Ткачев неторопливо встал и выключил свет. В комнате стало совсем темно. Обратно, до кровати, Ткачев дошел ощупью и снова сел.
— Больше я ничего сказать тебе не могу.
— А мне и не надо, — ответил Храмцов. — И сожалений не надо, и заботы. У каждого свое. Ты счастлив — ну и хорошо.
— Почему ты на меня сердишься?
— Потому, что мне не нужен никто! — крикнул Храмцов. До Ткачева донесся тяжелый запах перегара, и он подумал: ладно, сейчас Володька пьян, говорит не то, утром все будет иначе…
— Попробуй уснуть, Володя, — попросил он. — Я посижу здесь или в саду. Завтра у меня выходной.
Храмцов сел. В темноте он казался Ткачеву огромным. Будто бы надвинулась белая глыба.
— В выходной надо пойти с женой в театр, — тихо и зло сказал Храмцов. — Под ручку. Угостить в антракте мороженым и газировкой. А мне здесь ты не нужен. Уезжай. Последний поезд в ноль двадцать пять, успеешь.
— Володька…
Храмцов скинул руку Ткачева со своего колена.
— Где ты был, когда я задыхался? Где? — Он кричал, не сдерживаясь. — Ах, не знал! Конечно, не знал! Ты даже не захотел выслушать меня, там у тебя такси копейки щелкало!
Ткачев молчал. Он понимал и эту вспышку, но завтра Храмцов будет другим… Пьяная обида. И пожалуй, действительно лучше уйти. Разбудить соседа, объяснить все и переночевать у него.
— Хорошо, — сказал Ткачев. — Я сейчас уйду. А ты все-таки постарайся уснуть, Володька. Ну, честное слово…
— Иди, — резко оборвал его Храмцов.
Все уже было позади: суд, официальный развод, слезы Любы, опять «прости меня» — и после всего этого Храмцов чувствовал себя опустошенным вконец. Он не задумывался над тем, что с ним происходит. Он как бы нарочно отгораживался от людей. Злость, появившаяся в нем, разрасталась — он отворачивался, если навстречу попадались мужчина и женщина, идущие под руку. Или парень с цветами. Или просто веселые люди. Женщины сидели в парикмахерских, ожидая своей очереди. Он взглядывал на них через стекло угрюмо и с непреходящим раздражением: красотки! Наведут перманент и пойдут завлекать нашего брата дурака.
Если бы он задумался, то понял бы, что им владеет не просто злость. Это была еще и растерянность, в которой он ни за что не признался бы сам себе. Все, что было позади и оборвалось так резко, оказалось ненужным и фальшивым. Злость была порождена растерянностью; он как бы прикрывался ею, и это немного успокаивало Храмцова. Злость была щитом. Правда, он позвонил Ткачеву и извинился за тот разговор на даче, но больше звонить не стал, а если Ткачев приглашал его к себе — отказывался, ссылаясь на дела, на занятость.
Какими-то путями в порту уже знали о том, что случилось, — он злился, ловя на себе взгляды, в которых была только жалость. Его пригласил к себе капитан порта — старый товарищ, вместе учились, вместе работали на Суэцком канале, — предложил уйти в отпуск, даже обещал путевку на юг. Храмцов отказался. Больше того, и капитану порта выдал что-то насчет ненужной заботливости.
Впрочем, капитан порта сказал тогда Храмцову: «Ты уверен, что можешь работать по-прежнему? Ведь моя забота — не только о тебе». На что Храмцов вовсе не ответил, а повернулся и вышел из кабинета.
Митрич знал это от самого капитана порта. Тот был озабочен, вызвал к себе старших лоцманов и устроил что-то вроде совещания. Его озабоченность была понятной. Храмцов в таком состоянии, что допускать его к работе, прямо скажем, страшновато. И отстранить нельзя: лишняя травма человеку. Вот думай и крутись. Но ничего придумать не удалось, и Храмцов работал по-прежнему.
Уже был ноябрь; после праздников наступили первые холода, порт затихал. По утрам возле свободных причалов серебрились тонкие корочки льда. На портовых ледоколах закончили ремонтные работы, и желтые махины, издали похожие на утюги, должны были не сегодня завтра выйти в залив.
За эти четыре месяца Галя не видела Храмцова ни разу. Все-таки она не выдержала, позвонила к лоцманам и, запинаясь, попросила Митрича. Просто она не знала ни его имени, ни фамилии. Смущаясь и запинаясь по-прежнему, она попросила Митрича встретиться; они договорились, что Митрич будет ждать ее у портовых ворот.
Галя волновалась напрасно: Митрич узнал ее. Но у него было странное лицо — недоуменное и непонимающее. Галя спросила сразу:
— Как Храмцов?
Митрич помотал головой:
— Не очень-то с ним хорошо. Вроде бы все по-прежнему, а человек — другой… Как бы вам это сказать? В себя ушел, что ли.
Если бы Митрич спросил: «А вам зачем это знать?» — она ответила бы прямо: «Я его люблю». Она заранее решила, что ответит так. Но Митрич не спросил ни о чем.
— Вы не будете против, если я… Словом, если я буду звонить вам время от времени?
— Конечно! — Митрич быстро поглядел на нее, и Галя поняла: сам догадался обо всем. — Но почему бы вам…
Он не договорил.
— Ну, что вы, — тихо сказала Галя. — Разве я могу… сейчас?
— Наверно, смогли бы, — кивнул Митрич. — Володька никого к себе не подпускает, а вы смогли бы… Я к нему со своей женой раскатился, думал — на Острова поедем, на «поплавке» посидим. Какое там! Почему вы не хотите сами встретиться с ним? — все-таки спросил Митрич.
— Не могу, — сказала Галя.
— А, ну да, — сказал Митрич, — конечно, я понимаю.
Он действительно понял все — и то, что Галя не может, не имеет права искать встреч с Храмцовым, и что волнуется она совсем не просто так, и что дело здесь куда сложнее и глубже.
— Идемте, — сказал Митрич. — Ветер-то холодный.
Они вошли в управление; здесь, в вестибюле, было тепло, вовсю зеленели какие-то диковинные растения.
— Знаете, у него есть один друг, еще с детства… Так вот, он его тоже от себя отогнал. Ткачев, капитан, у нас в порту служит… Тоже звонит мне чуть ли не каждый день. А вы не хотите все-таки пересилить себя?
Галя не сразу сообразила, что значит «пересилить себя». Митрич объяснил: ну, так, просто, по-человечески, позвонить ему, сказать, чтоб не сидел сиднем…
— Я все-таки женщина, — снова очень тихо сказала Галя. — Вы попробуйте представить, как это будет выглядеть со стороны.
— Да, — вздохнул Митрич. — Вроде как бы набиваетесь…
Галя промолчала. Само это слово — «набиваетесь» — было каким-то гадким и скользким. Митрич умница, все понимает. Сам нервничает, волнуется, сам толком не знает, что делать. А что делать?
— Звоните мне хоть ночью. Я вам свой домашний телефон дам. Подождем малость, посмотрим…
Вот и все, что они могли пока сделать.
Галя сама не ожидала, что с ней может твориться такое. Самым тяжелым было не видеть Храмцова, не иметь никакой возможности хоть чем-то помочь ему сейчас. Конечно, она не могла войти к нему в дом — что бы Храмцов подумал о ней тогда, да и сейчас тоже?
Если раньше она гнала от себя самую мысль, что может полюбить этого высокого, красивого, уже немолодого человека, то сейчас повторяла про себя другое: я ведь люблю его. Если раньше она думала: ерунда, он женат, у него семья, он любит семью, — то теперь, когда семьи не было, Храмцов оказался далеко-далеко, еще дальше, чем прежде. Галя чувствовала, что между ней и Храмцовым легла какая-то незримая полоса, через которую ей не переступить.
Значит, надо пережить и это? Наверно, сейчас легче будет пережить, чем свою первую, долгую и тяжкую любовь там, на Абакан — Тайшете. Здесь, должно быть, только померещилась близость счастья. Просто очень хотелось быть хоть немного счастливой. Слишком неожиданной оказалась встреча с Храмцовым после пережитого страха, звона выбитых ударом стекол. Страх — и вдруг прямо перед глазами его бледное и тоже испуганное лицо и какие-то слова, успокаивающие и возвращающие ее из этого страха…
Значит, надо пережить.
Она старалась работать как можно больше, всерьез полагая, что именно так будет легче, и убеждая себя в том, что будет легче. Мало-помалу ей начало казаться, будто гнетущая тоска уходит, притупляется, — но это лишь казалось так. Все-таки нельзя быть все время на людях. Дома Гале становилось невыносимо тяжко. Стены давили ее; впервые она почувствовала свое одиночество с такой особенной остротой и впервые начала думать о себе с беспощадностью, на которую не отваживалась никогда прежде. «Разве в этом одиночестве нет твоей вины? Да, не хотела просто так, хотела настоящей любви; и, наверно, могла быть эта настоящая любовь, если б не боязнь, что снова будет просто так. А теперь тебе почти тридцать четыре — возраст, когда надо либо спешить, либо смириться… Спешить ты не будешь. Стало быть…»
Дальше она просто боялась думать. Слишком велика была желанность счастья, чтобы сказать самой себе: а где ты его возьмешь сейчас?
Впрочем, это только казалось, что Храмцов работает по-прежнему. Капитан порта нервничал не зря; он хорошо знал не только Храмцова, он достаточно повидал всяких людей, чтобы нервничать и ждать срыва. Угрюмое настроение Храмцова только добавляло тревоги. А когда Митрич, по старой дружбе и, конечно же, под большим секретом, рассказал ему о срубленных в ярости яблонях, — капитану порта стало и вовсе не по себе. Он попросил Митрича об одном: если тот заметит, что Храмцов слишком часто прикладывается к бутылке… Словом, если что не так… Митрич кивнул, ну разумеется! Он тоже хорошо знал, чем это может кончиться.
Но волнения были вроде бы напрасны — Храмцов не запил.
В ожидании проводки он лежал — то на койке в комнате дежурных лоцманов, то в кубрике лоцманского катера, и думал, думал, думал… Последнее время чаще всего он вспоминал тот звонок Гали и чуть заметно улыбался — так, чтобы никто не заметил этой горькой улыбки.
Да, в первую секунду, услышав знакомый грудной голос, Храмцов сам заволновался, и первые слова были даже веселыми. Но Галя бормотала что-то про квартирные дела, даже не спросила, как он, и волнение сразу сменилось привычной злостью. Потом, положив трубку, он подумал: «Наверно, зря я так разозлился… Ладно, пусть».
Но все-таки, впервые за эти месяцы, он пожалел о своей резкости и о том, что бросил трубку. Так он мог говорить с Ткачевым, Митричем, с кем угодно, и бросать трубку, не договорив, — но сейчас он жалел о сделанном. Зачем лукавить? Надо было попросить Галю встретиться. Эт