Этот разговор был ему в тягость, потому что Люба впервые завела разговор о деньгах, зная, что он действительно не может дать больше, чем зарабатывает. Конечно, когда сама Люба работала, им жилось легче, а теперь вот — ребенок… Люба была задумчива; казалось, она никак не могла решить, продолжать ей этот разговор или он бесполезен.
— Ты хотел пригласить друзей, — все-таки сказала она. — Я понимаю, столько времени в море… Но вот погляди.
— Что это?
Храмцов разглядывал ломбардные квитанции. Ей уже пришлось заложить кое-какие вещи. А шерстяной костюм сдан в комиссионку.
Храмцов испытывал странное ощущение — будто его мягко, но упорно укоряли. Впервые между ним и Любой встали деньги. Он положил свою руку на руку жены.
— Извини.
— Глупенький, — улыбнулась Люба. — Я же ни в чем не виню тебя. Наверно, я не должна была говорить тебе, как приходится крутиться. Но если ты можешь мне помочь… Привези мне штук триста или четыреста японских сеточек для волос.
— Зачем?
— Они там гроши стоят, между прочим…
— Не хватало только этого.
Люба промолчала. Через день она пришла и положила на стол деньги — вот, пожалуйста, приглашай гостей. Она продала свой костюм… Храмцов знал, что рано или поздно он сдастся и тогда Люба снова будет ласкова, оживлена, весела. Она будет убегать от него, крутиться вокруг стола, он поймает ее, и Люба будет смеяться: «Тише ты, медведь в посудной лавке». В такие минуты Храмцов не замечал, что Люба поддается ему снисходительно, а потом, поправляя растрепавшиеся волосы, глядит на него торжествующе и победно.
Никто ничего толком не знал. Зачем их вызвали? Несколько капитанов и помощников были срочно приглашены в пароходство и ждали начальника, волнуясь и скрывая волнение за шутками.
— А ты, брат, раздобрел.
— Он еще в мореходке норовил две порции ухватить.
— Бросьте, ребята, у меня это чисто нервное.
Наконец начальник пришел, пропустил всех в свой кабинет и коротко сказал:
— Направляетесь в Москву, командировочные получить сегодня, выезд завтра.
В Москву? Кто-то опять пошутил:
— А что? Москва — порт пяти морей.
Начальник пароходства качнул головой: нет, поедете работать за границу. Вот пока все, что он может сказать. Подробности в Москве, в министерстве.
Домой Храмцов пришел уже с билетом на московский поезд. Надо собираться, тут одним «рейсовым» чемоданчиком не обойтись.
— Как же так? — возмутилась Люба. — Не предупредив, не спросив даже вашего желания? А семьям, стало быть, сидеть здесь и куковать?
Он попытался объяснить ей, что сам ничего не знает. Возможно, речь идет о работе на Кубе. Он позвонит из Москвы сразу же, как все станет ясно. Люба была в ярости. Ну хорошо, она привыкла ждать, пока он в рейсе. А сколько прикажешь ждать сейчас? И так-то нет нормальной семейной жизни — «по морям, по волнам, нынче здесь, завтра там». Она даже выкрикнула:
— Не мужчины, а лопухи какие-то! Вас вызывают, и вы, как солдатики, по стойке «смирно». Не война ведь, чтобы так обращаться с людьми.
— Люба… — тихо и счастливо сказал Храмцов. — Ну, что тебе?
— А ты ведь, оказывается, меня любишь!
Храмцова поразило, как бурно ответила Люба на известие о его новой работе. Грешным делом, по пути домой он думал: обрадуется. Еще бы! Эта работа сулит им определенные блага, да и сама она, быть может, сумеет съездить к мужу за границу. Как хорошо, что он ошибся и Люба бушует вовсю! «И так-то нет нормальной семейной жизни…» Такое она тоже говорила впервые.
— Я зайду к Ткачеву, — сказал Храмцов. — Надо попрощаться все-таки.
— Вот-вот, — усмехнулась Люба. — Неизвестно, когда теперь увидимся, а он — из дома…
— Но, Люба…
— Ладно, тебя ведь не переубедить. Хочешь идти — иди. Хочешь ехать — уезжай! Бессловесные солдатики! Ах, мы интернационалисты! Ах, мы должны помогать другим! А личная жизнь только на старости лет, да? Не хочу! Понимаешь — не хочу! И если у ваших жен заведутся любовники — пеняйте на себя.
Обычно мягкое лицо женщины сделалось неожиданно острым, и сузившиеся зрачки словно бы начали колоть Храмцова. Она стала бледной, некрасивой, резче обозначились морщины на лбу и возле ушей, и, казалось, можно было услышать, как в ней клокочет злость, будто закипающая в чайнике вода.
— Да что с тобой? — испуганно спросил Храмцов.
— Оставь, — сказала Люба, отводя его руки. — Сколько лет я делала этот дом… Тебе, наверно, не понять. Женщина — не кошка возле мышиной норки, это кошка может сидеть и ждать, когда же высунется мышка. Мне казалось, что я дождалась всего, и…
— Я не имею права отказываться, Люба. Так надо.
— Что тебе собрать? Приготовь список.
— Твою любовь, — попытался пошутить он. — В неограниченном количестве.
Он снова попытался обнять Любу — и снова-та сбросила с плеч его руки.
— Хватит. Тебя ждет твой Ткачев, иди, пожалуйста. Сколько тебе рубашек?
— Ничего не складывай, — уже угрюмо сказал Храмцов. — Вернусь и все сделаю сам.
— Пожалуйста, — пожала она плечами.
Прежде чем уйти, Храмцов все-таки позвонил Ткачеву: а вдруг того нет дома? И удивился, услышав в трубке детский голос:
— Ткачева? Сейчас.
Значит, дома.
Ткачев, не поздоровавшись, тревожно спросил:
— Володька? Что-нибудь случилось?
— Ничего, — ответил он, — я уезжаю и хочу забежать к тебе на минутку.
Ткачев ответил не сразу. Он словно раздумывал.
— Хорошо, — сказал он наконец. — Ты еще не забыл, где я живу?
Храмцов был слишком расстроен, он не заметил иронии. Уже на улице он вспомнил другое и поразился — ведь Васька даже не поздоровался с ним, будто они виделись только сегодня утром, и лишь спросил, что случилось. И в этом он весь. Конечно, я последний сукин сын, что не звонил и не заходил к нему. Только подумать — больше года! А сейчас буду бормотать в свое оправдание какие-то слова, и это, конечно, смешно и нелепо. Впрочем, Васька — мужик умный, поймет…
Ткачев открыл ему сам. С минуту они стояли, разглядывая друг друга, и, когда Храмцов сказал: «Давненько мы, кажется, не виделись?» — улыбнулся и согласно кивнул: «Да, кажется…» Но глаза Ткачева за стеклами очков были настороженными. Это Храмцов заметил сразу.
Он силился понять, что изменилось в Ваське за этот год, и не мог. Но все-таки что-то в нем изменилось.
— Ну, что ж ты стоишь? Проходи…
В комнате, обычно заваленной книгами, с вечно не убранной посудой на столе, оказалось непривычно чисто. Здесь тоже все переменилось. Прежде всего Храмцов увидел фотографию на стене — женщина с мальчиком, — раньше ее здесь не было, и он никогда не видал ни этой женщины, ни этого мальчика.
Храмцов находил здесь новое и новое как бы по очереди, попеременно. Сначала вот эта большая фотография в рамке. Потом маленький стол у окна и полка со школьными учебниками, детскими книжками, бюстом Пушкина. Торчащие из-под дивана женские домашние туфли и краешек пестрого халатика, прижатый дверцей шкафа. Храмцов даже оглянулся, чтобы увидеть того мальчика, который минут пятнадцать назад ответил ему по телефону и которому здесь принадлежал этот стол, эта полка, этот Пушкин…
— Ты… не один? — спросил Храмцов.
Ткачев кивнул.
— Да.
— Как же это все?..
Он снова поглядел на фотографию. У женщины чуть смущенное или даже немного растерянное лицо. А мальчишка так и сияет, растянув рот от уха до уха и выставив редкие зубы. Симпатичный головастик. Лет семь или восемь, наверно.
— Это моя жена, — сказал Ткачев. — А это сын.
— Действительно, — усмехнулся Храмцов, — давненько не виделись, Васька. Ты усыновил мальчика?
— Все не так просто.
— А я ничего не знал… Когда ты женился?
— Это долгий разговор, Володя. Как-нибудь потом расскажу. Во всяком случае, можешь мне поверить: я до сих пор не могу опомниться — такое это счастье.
«Опередил мой вопрос, — подумал Храмцов. — Можно ли полюбить чужого ребенка как своего? Или это тоже его вечное донкихотство?»
— Хороший парень? — Храмцов кивнул на фотографию.
Он не спрашивал о жене Ткачева. Его интересовал мальчишка. И снова Ткачев ответил не сразу.
— Знаешь, — сказал он наконец, — когда я… когда мы с Аней решили быть вместе, я спросил Леньку: «Хочешь, я буду твоим папой?» Он сидел далеко от меня и вдруг оказался вот здесь, — Ткачев показал на свою грудь. — Словно перелетел. Прижался и дрожит. Еле успокоили мальчишку.
Храмцов слушал, утверждаясь в мысли: да, конечно, все это Васькино донкихотство. Васька придумал себе счастье, как придумывают его себе многие люди с «комплексами». И женился он наверняка по случайности, все из того же самого донкихотства. Женщина на фотографии — милая, скромная провинциалочка. Таких причесок давно никто не носит, и вон как растерялась перед объективом фотографа…
— Ну что ж, — сказал Храмцов. — Свадьбу ты зажилил, правда…
— Никакой свадьбы не было, — ответил Ткачев. — Не до нее оказалось.
«Все ты врешь, — думал Храмцов. — И хочется тебе сейчас рассказать мне обо всем до невозможности. Ведь так и распирает рассказать, я же не дурак — вижу…» Он не настаивал. Он слишком хорошо знал Ваську. Ткачев никогда не был скрытным. Тем более если человек на самом деле счастлив, он не станет таить это счастье от других.
— Романтическая история с умыканием? — спросил Храмцов. — Неужели увел от кого-то жену?
— Перестань, — поморщился Ткачев. — Никого я не уводил. Несчастная, забитая, одинокая женщина, вот и все. Самый банальный случай. Я даже допускаю мысль, что она не очень-то любит меня. Просто появился человек, который вырвал ее из вечного страха, и она пошла за ним. Там — пьяница брат, побои, мальчишка из синяков не вылезал, призрак нищеты, если хочешь, — брат обирал ее до нитки. Здесь — покой, семья, но дело не в этом. Я хочу вернуть ей чувство человеческого достоинства. Понимаешь? А это можно сделать только любовью.
Храмцов чувствовал, что в нем поднимается протест против всего того, что говорил Ткачев. Все это было непонятно и чуждо ему. Разве можно жить с человеком, допуская мысль о том, что он не очень-то любит тебя? Жениться — чтоб вернуть женщине чувство человеческого достоинства? Жениться — чтобы в более или менее приличных условиях рос чужой ребенок? В этом, на его взгляд, было что-то ненормальное, пусть искреннее, но все-таки ненормальное.