Он схватил трубку. Мефистофель глядел на Храмцова и скалил коричневые зубы. «Два египетских фунта, — вспомнил Храмцов. — Околпачили нас тогда с этой трубкой. Господи, как давно это было! Словно в другой жизни…»
— У меня все.
— Будь здоров, Феденька, — елейным голосом сказал Митрич. Он вышел первым и уже в коридоре взял Храмцова под руку. — Ты на меня не очень сердишься?
— Я тебя не понимаю, — ответил Храмцов, освобождая руку. — Ты же слышал: зачем вокруг меня на цыпочках ходить? А главное — я сам этого ни от кого не требую. Да и смешно…
Они спустились в вестибюль, взяли пальто.
Лил мелкий, холодный дождь. Деревья в саду стояли голые и черные. Храмцову было неприятно шагнуть туда, на мокрый асфальт, под этот дождь, и он стоял в вестибюле, зябко поправляя шарф. Митрич же обрадовался: ему показалось, что Храмцов не спешит, чтобы наконец-то поговорить, и снова взял его под руку.
— Сядем здесь, а? — сказал он. — Я тут с Галей сидел, о тебе говорили… — Храмцов нахмурился, и Митрич поспешно перевел разговор. — Я хотел тебя спросить… Ну, мне-то ты можешь сказать, надеюсь… Почему ты так на «Перекопе»?..
Храмцов пошел к скамейке и сел. Митрич пристроился рядом. Храмцов подумал: «Здесь Галя и Митрич говорили обо мне…»
— Ты с ней видишься? — спросил он.
— С Галей?
— Ну, с кем же еще? — раздраженно сказал Храмцов.
— По телефону говорим. Неделю как не звонит.
«Неделю, — подумал Храмцов. — После того разговора со мной. Значит, я ее здорово обидел все-таки».
— Я с ней тоже говорил. Отказался от квартиры. Впрочем, все это ерунда… А с «Перекопом» — что ж? Пожалуй, даже не объяснить. Мне надо было знать, тот я работяга или уже не тот. Оказалось — не тот, вот и все.
— Погоди, — задержал его Митрич, увидев, что Храмцов встает. — Я тебе одно дело хочу сказать… Странно, конечно, в наши-то годы… А может, наоборот — хорошо.
Храмцов молча ждал. Ему показалось — Митрич волнуется. Это было непохоже на невозмутимого Митрича. А сейчас он даже вытащил платок и долго вытирал голову — вон вспотел даже или тянул время, чтобы не выпалить сразу.
— Короче говоря, я-то старый огурец и кое-чего соображаю, — сказал он. — Хорошая она женщина, Володя.
Он глядел в сторону и не видел, как дернулся Храмцов.
— Иисусик, — сказал Храмцов.
— А ты дурак, — ответил Митрич. — Ты ее пойми — разве она может к тебе первой прийти? Что ты сам тогда подумаешь о ней? Она и рада бы руки к тебе протянуть, да женская гордость не позволяет. А ты — чурбан… Ну, извини, я понимаю — все это паршиво, что случилось. Зачем же людей отталкивать от себя? — Вдруг он обнял Храмцова. — Приходи сегодня ко мне, а? Посидим, поболтаем, как раньше…
Храмцов встал, поднял воротник пальто и, не ответив, пошел к выходу на улицу — под дождь.
На лестничной площадке, облокотившись о перила, стоял мальчишка в худом, потрепанном, уже не по росту пальтишке и со свертком, из которого торчали три палки. Храмцов скользнул по мальчишке глазами и, отвернувшись, начал открывать дверь. Он только подумал — толкутся здесь пацаны, и надписи на стенах, конечно, их рук дело…
Он открыл дверь, тогда мальчишка сказал:
— Здравствуйте, дядя Володя.
Храмцов обернулся. Мальчишка глядел на него спокойно и строго. Он не сразу узнал его, а узнав, протянул обе руки.
— А, тезка! Ты как сюда попал?
— Я к вам, — сказал Володя.
— Ко мне? Вот так стоял и ждал?
— Я недолго ждал, — ответил он, снимая шапку.
Храмцов заторопился:
— Чего ж ты? Заходи, пожалуйста.
Володя мялся, поглядел на свои ноги, и Храмцов тоже поглядел на его ноги.
— А, ерунда. Вот коврик. Все равно у меня завтра большая приборка.
В узеньком коридоре Володя все так же строго и серьезно протянул Храмцову сверток и сказал:
— Это вам.
Храмцов развернул бумагу — там, в пакете, был парусник. Не все в нем было хорошо, это Храмцов увидел сразу. Но игрушка сверкала лаком, надраенной медью; паруса были свернуты, леера натянуты, даже на корме лежала аккуратно свернутая бухта.
— Мне? — спросил Храмцов. — Ну, спасибо, брат. Конечно, сам сделал?
— Сам.
— Погоди, — сказал Храмцов, — а по какому случаю ты мне подарки делаешь?
Он помог Володе снять пальто, повесил рядом со своим и стоял, причесывая густые, сильно поседевшие за эти месяцы волосы. Володя ответил, глядя в сторону:
— Сегодня восемнадцатое ноября.
— Да, восемнадцатое.
— День рождения Елены.
Храмцов вздрогнул. Он забыл, что сегодня день рождения Аленки. Оказалось, другие помнили. Володька помнил и пришел, как приходил и в прошлом, и в позапрошлом году. А вот подарок — ему, Храмцову.
Храмцов положил руку на Володькино плечо.
— Извини, брат, — сказал он. — Я ведь совсем забыл. Такая, видно, уж память. А парусник я Елене передам. Обязательно.
— Нет, — качнул головой мальчишка и повторил: — Это вам.
— Ну, а мне-то почему?
— Так, — отвернулся Володька.
Храмцов мягко поднял к себе его лицо.
— Что-то ты недоговариваешь, парень.
— Просто… Просто я все знаю, — ответил он. — От нас тоже папа ушел… к другой.
— Вот оно что! — Храмцов сам почувствовал, как это фальшиво получилось, и испугался, что мальчишка поймет эту фальшь. Значит, Володька пришел не случайно. Значит, я просто нужен ему, как любому мальчишке нужен взрослый друг. Если не отец — тогда кто угодно. Значит, я нужен ему, вот в чем штука. Как это здорово, что я кому-то нужен.
Он быстро прошел в комнату, чтобы Володька не заметил его слез. Поставил парусник на полку и только тогда увидел надпись на левом борту — «Владимир». Володька уже стоял рядом. Храмцов торопливо обнял его и прижал к себе…
— Ах ты, тезка ты мой…
И так же торопливо отстранил, словно устыдившись этого внезапного радостного чувства благодарности.
Володька был бледен.
— Ну что ж, — сказал Храмцов. — Будем праздновать день рождения. По-холостяцки. Согласен?
У него было печенье и вчерашние котлеты, банка апельсинового сока и остатки гречневой каши. Из серванта он вынул хрустальные рюмки и японские тарелки. Володька смущенно следил за этими приготовлениями.
— Может, лучше на кухне? — спросил он.
— Садись, — тихо сказал Храмцов. — Никаких кухонь. Все по самому настоящему.
Он разогрел кашу и котлеты, поставил чайник. Разлил по рюмкам апельсиновый сок и поднял свою: «Давай чокнемся». Володька стеснялся и почти не ел — пришлось сказать, что, если он будет есть так, моряк из него не выйдет. Он, Храмцов, например, всегда съедал по два бачка первого и второго.
Оба старательно избегали разговора об Аленке. Несколько раз Храмцов перехватывал тоскливый Володькин взгляд на фотографии и подумал: а вдруг этот паренек в нее влюблен? В этом возрасте уже влюбляются. Он снова положил руку на Володькино плечо.
— А я тебе подарю Аленкину фотографию. Согласен?
— Да, — быстро ответил Володька. — Спасибо.
Потом они мыли на кухне посуду, и Храмцов шутливо сказал, что самая паршивая работа для моряка — бачковать, то есть мыть посуду, и еще стоять собаку — ночную вахту, когда глаза слипаются сами собой. Володька шевельнул губами, очевидно повторяя про себя и запоминая незнакомые слова.
Впервые Храмцов открыл в комнате полный свет — верхний, и настольную лампу, и настенные бра. Уже одно это само по себе оказалось праздничным. Володька сидел перед ним в кресле, пряча руки, — но он-то уже видел, какие у мальчишки руки! Грубые, с несмытыми следами краски и черными ободками на ногтях. Любит работать. Храмцов еще раз поглядел на парусник. Малость перекошена стеньга, и бизань должна быть пониже, но все-таки хорошо.
— Долго работал? — спросил Храмцов.
— Все лето, — ответил Володька. — У нас в клубе ребята быстрее работают.
Оказалось, летом он никуда не уезжал и занимался в морском клубе районного Дома пионеров, даже два раза ходил под парусами по заливу, а один раз их водили к морякам-пограничникам.
— Значит, — спросил Храмцов, — твердо решил держать курс на море?
— Да.
Храмцов подумал: прошло бы время, и, как знать, может, их семья пополнилась бы еще одним моряком. И Аленка волновалась бы, ждала писем из Бомбея или Александрии, Лондона или Токио… Но он тщетно пытался представить себе взрослым этого паренька в школьной форме с чернильными пятнами. Он знал одно: славный паренек. И физиономия славная, и душа. Зачем представлять его взрослым? Хорошо, что у него все еще впереди…
— Вот, — сказал Храмцов, вставая и снимая со стены большую фотографию Аленки. — По-моему, эта самая лучшая.
— А как же вы?.. — спросил Володька.
— Бери. У меня пленка есть.
— Спасибо.
Он положил фотографию на колени, лицом вверх.
— Можно вас спросить, дядя Володя?
— Конечно, малыш.
— Вы разрешите к вам иногда заходить? Просто так.
— Обязательно заходи. Ты что, торопишься? Посиди еще немного.
— А еще можно спросить?
— Ух, какой ты официальный. Конечно.
— Лена сейчас где живет?
Храмцов почему-то поглядел на телефон. Дочка звонила третьего дня, разговор был короткий и скучный: «Как живешь?» — «Хорошо». — «Как новая школа»? — «Ничего».
— Поверишь — не знаю. Как-то все не так, брат.
Мальчишка кивнул.
— У меня тоже не так. Папа иногда подходит к школе… Редко. Как чужой.
— Ну, вот и давай дружить, — печально улыбнулся Храмцов. — Авось вдвоем легче будет.
Ему не хотелось, чтобы Володька уходил. Он снял с полки тяжелые, толстые альбомы и попросил Володьку пересесть на диван, поближе к себе. Тот пересел, не выпуская из рук подаренную фотографию. Храмцов раскрыл первый альбом…
Из года в год, еще тогда, когда он плавал, Храмцов собирал снимки портов и портовых городов, где ему доводилось бывать. Сейчас он с удовольствием перелистывал плотные картонные страницы и видел, как жадно смотрит Володька на его снимки.
— Это Александрия. Маяк Птоломея, ему две тысячи лет, одно из семи чудес света. Порт-Саид. А это — Фамагуста, на Кипре. Вот, видишь замок? Говорят, именно здесь жили Отелло и Дездемона.