Еще он подумал, что дочка все дальше и дальше отходит от него. Впрочем, наверное, так оно и положено — будь у них сын, мальчишка, все пошло бы по-иному, а девочка всегда ближе к матери, особенно в таком возрасте.
…Да, Аленка растет слишком быстро. Временами звонил телефон, он снимал трубку и слышал мальчишечьи голоса: «Можно Лену?»
Телефон стоял тут же, и Аленке некуда было деваться. Храмцов утыкался в газету и делал вид, что ничего на свете, кроме этой газеты, его не интересует. Он уже точно определял, кто звонит. Вот этого она терпеть не может и отвечает резко: «Задача как задача… Сам не хочешь подумать…» — бац, трубка ложится на место. А с этим она говорит, отворачиваясь от отца, будто бы так он не услышит ее слов: «Да… нет… может, и так… Я уже сто раз видела… Ну конечно, сам понимаешь…» Это значился сам понимаешь, здесь торчит отец и я не могу с тобой разговаривать иначе.
Смешно: Аленке уже звонят мальчики!
Несколько раз он видел их, дочкиных одноклассников. Они приходили на день рождения или в дни каникул, и Люба устраивала им стол, с лимонадом и пирожными, а на долю Храмцова доставалось веселить гостей. Он не очень-то умел делать это, но охотно садился играть в «города» или «знаменитых людей на одну букву», но потом все-таки уходил на кухню, а в комнате начинались танцы под радиолу. Что ж, все правильно. И мальчишки правильные, малость чопорные в незнакомой квартире, мальчишки с ушами, красными на свету…
Только один из них неизменно шел за Храмцовым на кухню и дотошно расспрашивал о морской службе. Его звали тоже Володя, он бредил морем — симпатичный такой паренек, на которого девчонки, конечно, не обращали никакого внимания, да и он на них тоже. Храмцов с удовольствием вел с ним долгие разговоры, пока ребята веселились, а Люба мыла посуду. Дочкины праздники становились и его праздниками.
Но когда все уходили, она неизменно чмокала Любу и говорила: «Спасибо, мамочка», — вот и все, а он был тут вроде ни при чем. И Люба не поправляла ее, не говорила, что отца тоже следовало бы поблагодарить… Да, дочка отходит все дальше и дальше, они вдвоем сами по себе, а он сам по себе…
И может быть поэтому, впервые за все годы, он с такой определенностью думал теперь о другой женщине. Память сама вызывала ее образ — рослая, рыжая, голубоглазая, с тонким носом и немного тяжелым для женщины подбородком, — она, Галя. Оказывается, он запомнил каждое ее движение, и ему нравилось мысленно видеть ее вновь и вновь, словно прокручивая в голове один и тот же фильм. Вот он отрывает ее руки, прижатые к лицу, — и вдруг ее глаза, такие неожиданно испуганные, как у ребенка. Вот она расчесывает волосы — целый водопад волос! — а они в блестках, в осколках стекла. И еще голос — низкий, грудной и дрожащий от пережитого испуга… А главное было потом — когда они оба поднялись и оказались почти одного роста, стояли, возвышаясь над другими, и он заметил, как что-то вдруг переменилось в этой женщине, словно дрогнуло, и он уловил это ее состояние. «А вы-то как?»
Вечером он пошел с Любой в кино, на «Развод по-итальянски». Билеты, как ни странно, взяла Люба. Сидел, улыбался, потом фильм кончился, они медленно продвигались к выходу. Вдруг Люба сказала:
— Ты меня сейчас топишь или давишь?
Он вздрогнул: он думал о Гале, о том, что завтра обязательно пойдет во второй район — узнать, как она, и наплевать на все условности. К нему будто бы возвращалось уже пережитое чувство: он должен был хотя бы увидеть, просто увидеть. Что будет после, его не интересовало.
4главаЧЕТВЕРГ
У трапа «Джульетты» несли службу лишь самые опытные солдаты и сержанты. Ткачев лично инструктировал каждого, прежде чем отправить на охрану границы. Ребята докладывали совершенно одинаково: ничего особенного не замечено. Команда ведет себя тихо-мирно, капитан отлучается в город один, помощник не сходит с судна.
Помощник не сходит с судна.
Ну, предположим, он обязан следить за погрузкой. Один раз он все-таки был на берегу. Что, хватило нескольких часов, чтобы познакомиться с Ленинградом? А может, он просто ленив и нелюбопытен и ему все красоты, как говорится, до лампочки?
Только во время работы на других судах, когда требовалась особенная внимательность, Ткачев заставлял себя не думать о «Джульетте». Эти дни не принесли особенных находок; даже на «Мери Гилфорд», где несколько лет назад обнаружили большую партию контрабандных товаров, он не нашел ничего, кроме пачки «экуменической» литературы. Это уже не было новинкой: контролеры ОКПП знали продукцию бельгийского «центра» — монастыря возле местечка Шеветонь и авторов этих брошюр, вроде Даниила Гэлси. «Теперь в Советской России реальность зла, насилия и лжи духовной достигли таких размеров, что эта реальность зла не уступает в окружающей жизни конденсации зла в романах Достоевского». Ай да монах! Поистине не боится бога!
Ткачев мог только догадываться, что о «Джульетте» думает не он один. Начальник ОКПП — само собой. Наверняка он доложил о наших наблюдениях в Управление округа. Единственное, что он мог сделать, — это позвонить в таможню и предупредить о подозрениях пограничников. И все. И ждать. Таможенники спросили: «Может, стоит поговорить с портовиками, замедлить обработку судна, поглядеть на реакцию?» Он подумал и сказал: нет, не надо. Докеры борются за сокращение стояночного времени, соревнуются с одесситами, зачем же срывать им работу? Наоборот, пусть на «Джульетте» будет полное спокойствие. «Вот ведь какая несуразица, — подумал он. — Забочусь о спокойствии других, а сам дергаюсь, как институтка…»
То, что на «Джульетте» начали «работать тракторы», Ткачев знал от Леньки. Спросил его просто так, будто бы вскользь; чем он занят с бригадой, и ничего не знающий Ленька сказал: «Работаем тракторы». Его не удивил вопрос отца, он и прежде отвечал на подобные вопросы: «Работаем мешковый» или «Фанеру», а теперь вот — тракторы и ящики с запчастями. Он даже фыркнул: до чего же забавно наблюдать со стороны, как грузят эти тракторы! Галка — ну, наша Калинина, — поднимет его, и похоже, будто нашкодивший щенок висит с поджатыми лапками.
Галя знала, что это ее последние дни в бригаде. Еще несколько дней назад она пробовала шуметь в профкоме, а потом махнула рукой: сама ведь выступала за то, чтобы убрать женщин с тяжелых работ. Ей предложили — на курсы механизации, преподавательская работа, опыт-то есть. «Какой опыт?» — не поняла она. «А Брукаш?» Она улыбнулась. Генка и впрямь теперь работал не хуже ее.
Эта «Джульетта» — ее последнее судно, эти тракторы — ее последние грузы. Она согласилась идти на курсы. Смешно: я преподаватель! Или, иначе, инструктор. Придется просить Вадима Лохнова подсобить на первых порах, вспомнить теорию.
И она уже знает, что в бригаде что-то затевается к проводам, ребята замолкают, когда она подходит к ним, а физиономии у них самые заговорщицкие. Тоже конспираторы! К тому же мужики — бесхозяйственный народ: только ухлопают зазря кучу денег.
Да, расставаться грустно, тем более что столько труда и нервов положено, чтобы работа шла вот так, как сейчас… И, конечно, жаль расставаться с бригадой — жаль до слез, и со своими студентами — Ленькой и Лохновым, и с Байковым, и даже с Брукашем, на которого было потрачено столько сил. Все они уйдут в воспоминания. Ей казалось, что лучшая пора жизни останется здесь, и неизвестно еще, с чем или с кем труднее было расстаться — с воспоминаниями или с людьми, которых она могла увидеть в любой день, стоит только соскучиться.
А среди воспоминаний о годах работы здесь, на кране, самым ярким все-таки было одно, весеннее.
В тот день, в конце смены, она проверяла работу контроллеров и тормозной системы на кране и случайно, подняв глаза, увидела, как прямо на причал движется судно. Ощущение близкой беды было настолько острым, что она отшатнулась и прижалась к стойке кабины. Все происходило быстро, ей казалось — как при замедленной съемке: судно все-таки развернулось и выросло рядом. Оно было похоже на гигантскую рыбину, старающуюся выпрыгнуть из воды. Галя почувствовала короткий удар и успела закрыть лицо руками… Она не помнила, как спустилась вниз. Только поняла, что самое страшное позади, что она жива и не ранена, — вот тогда-то у нее и подкосились ноги. Она сидела прямо на бетоне причала и ревела — вот тебе и мужской характер, вот тебе и хозяйка!
Кто-то взял ее за руки. У человека, который сидел на корточках перед ней, было совсем белое лицо и испуганные глаза. Она никогда не видела этого человека. Потом испуг в его глазах сменился радостью, человек засмеялся. У него был такой радостный, такой счастливый смех, что Галя поначалу не поверила: неужели он так из-за меня, оттого, что со мной ничего не случилось? Она поднялась — поднялся и этот незнакомый человек. Галя медленно соображала: значит, он лоцман… А как он сам?
Лоцман уже не смеялся, и она разглядывала его усталое лицо, седые виски и вдруг неожиданно подумала — странный человек! Нет, не странный, а очень добрый, если сразу же прибежал ко мне… Она не подумала, что он бежал не к ней, а к тому крановщику, который мог пострадать, — ей так хотелось, чтобы этот рослый, уже немолодой человек бежал именно к ней.
Он забыл у нее свою гребенку.
Через несколько дней она возвращалась с работы, миновала проходную — ее окликнули по имени. Этот лоцман шагнул и замер, словно боясь сделать еще один шаг; тогда Галя быстро подошла к нему сама.
— Здравствуйте. Вы забыли свою расческу…
— Да бог с ней, — улыбнулся лоцман. Он глядел на нее так, будто старался запомнить каждую черточку лица, и Галя смущенно отвела глаза. — Вы… как вы?
— Все хорошо, — ответила Галя.
— Я вас ждал, — как-то стремительно, не боясь этой откровенности, сказал он. — Извините, конечно. Я должен был вас увидеть.
Галя боялась поглядеть на него. Она волновалась, сама не зная почему; она давно не испытывала этого сладкого чувства, до боли в груди, до головокружения. Мимо проходили люди, она на секунду подумала — все замечают, что я краснею, да ладно, пусть… Все-таки поглядела в лицо этому лоцману. У него были печальные, даже, пожалуй, тоскливые глаза. Галя взяла его под руку.