказал Чернобай. — Давай я тебе помогу посуду вытереть.
На столе выросла гора чистой посуды — тарелки, фужеры, чашки… Чернобай порыскал по кухне и нашел картонку — ту самую, в которой Галя и Вадька привезли сервиз.
— Ну, а сейчас гляди, — сказал он и высунулся из кухни. — Дмитро Иваныч!
Тот появился — все еще угрюмый, насупленный, раздраженный.
— Слушай сюда, Дмитро Иваныч, — все так же серьезно сказал Чернобай, а у самого из цыганских глаз будто огоньки сыпались. — Вот, помог бы ты посуду снести. За сколько раз снесешь, а?
— Оставьте, пожалуйста, — поморщился тот.
Но Чернобай не унимался. Это у него вроде опыта.
— Раз десять, наверно, придется сбегать из кухни к буфету — так? А я вот все в один ящик сложу…
Надежда Петровна загородила собой стол и замахнулась на Чернобая полотенцем:
— Я вот сложу! Потом собирай черепки!
— Сложу и за один раз отнесу. Экономия?
Дмитрий Иванович понял наконец. Даже усмехнулся. Контейнерная перевозка! Знаем, не новость. Уже намечены кое-какие мероприятия в этой области. Чернобай перебил его. Контейнерные перевозки — это будущее. Большое будущее. А пока — пакетно-поворотный способ. Не слыхали? Груз складывается в пакеты на берегу, до подхода судна. А когда судно встает под погрузку — никаких задержек. Называется — совмещение вспомогательных и грузовых операций. Повышение производительности труда на двадцать, а то и больше процентов.
И ни Галя, ни Чернобай, ни Дмитрий Иванович не замечали, что в кухне уже полно народу — и ребята, и бородатый художник с ними, теснятся в дверях, тянут шею — что там?
— Значит, все-таки изобрели что-то, Дмитрий Иванович? — ехидно спросила Галя.
Чернобай улыбнулся, открывая крупные блестящие зубы.
— Ах, Галочка, — сказал он, придыхая на букве «г» (у него получилось — «Халочка»). — Если очень понадобится, чего только не изобретут в Одессе!
Ей пора было идти, чтобы не опоздать на последнюю электричку. С Чернобаем они договорились так: послезавтра он придет в порт, посмотрит, как работает участок, а потом выступит на общем собрании. Уже потом, сидя в непривычно пустом вагоне электрички, Галя подумала: как все-таки хорошо, когда в жизнь входят новые люди, и каждый раз это — радость открытия.
Но Чернобай приехал в порт на следующее же утро. Еще издали Галя увидела идущих впереди Байкова и Чернобая и окликнула их.
— А я думала, не придете, — сказала она. — Головы-то небось тяжелые?
Чернобай улыбнулся во весь зубастый рот: ничего, докеры — люди привычные, с утра горяченького чайку с лимоном — и хоть на танцы! Дальше они пошли вместе, и вдруг Чернобай резко остановился.
Мимо шел автопогрузчик. Въехал на эстакаду склада — и сразу же раздался хруст дерева. Чернобай крикнул водителю: