— Не дури, Галина. Время теряем.
— Лучше кран потерять?
Она настояла на своем. Брукаша бригадир все-таки отстранил.
Конечно, нельзя было сравнивать Гущу и Дмитрия Ивановича. Новый диспетчер явно превышал свои полномочия; в районе ходили слухи, что с самого начала Гуща сцепился и с начальником района, и успел пошуметь в партийном бюро — впрочем, слово «пошуметь» к нему не подходило никак. Он всегда был спокоен и резок. Но его приход стал ощутим почти сразу. Должно быть, еще тогда, когда Гуща работал в НТО, он и нащупал главную слабинку — организацию доставки и отправки грузов. Как он сумел наладить эту работу буквально за месяц, Галя не знала. Она видела главное — если теперь и случались задержки, то уже по вине бригад. Или погоды. В октябре начались ветры, грузить приходилось не кранами, а судовыми механизмами.
В это время и произошло то, чего так опасалась Галя: Генка Брукаш оказался на иностранном судне. Она не видела его — Генка работал на кормовой стреле. После обеденного перерыва хватились — нет Генки; никто не заметил его в столовой. Байков обратился к помощнику капитана, и тот послал матроса вниз, поглядеть в кубриках. Через несколько минут двое дюжих парней выволокли Генку на палубу. Он еле стоял на ногах и, перебирая в воздухе пальцами, не говорил, а мычал.
— Главное — дружба… Френшафт, ферштейн? Ни хрена ты не ферштейн, потому что грек. Долой черных полковников!
Его увели в ожидалку, уложили, и Байков не постеснялся вывернуть у парня карманы: початая пачка «Честерфилда» и две пачки жевательной резинки. Мелочь, пустяк, конечно, но у Байкова на скулах ходили желваки. Все-таки сорвался, сукин сын, позарился на заграничное!
Пришлось писать замечание в наряд — комплексную выработку бригаде не засчитают. Ребята ходили хмурые, кто-то пообещал набить Брукашу морду, когда он проспится, и Байков успел шепнуть Лохнову, чтоб тот увел его от греха подальше до конца смены. Вполне могли набить морду, уж это Байков знал.
После смены он попросил Галю поехать с ним к Брукашу.
Ей не хотелось ехать. Не очень-то приятно разговаривать с едва проспавшимся от пьянки человеком. К тому же у нее не утихла злость после той истории, когда Брукаш работал, высунув наружу ноги. Распущенный тип. Вовсе незачем было устраивать его на курсы крановщиков, будто бы в порту нет других профессий. Но пришлось согласиться — очень уж смущенно просил ее дядя Зосим; должно быть, сам понял свою оплошку.
— Ты все-таки женщина, — сказал он, — а у вас все это лучше получается.
— Вот как? — усмехнулась Галя. — У меня хорошо получилось, когда я его за ухо с крана стянула.
Брукаш был дома и лежал зеленый с похмелья, с красными воспаленными глазами и дрожащими руками. Сразу же начал оправдываться: попросил у какого-то матроса водички, ну, а ему подсунули джин. И выпил-то всего ничего — кружку джина, но эта штука оказалась сволочной, вот и развезло…
— Ты что ж, воду от джина отличить не мог, елка-палка?
— Неудобно было, дядя Зосим.
— А бригаду подводить удобно? — спросила Галя. — Всех ребят без прогрессивки оставить — удобно?
Генка молчал, отвернувшись к стене. Галя подумала: зря мы приехали. Он все равно ни черта не соображает. Проще всего поставить его завтра на круг — пусть выслушает всех, а не ее одну. Она поднялась. Ей было неприятно находиться в чистой, светлой комнате, где так отвратительно пахло винным перегаром.
— А вы, дядя Зосим, оставайтесь, — сказала она. — Может, где-нибудь окошко ему побелить еще надо или пол натереть. Не стесняйтесь, он позволит…
Генка сел на кровати и повернулся к ней.
— Сколько ребята недополучат? — спросил он.
— Рублей по двадцать примерно, — сказал Байков.
— Я отдам, — тихо сказал Брукаш. — Только… не гоните меня. Все до копейки отдам. Это же не фарцовые деньги, разве я не понимаю…
— Ишь ты, елка-палка, — сказал Байков. — Заработаешь или старые сбережения имеются?
— Заработаю, — ответил Брукаш.
— Ишь ты, — повторил Байков уже иначе — с удивлением и, пожалуй, даже с удовольствием оттого, что до Генки все-таки дошло. — Только уж сам ребят уговаривай, чтобы они твои денежки взяли. Народ-то гордый, у него рублями прощения не выпросишь, елка-палка.
С середины ноября заседания портового комитета проходили почти каждый день и домой Галя возвращалась поздно. Тут уж было не до раздумий — впору лечь и уснуть, словно провалиться. Усталость все-таки брала свое.
Портовый комитет решал вопрос о жилье; заявлений уйма, а город дал всего-навсего сорок три квартиры. Жилкомиссия представила свой список; в самом его конце Галя увидела фамилию — Храмцов. Ему предоставляли двухкомнатную квартиру в Купчине.
Но на очередном заседании комитета этот список жилкомиссии начали «шерстить»: находились более нуждающиеся в жилье или более достойные; дошла очередь до Храмцова, и кто-то сказал:
— Одному человеку двухкомнатную квартиру? Он ведь живет в однокомнатной, рядом с портом.
— Почему это одному? — спросила Галя. — В заявлении же ясно написано — трое. Жена и дочка.
— Жена от него ушла, — тихо сказал сидевший рядом с Галей Митрич. Он сказал это только ей, но услышали многие. Наступило тяжелое молчание.
— Так что же будем делать?
Галя понимала: положение с жильем нелегкое, сорок три квартиры — очень мало, и дать одному человеку двухкомнатную действительно щедро по нынешним временам. Снова кто-то нерешительно сказал, что, может быть, Храмцов согласится на однокомнатную в новом доме? Все-таки удобств больше — правда, дальше ездить и телефон поставят не раньше, чем через год…
— За это время Храмцов не приходил к нам ни разу, — сказал председатель комитета. — Может, он сам откажется? Надо бы позвонить…
— Я позвоню, — сказала Галя. — Какой его номер?
Она вышла, чтобы позвонить не отсюда, а из «предбанника», где сейчас никого не было. Галя не хотела, чтобы видели, как она волнуется. Конечно, все и так удивились, почему это именно я вызвалась позвонить. Пусть удивляются, пусть догадываются. Я больше не могу…
Храмцов оказался дома и несколько раз сказал в трубку «алло, алло», прежде чем Галя ответила. Голос у него был раздраженный, хрипловатый, — Галя подумала, что, наверно, Храмцов спал после работы и она его разбудила.
— С вами говорит Калинина из портового комитета профсоюза, — сказала она.
— Слушаю вас, — ответил Храмцов. Видимо, он удивился, что ему звонят из портового комитета: голос был уже мягче. Галю начало трясти, горло сдавило спазмой. Только этого и не хватало сейчас.
— Слушаю, — повторил Храмцов.
Ей удалось справиться с этим неожиданным удушьем.
— Дело вот в чем, товарищ Храмцов… («Господи, как я говорю!») Мы здесь решаем вопрос с жильем, и ваше заявление тоже…
— Погодите, — сказал Храмцов. — Это вы? Галя?
— Да.
— Давайте хоть поздороваемся.
— Здравствуйте, — ответила она. — Я вам звоню, потому что… — Ей показалось, что их разъединили: Храмцов молчал. — Вы меня слышите?
— Да, конечно. Так почему вы мне звоните?
— У нас очень тяжелое положение с квартирами.
— Я ведь не претендую на Зимний дворец, — ответил Храмцов. — Я вообще ни на что не претендую. Можете порвать мое заявление и бросить в корзину. Или это должен сделать я сам?
— Не надо так, Владимир Николаевич. Может быть, вас устроит однокомнатная квартира в новом доме? Это предложение комитета.
Он опять долго молчал. Галя слышала его дыхание.
— Да, странно, — сказал Храмцов. — Через несколько месяцев такой звонок… Я думал, вы позвоните раньше и… иначе. Очевидно, я ни черта не понимаю в людях.
— Не понимаете, — согласилась она. — Извините, что передать комитету?
— А что угодно, — сказал Храмцов и положил трубку.
Все.
Галя должна была сесть и посидеть немного, прийти в себя, прежде чем вернуться на заседание. Видимо, она сидела очень долго, потому что дверь открылась и техничка комитета вышла к ней:
— Ну, что же ты? Не дозвонилась?
— Дозвонилась.
— Что с тобой, Галка?
— Ничего.
Она встала. Действительно — со мной ничего. Все в порядке. Только ноги чужие. А так — совсем, ровным счетом ничего не случилось…
Из списка Храмцова вычеркнули.
О том, что от Храмцова ушла жена, первым узнал Митрич. Он копался на своем участке, поглядел на «скворечник» Храмцовых и увидел, что дверь открыта настежь. «Странно, — подумал Митрич, — как же я его мог проморгать?» Он перешагнул через низенький забор и постучал о косяк. Ответа не было. Он заглянул в домик. Храмцов лежал на кровати в куртке и ботинках, а на столе стояла пустая бутылка. И стакан. И больше ничего.
— Володька, — тихо позвал Митрич.
— Что? — спокойно отозвался Храмцов.
— Я думал, ты спишь…
— Зачем же тогда будить?
Он не пошевелился, даже головы не повернул. Митрич сел на табуретку, отодвинув подальше от себя пустую бутылку, будто одно соседство с ней вызывало в нем чувство гадливости.
— Что-нибудь случилось, Володька?
— Случилось.
Митрич потер свою лысую голову и не стал спрашивать, что именно случилось. Захочет — расскажет сам. Но зачем сразу хвататься за бутылку? Впрочем, казалось, что Храмцов был совершенно трезв.
— Случилось, — повторил он, вставая. В маленькой комнатке сразу же стало тесно. Храмцов полез в портфель и вынул еще одну бутылку. — Люба ушла к другому, старик. Не обращай внимания, я выпью еще самую малость.
Нет, Митрич ошибся: Храмцов был пьян, очень пьян. Очевидно, до этой бутылки было еще что-то. Митрич положил свою руку на руку Храмцова.
— Мне твоего коньяку не жалко, — сказал он. — Пес с ним, с коньяком. Мне твое здоровье жалко. Все равно не спасешься, хоть бочку выпей. Сам ведь понимаешь, что не спасешься.
— Не причитай, Митрич. — Он открыл бутылку, плеснул в стакан, выпил и только поморщился. — Я не спасаюсь. Я иначе думать не могу. Пустота какая-то в голове. Конечно, хорошо, что она написала мне правду. Понимаешь, мучилась и не смогла врать. Другая бы, какая-нибудь стерва, и глазом не моргнула бы — удобно: муж и любовник. А вот Любка не смогла…