о ни ее, ни его ни к чему не обязывало. Посидели бы, поговорили, вот и все. И само это желание поговорить тоже оказалось для Храмцова новым, странным, как будто впервые испытанным желанием. Но теперь, наверно, уже поздно. Вряд ли Галя (да и любая другая женщина) быстро простит такой разговор. Ладно, пусть…
На следующий день он должен был проводить наше судно, идущее из Японии, и ждал его на лоцманском буксире. Еще трое лоцманов, устав от домино и шахмат, вспоминали всякие истории, и Храмцов слушал, внутренне морщась: болтовня — как на коммунальной кухне.
— …Сам себе думаю, а за телеграф не берусь. Так он, мерзавец, полчаса по порту кружил, пока железо в воду не бросили[10].
— А я, когда еще матросом был, в Сингапуре одного лоцмана видел. Стою на руле, а он командует: «Тейк эз герл»[11]. Что, думаю, за команда? Пока думал, чуть в какого-то шведа не врезался. Так что все зависит не от матроса, а лоцмана…
Храмцов встал и отложил газету. Слишком много разговоров. Он уже устал от них.
— Ты куда, Храмцов? Рано еще. Радист позовет.
Он молча снял свою куртку, подбитую овчиной, и вышел. Кто-то из лоцманов не выдержал и сказал, не думая, что он услышит:
— Не тот работяга стал.
Храмцов усмехнулся, поднимаясь по трапу.
Был серый, промозглый день; низкие тучи лениво висели над черной, застывшей, маслянистой водой. Самая отвратительная погода — уже не осень, но еще не зима, и вдыхаешь не воздух, а какую-то водяную смесь. Непромокаемая куртка сразу покрылась мелкими каплями, будто вспотела. Храмцов курил, прислонившись к рубке. «Не тот работяга стал». Конечно, не тот… Его угнетала не работа, а неизбежное общение с людьми; он подумал — надо было согласиться с капитаном порта и уйти в отпуск, уехать куда-нибудь к черту на кулички, а теперь поздно… Теперь только зимой. «Не тот работяга…» Мальчишка этот лоцман — был штурманом, женился на красотке и струхнул: а ну как уведут, пока он в рейсе? Вот и попросился на берег, чтоб охранять ее от соблазнов. Что ж, может, он сильнее, может, убережет… Но что он понимает в нашей работе?
…Первым шел «Ташкент». Храмцов должен был вести второе судно — «Перекоп», и смотрел, как вчерашний штурман — Хранитель жены — поднимается на борт «Ташкента». Мальчишка! «Не тот работяга стал…» Он повторял эти слова, как навязчивый мотив. Наверно, все они думают обо мне так. Не тот работяга, не тот человек.
Минут двадцать спустя он поднялся на «Перекоп» и, едва войдя в рубку, услышал:
— Храмцов! Ты? Не узнаешь?
Он долго разглядывал широкое лоснящееся лицо, вздернутый нос и нелепые усишки под ним, прежде чем узнал своего однокурсника по мореходке. А вот имя и фамилию забыл начисто. Не то Воробьев, не то Соловьев… Какая-то птичья фамилия.
— Ну здравствуй, старик. Ведь сто лет не виделись, с самого выпуска. Мне ребята говорили, что ты в лоцманах, на Суэцком работал — точно? — Он тараторил, не дожидаясь ответа на свои вопросы. — Кого-нибудь из наших видишь? Я изредка встречаю. Значит, с морем ты разошелся курсами?
Храмцов раздраженно подумал: каким болтуном был, таким и остался. Этого парня он недолюбливал еще там, в мореходке. Встреча никак не обрадовала его.
— Да, — сказал он.
— А я вот уже десять лет капитаню. Эта коробка — третья. Шли в Одессу, вдруг радио — держать на Ленинград. Погодка здесь у вас — бр-р! В Северном море нас болтануло малость, я уж думал в Киле спрятаться — ничего, обошлось… А ты, брат, постарел, я гляжу. Не тот стал. — Храмцов вздрогнул, таким неслучайным показалось это случайное совпадение. — Как говорится, такова се ля ви. Как живешь-то? Вон височки белые. Рановато вроде бы.
— Извини, — сказал Храмцов. — Потом поговорим.
Он встал рядом с рулевым и заметил обиженное лицо капитана. Пусть обижается. У него своя работа. Впереди виднелась тяжелая, высокая корма «Ташкента», похожая на лошадиный круп.
Храмцов поглядел на тахометр и аксиометр; можно успеть, если…
— Шестнадцать узлов, — сказал он.
Здесь, в открытой части канала, полагалось идти со скоростью десять узлов. Звякнула ручка телеграфа; стрелка на тахометре встала у отметки «шестнадцать».
— Ты что, хочешь обойти его? — спросил капитан.
— Да. Там мальчишка, будет плестись, как вошь по гашнику.
— Но…
— Ничего, — усмехнулся Храмцов. — Не бойся за свою посудину.
Они обогнали «Ташкент» почти у входа в закрытую часть канала, и Храмцов подумал, что и сейчас надо дать восемь узлов вместо положенных шести — оторваться подальше. Уже смеркалось; горизонт светился множеством желтых точек — там был город… Рулевой аккуратно вел судно, и Храмцов представил себе того Хранителя жены на «Ташкенте»: то-то стоит с растерянной физиономией!
Через несколько минут он понял, что сделал почти непоправимое.
По каналу навстречу шел буксир. Очевидно, он должен был встретить и отвести «Ташкент». Капитан буксира начал поспешно разворачивать суденышко: конечно же, он принял «Перекоп» за «Ташкент» и знает, что скорость у крупнотоннажного сухогруза сейчас малая. А перед глазами Храмцова красная стрелка держалась на восьмерке — восемь узлов.
— Стоп. Полный назад! — Он сказал это хриплым, сдавленным голосом, потому что крикнуть не удалось. Судно резко толкнуло. Храмцов увидел круглые глаза капитана на круглом лице — испуганные, совсем как у ребенка. — Отдать якоря!
Но все равно было уже поздно. «Перекоп» ударил по буксиру. Здесь, на судне, этот удар был ощутим слабо — зато буксир накренился и пошел бортом на берег. Храмцов словно бы оглох. В наступившей тишине это движение буксира было страшным.
Как вывернулся капитан буксира, он так и не понял. Холодный пот стекал по лицу Храмцова, мокрой была спина. «Могло быть хуже», — подумал он. Внезапное равнодушие охватило его.
— Поднять якоря, — тихо сказал он. — И самый малый…
Уже потом, когда «Перекоп» ошвартовался и капитан подписал лоцманскую квитанцию, Храмцов медленно побрел к выходу из порта. Квитанцию можно сдать после. Я должен пойти и рассказать все сам. Капитан порта еще у себя, наверно. Может, поймет, может — нет… Скорее всего не поймет, потому что действительно не тот я стал работяга. А дальше что? Проситься опять в море, помощником или даже штурманом? Поздновато…
Капитана порта не было: рабочий день кончился, он уехал. Храмцов постоял в коридоре — ладно, завтра с утра ему доложат, и он вызовет меня сам. Это даже лучше. А то я похож на мальчишку, который нашкодил и тут же побежал просить прощения, чтоб не выпороли.
Кабинет был длинный, узкий и неуютный. Огромный стол, заваленный бумагами, несколько трубок и фарфоровая пепельница; на стене план порта, морской барометр и морские часы; и хмурый капитан порта, который будто бы не знал, как начинать этот неприятный обоим разговор.
— Ты садись, — сказал он Храмцову, набивая одну из трубок, с головой Мефистофеля. Храмцов знал эту трубку. Они покупали ее вместе в маленьком магазинчике Старого города, в Каире.
— Ладно, Федор, — сказал Храмцов, — я не собираюсь оправдываться или искать объективных причин.
— И то хорошо.
— Только не надо меня стыдить и воспитывать. Согласен?
Тот промолчал. Потом подошел к дверям и выглянул в комнату секретарши. Видимо, он кого-то ждал.
— Стыдить и воспитывать я другого буду, — сказал он. — При тебе. Черт знает что…
Молчание было тягостным. Храмцов подумал: может быть, сказать сейчас прямо — снимайте, чего валандаться? Работа для него найдется, не здесь, так в речном пароходстве. Уж как-нибудь капитаном на буксир его возьмут с руками-ногами, учитывая и судоводительский, и лоцманский опыт.
— Наказание уже придумано? — усмехнулся Храмцов. Он перехватил быстрый взгляд капитана порта — тоскливый и обиженный одновременно.
— Ананасами, конечно, кормить не будем, сам понимаешь. Прогрессивки лишим, это как минимум. А отвечать, Володя, будешь уже не перед нами — перед партией. Вот так-то.
«Значит, — подумал Храмцов, — разговор в парткоме уже был. Что ж, все правильно. Вот там, на бюро, я и скажу, что пора…»
Из-за книжного шкафа, который своим боком прикрывал дверь, высунулась бритая голова Митрича. «А он-то здесь зачем?» — подумал Храмцов. Ему не хотелось, чтобы Митрич присутствовал при разговоре с тем третьим, которого ждал капитан порта. Митрич спросил: «Разрешите?» — и голос у него был непривычно юлящий. И вошел он тоже как-то незнакомо — вихляющей походкой провинившейся собачонки.
— Гуд монинг, мужики, — сказал он.
— Гуд, гуд, — сказал капитан порта. — Ты двери-то закрыл за собой? Я выразиться могу, а там женщина.
Митрич повернулся и торопливо захлопнул дверь. Обратно он пошел уже обычной, чуть шаркающей походкой, поняв, что юлить нечего.
Храмцов не понимал ничего. Значит, капитан порта ждал Митрича? При чем здесь Митрич? Вчера у него вообще был выходной.
— Видал? — кивнул капитан порта на Митрича. — Иисусик нашелся. Сядешь или будешь стоять?
— Постою, — вздохнул Митрич, потирая бритую голову.
— Ты, наверно, еще не знаешь? Сегодня утром твой корешок побежал на «Перекоп», к капитану. Дескать, не подводи человека, напиши рапорт, что записи о скорости хода в судовом журнале неправильны и лоцман Храмцов во всей этой истории ни при чем. Каково, а? Хорошо, капитан отказался — а ведь мог бы и написать…
Храмцов медленно повернулся к Митричу.
— Зачем тебе… это?
Митрич морщился; все его лицо ходило ходуном, даже нос двигался, а губы то вытягивались в трубочку, то совсем проваливались, как у беззубого старика.
— Не сердитесь, мужики, — попросил он. — Я же хотел по-домашнему.
— Меня пожалел, — сказал Храмцов, вставая. — Надоела мне ваша жалость. И ты тоже, — повернулся он к капитану порта. — В иное время я бы прогрессивкой не отделался. В младшие лоцманы перевели бы, а сейчас — нельзя. Жалко!
— Сядь, — резко сказал капитан порта. — Жалко, говоришь? Мне тебя будет жалко там, на парткоме. И тебя, и Митрича. Или тебе наплевать на партийное взыскание? Сколько я понимаю, строгий с занесением обеспечен. — Теперь он бушевал и, не сдержавшись, пару раз крепко выругался. — Скажи спасибо, что решено не расследовать этот случай как аварию, потому что буксир пострадал незначительно. Это не я решил, так что жалость ни при чем. Ишь ты — жалость! Ты что ж думаешь, вокруг тебя пожизненно люди должны на цыпочках ходить? И все вопросы решать «по-домашнему»?