— Я знаю больше! — крикнул Храмцов через плечо. — Этот сукин сын говорит по-русски.
— Точно, говорит! — подтвердил Костя. — Я еще удивлялся, где он так здорово насобачился по-нашему… Может, в плену у нас был?
Люба вернулась не одна. Как будто знала, что Храмцов в ярости, разговора не избежать, поэтому и притащила длинную Герду. Или привезла ее нарочно, чтобы лишний раз позлить Храмцова, потому что разговоров она не боялась и в любом случае ее слова были последними.
— Вы сегодня надутый, — сказала Герда, плюхаясь в кресло и вытягивая свои длиннющие ноги. — Мы убежали от этот жара. Невероятно, правда? Люба обещала лед, иначе я буду умирать.
Люба звенела бокалами, сыпала туда лед, открывала банки с пивом — и все это время Герда трещала как заведенная.
— Ну, — перебил ее Храмцов. — Не очень-то вы похожи на умирающую.
Герда рассмеялась, залпом выпила бокал пива и попросила еще, хотя, сказала она, местное пиво куда хуже немецкого или чешского и она предпочитает кока-колу, но когда хочется пить, все-таки пиво лучше.
— У вас, в России, хорошее пиво?
— Хорошее, — буркнул Храмцов.
— Русские говорят, что у них все хорошее, — опять засмеялась Герда. — Мы говорим иначе. Мы всегда недовольны. Может быть, это помогает нам жить.
Храмцов пожал плечами. Он не понимает, как это постоянное недовольство жизнью может помогать жить.
— Может быть, вы имеете в виду общественный скепсис? Что ж, нас в этом смысле бог миловал. Ну, поворчим на какие-нибудь домашние неполадки…
— Это называется критика, — кивнула Герда. — Я читала. Критика вниз — вверх. Даже в семье критика недостаток.
— Недостатков, — поправил Храмцов. — Бывает в семье. Но это уж у нас называется, как и у вас, семейная ссора. Или вы никогда не ссоритесь?
Герда все смеялась, ей было весело. Нет, она никогда не ссорится. Зачем? Если она хочет сделать по-своему — делает по-своему. Муж тоже делает по-своему. Всем хорошо. К счастью, у них нет детей — это предоставляет мужу и жене еще большую свободу.
— Не понимаю, — опять пожал плечами Храмцов. — Тогда вообще зачем жениться, выходить замуж?
Его раздражала болтовня Герды: свобода, свобода! Миленькая же получается свобода. Недавно в «Комсомолке», которую и здесь регулярно получал, он читал письмо таких свободных, кажется, из Киева: женились, живут врозь, встречаются, чтобы повеселиться, в театр сходить, в гости, а детей не хотят — обуза. И правильно, что в ответ на это письмо в «Комсомолку» посыпались осуждающие отклики.
Ему было тяжело продолжать этот разговор. Голова все болела, две таблетки пирамидона так и не помогли…
— Вы, на Западе, очень часто говорите это слово — свобода, — вдруг с неожиданной для себя резкостью сказал он, и Герда испуганно подобрала свои длинные ноги. — Если поверить, у вас кругом свобода. Даже свобода делать подлости.
— Не забывайся, — тихо сказала Люба. Это были ее первые слова после того, как она приехала сюда с Гердой.
«Могу наговорить лишку», — подумал он.
У Герды глаза стали большими, круглыми.
— Я имею в виду вашего гостя, — громко сказал Храмцов. — Великолепный пример свободы действий.
— Гость? — спросила Герда. — Что вам сделал гость? Он немного ухаживать за Любой, это есть, но это просто так…
— Просто так, — усмехнулся Храмцов. Ему было наплевать на это. Он рассказал обо всем, что произошло вчера в Порт-Саиде и что услышал сегодня от Кости Иванова, — говорил и смотрел, как Герда бледнеет и трет виски тонкими пальцами.
Он готов был поверить ей, что она ничего, ровным счетом ничего не знала и что видит этого человека впервые. Он не немец, а откуда-то из Скандинавии. У нее даже слезы выступили на глазах.
— Конечно, это плохо, — сказала она. Сейчас она пойдет домой и поговорит с мужем, выяснит.
Храмцов махнул рукой. Зачем? Кому надо — те уже все выяснили, вот почему этот тип и едет домой, в Европу.
— Очень плохо, — почти шепотом сказала Герда. — Нечестно. Не надо думать плохо о нас. Мы живем честно. После Гитлера мы поняли, что должны жить честно…
Она торопливо взяла сумочку и поднялась. Нет, не надо ее провожать. Она позвонит потом, после.
Когда за Гердой закрылась дверь, Храмцов повернулся к Любе.
— Ну?
— Что именно?
Он скинул со стола бокал — тот разбился, осколки брызнули в сторону, мешаясь с кусочками льда.
— Я еще не сказал о том, что и ты решила обзавестись свободой делать подлости.
Он впервые бушевал так, а Люба стояла у стены, заложив руки за спину. Она отлично поняла, что имел в виду Храмцов.
— Я все равно ничем не смогла бы помочь ей.
Храмцов почувствовал, что все его тело наливается неимоверной тяжестью: тяжело повернуть голову, тяжело шагнуть к дверям, тяжело ответить.
— Ты хотя бы поинтересовалась… как она… А ты на пляж… с этим…
Ему было душно: воздух словно бы разрывал легкие. Когда он шагнул к двери, под подошвами захрустели осколки.
Что такое дом по-настоящему, может понять человек, который долго и трудно жил вдали от него.
После работы на Суэцком канале прошло уже несколько лет, а Храмцов по-прежнему остро воспринимал само это слово — дом. С весны до поздней осени прямо с работы ездил за Мгу на свой садовый участок. Странно: никогда прежде он не испытывал тяги к земле — а здесь развел целое хозяйство. Ему нравилось, что на узеньких грядках растут его огурцы и его клубника, что есть свой салат и своя редиска, даже свои помидоры, пусть не такие, какие продают на рынке приезжие абреки, но все-таки помидоры!
Возле домика он посадил три яблони. Той весной они зацвели и вокруг них гудели пчелы. Три яблони — как трое Храмцовых. Одна большая, две другие — поменьше. Сосед Митрич не стал сажать яблонь — много возни, вот крыжовник совсем другое дело. Подсыпал навозцу и жди себе, когда созреет на варенье.
Сюда Люба наведывалась редко, и Аленка тоже бывала редко. Летом дочку отправляли в пионерский лагерь, Люба уезжала на юг. Участок и это ковырянье в земле ее не интересовали. А Храмцов испытывал сущее наслаждение: он быстро согнал появившийся было жирок, избавился от легкой одышки.
После возвращения в Ленинград Храмцов продолжал работать лоцманом. Снова в море было уже вроде бы поздновато.
Его дружки — те, с которыми он кончал мореходку, — давно стали капитанами, а то и капитанами-наставниками. Но лоцманская работа Храмцову нравилась. Однажды он вел в Ленинград одно английское судно, и капитан, стоявший рядом, вдруг сказал:
— В нашем мире осталось очень мало профессий, которые граничили бы с искусством.
Храмцов, который не любил разговаривать во время работы, ответил коротко и односложно.
Капитан пояснил:
— Я хочу сказать, что каждый может научиться играть на пианино, но не каждый может стать лоцманом.
Храмцов кивнул и улыбнулся.
Да, там, у них — либо в комнате дежурных лоцманов, либо на катере, где они ожидали подхода очередного судна, — других разговоров почти не было, кроме как о работе. Вспоминали различные случаи, ругали нерасторопных рулевых, а то и своих же товарищей — так не бывает у людей, которые привыкли работать от сих до сих, а там хоть трава не расти. Что ж, Храмцов мог похвастать одним: у него за все эти годы не было ни одного чепе, а коль скоро так — значит, умеет работать… Тот англичанин польстил ему, но Храмцов и без него знал, что такое быть хорошим лоцманом.
А через неделю он вспоминал этого англичанина с усмешкой — вот и не верь после этого в черный глаз! Как будто наколдовал, черт его побери! И главное, все получилось так неожиданно, что Храмцов позже сам не мог точно восстановить в памяти последовательность событий.
Судно было небольшое, из «велосипедов», он вел его без сопровождения портовых буксиров. Все было привычно: когда подошли к каналу, снизил скорость, стоял на мостике, и мысль работала четко — здесь намыв, у Раздельной дамбы пропал буй, а вот тут нельзя идти ни на сантиметр правее — только что проложили кабель… Потом он подумал: будут ли «три дурака»? У лоцманов было такое выражение — «работать на трех дураков». Даешь команду «стоп» — судно не останавливается; скомандуешь «отдать якорь» — якорь не идет, заело, и чуть ли не вся команда колотит по железке; стало быть, в запасе должен быть какой-нибудь маневр.
Он словно бы предчувствовал что-то, думая так.
Скомандовал «самый малый», а судно пошло полным, прямо на берег. Все-таки удалось свернуть, и Храмцов дал команду «полный назад». Теперь его команду выполнили, однако нос судна повело вправо (сработал правый шаг винта) и фальшборт скользнул по ферме крана. У Храмцова потемнело в глазах…
На какую-то долю секунды он увидел ставшую черной кабину крана и не сразу догадался, что это осыпались стекла — вот она и почернела. Кран нагнулся. Он напоминал огромную птицу с перебитой лапой. Первое, о чем подумал Храмцов, — как там крановщик? Его могло сильно порезать стеклами.
Едва сойдя на берег, он бросился к крану, возле которого уже стояла толпа. Растолкал грузчиков и вдруг увидел женщину, сидящую на земле. Женщина была в робе, но без шлема; густые рыжие волосы рассыпались по плечам и спине. Закрыв лицо руками, она плакала, ее так и трясло от плача.
Храмцов не замечал, что вокруг него люди улыбаются, как всегда улыбаются, если все окончилось хорошо. Он рванулся к этой женщине, оторвал ее руки от лица и только тогда облегченно вздохнул сам.
— Ты чего? — спросила сквозь слезы женщина. — С ума… сошел?
— А ты чего? — спросил он.
— Испугалась, — всхлипнула она. — Ка-ак он… врезал!
Храмцов засмеялся. Значит, она, рыжая, и есть крановщица. Конечно, перетрусила не на шутку — еще бы! Тут и у мужика ручки-ножки задрожат, если прямо на него попрет такая махина! Еще хорошо, что судно лишь скользнуло фальшбортом: прямым ударом вполне могло и вовсе опрокинуть кран.
Он сидел на корточках перед этой рыжей, и смеялся, и не замечал, что кругом тоже смеются — что, перетрухала, Галка? Ничего, ты баба крепкая, без валерьяночки обойдешься. А может, сбегать за «маленькой» ради удачи? Кран с судном чокнулись, а тебе бы с капитаном…