— Дядя Володя? — Он отступил, пропуская Храмцова в прихожую, и вдруг сказал: — А батя в госпитале.
— Что с ним? — хрипло спросил Храмцов.
Ленька не ответил. Из кухни вышла жена Ткачева, он увидел ее усталое бледное лицо и повторил:
— Что с ним?
— Все хорошо, — сказала она. — Здравствуйте, Володя, раздевайтесь.
— Я пойду, мама? — спросил Ленька. — Вы извините меня, дядя Володя. Тут бате французское лекарство достали…
— Погоди, — остановил его Храмцов.
Он плохо знал жену Ткачева, Аннушку. После работы на Суэцком канале он был здесь раза три или четыре. Ленька служил на Севере, и Храмцов познакомился с ним год назад, когда в последний раз заходил к Василию. Здоровенный парень.
— Он вернется, — сказала Аннушка, беря Храмцова за рукав, словно желая помочь ему раздеться. — А вы посидите у нас, Володя.
— Я пойду с Леней, — сказал Храмцов. — Может быть…
— Это за городом. На электричке надо ехать.
— Что же с ним все-таки? Сердце?
Оказалось — почки. Была тяжелая операция, вынули камни. Сейчас дело пошло на поправку. Все-таки полтора месяца пролежал… Храмцов подумал: вот почему он не звонил с конца сентября! А я-то решил — обиделся…
— Почему вы не сказали? — спросил он.
Аннушка отвернулась, не ответила, но Храмцов понял и так: разве вам было до него?
— Я пойду в госпиталь, — сказал Храмцов. — Попробую увидеться с ним.
Им удалось остановить такси, и по пути на Финляндский вокзал Ленька коротко рассказал Храмцову, как здорово скрутило батю и как четыре часа его оперировали, а мать металась по коридору. Камни — со сливовые косточки, врачи только удивлялись, как Ткачев мог терпеть боль и еще работать. А теперь понадобилось какое-то французское лекарство, и майор Субботин пошел в пароходство, по радио вызвали наше судно, подходившее к Гавру, и капитан купил это лекарство…
— Я бы это сделал быстрее, — сказал Храмцов. — Почему все-таки вы не сказали?
Он снова задал тот же вопрос и снова почувствовал досаду оттого, что его оставили в стороне, чтобы лишний раз не тревожить, — или это была обида, из-за которой его не просто оставили в стороне, а отстранили — вот в чем разница! И в том, что полтора месяца он даже не знал о болезни Ткачева, было ощущение своей собственной вины. Он словно бы поменялся с Ткачевым местами и подумал: если удастся пройти к Ваське, как-то он встретит меня? Но скорее всего сегодня пройти не удастся. Уже поздно. В госпиталь они попадут часам к девяти, не раньше. Ах ты, черт…
В вагоне электрички было пусто, Храмцов и Ленька оказались вдвоем.
— Вот что, — сказал Храмцов. — Я попробую наврать дежурному врачу, что завтра мне в рейс, в загранку… Может, пропустит.
— Может, и пропустит, — согласился Ленька. — Вообще же у них, у пограничников, строго.
— Ну, а ты как живешь? Вымахал-то здорово, гвардеец!
— Я-то что! — усмехнулся Ленька. — Учусь. Работаю.
Храмцов разглядывал его крупное лицо с тяжелым, упрямым раздвоенным подбородком, короткий прямой нос и густые темные брови, почти сросшиеся на переносице. Не очень красивый, но, как говорят, видный парень. Совсем непохож на того заморыша, чью фотографию Храмцов увидел много лет назад, зайдя перед отъездом в Египет к счастливому Ткачеву.
— Где работаешь-то?
— Там же, в порту, — ответил Ленька, словно удивившись тому, что Храмцов этого не знает, и тому, что где ж еще он может работать. — Грузчиком. Или докером, как вам больше нравится. Вот, бате везу…
Он полез в карман пальто и вынул черный конверт из-под фотобумаги. Там были снимки. Ленька в робе и шлеме. Ленька стропит какой-то груз. Ленька спускается по трапу. Один снимок был групповой — видимо, снялась на память вся бригада. Храмцов начал искать Леньку и увидел Галю.
Он увидел ее сразу. Галя стояла в середине — единственная женщина. Может быть, поэтому он и увидел ее сразу и почувствовал, что внутри у него все замерло. Она смеялась, чуть откинув голову, и белый шлем был нелепым на ее голове. Храмцов подумал — снять шлем, и рыжие волосы хлынут рекой.
— Кто это? — спросил он, показывая Леньке на Галю.
— А вы не узнали?
— Нет, — соврал он.
— Галя Калинина, крановщица. Ведь, по-моему, это вы в ее кран…
— А-а, — деланно протянул Храмцов. — Вижу, что лицо знакомое…. Славное лицо, верно?
— У нее душа славная, — сказал Ленька. — По-моему, это важней.
Храмцов вернул Леньке фотографии и постарался быстро перевести разговор. Теперь у него в висках гулко стучала кровь. Ведь он почти не думал о ней, и слова Митрича, сказанные там, в вестибюле, показались ему неискренними. Сватает он меня, что ли? Мы же почти незнакомы. И, кроме того…
Он отвернулся к окну, за которым лежала густая ноябрьская темень, а память сама вызвала ту столовую-стекляшку, душную, жаркую, и входящего инспектора ГАИ… Но тут же Храмцов вспомнил и другое, то, что было до этого. Он почти физически ощущал запах разогретой солнцем смолы, хвои и представлял себе узенькую лесную тропу и женщину, идущую впереди… Длинные, в царапинах, ноги и узкие, как у подростка, плечи — а потом то удивительное чувство нежности, когда захотелось протянуть руку и дотронуться до ее плеч и волос. «Отстаете, Владимир Николаевич!» У нее был густой, добрый, чуть насмешливый голос — и сейчас Храмцов как бы услышал его, повторив эти слова: «Отстаете, Владимир Николаевич…» А потом был еще восторг перед тем, как она повернулась и протянула руку, словно желая ему помочь идти быстрей, и ощущение родства между летним лесом и этой женщиной…
…Митрич сказал: «Хорошая она женщина, Володя». Что он знает, лысый огурец? Мне сорок пять. В этом возрасте вряд ли можно говорить о любви, когда все, что было за душой, уже отдано.
Неловко было ехать так, молча, и, хотя Храмцову не хотелось разговаривать, он задал самый простой в этом положении вопрос:
— Ну, а работа нравится?
— Работу ругать нельзя, — улыбнулся Ленька. — В общем-то нравится. А главное — вроде бы весь шарик видишь. — Он оживился; должно быть, долгое молчание тяготило его. — Неужели не понимаете? Ну, вы-то и так повидали, а я отсюда смотрю. Вчера, например, один западный немец пришел. Нормальные ребята, веселые, я с ними разговорился о том о сем… Капитан прошел — они смеются, говорят, он до сих пор какие-то довоенные акции держит, все надеется, что вернутся старые времена…
Храмцова заинтересовал этот неожиданный рассказ. Когда-то в Гамбурге или Киле с портового буксира им, советским морякам, кричали в мегафон, чтобы они оставались в «свободном мире», просили бы политического убежища, а на улицах пытались всучить листовки или журналы…
Стало быть, времена впрямь меняются. Впрочем, хорошие люди там были всегда, тот же Берцель совсем не плохой человек.
— А знаете, кто к нам лучше всех относится? — спросил Ленька. — По-моему, греки. Приходил этим летом один грек, так матросы нам потихоньку письмо передали — благодарность за «Миноан Чиф»[12]. Говорят, скоро американцев принимать будем?
— Похоже на то…
Храмцов подумал: как хорошо сказал Ленька — «весь шарик виден».
Электричка замедлила бег, и Ленька поднялся: приехали.
Им пришлось еще долго идти по слабо освещенным улицам курортного городка, безлюдным в этот поздний час и таким тихим, что Храмцов невольно оглянулся. Ни машин, ни людей, только где-то далеко, совсем по-деревенски, лениво и скучающе тявкала собака. Ленька рассмеялся, и Храмцов взглянул на него.
— Чего это тебя разобрало?
— Так. Тут майор Субботин при нас какие-то листовки на иностранце нашел. Вот я и подумал; кругом тихо, спокойно, а какая-то дворняжка все-таки лает себе по привычке.
Дежурным врачом оказалась маленькая, симпатичная женщина, и Храмцов, сам поражаясь тому, как это лихо у него получается, начал врать напропалую, что ему завтра в рейс и он не увидит своего друга полгода: знаете, южные моря, Сидней, потом Токио, оттуда в Калькутту — быстро не выберешься. У него было такое чувство, как в детстве, когда приходилось объяснять учительнице причину прогула и врать вот так же: обвалилась лестница, зашибло соседку… На этот раз все было красивее: Сидней, Токио, Калькутта — и симпатичная врачиха быстро сдалась.
Храмцов и Ленька ждали в вестибюле. Когда появился Ткачев и как-то неловко, неуклюже заспешил, почти побежал к ним, у Храмцова перехватило горло. Еще издали он увидел бледное, страшно худое лицо Ткачева, вытянувшийся, заострившийся нос, по-стариковски бледные губы. Он шагнул навстречу, как бы сокращая расстояние, которое тот должен был пробежать, и Ткачев с ходу уткнулся в него. Они стояли посреди вестибюля обнявшись, и Ткачев бормотал что-то вроде: «Ну вот, наконец-то…» А потом отстранился и, поправляя очки, сказал нарочито недовольным голосом:
— Я свои камни вынул, теперь вынимай свои из-за пазухи.
Он все поправлял очки, а потом достал платок и сделал вид, что сморкается, но Храмцов видел, что он норовит залезть платком под очки.
— Ну, будет тебе, — сказал он Ткачеву, отворачиваясь так же, как несколько дней назад, когда к нему пришел Володя-маленький. «Постарели мы оба, что ли?» — подумалось ему. Раньше-то ведь ничего подобного ни с ним, ни с Ткачевым не было. Или в таком сентиментальном настроении виновата паршивая ноябрьская погода?..
5главаПЯТНИЦА
Ветер поднялся утром, и сразу похолодало. По Неве в залив выносило остатки майского ладожского льда — серого, оплавленного солнцем.
Выйдя из дома, Ткачев сразу подумал, что из-за погоды погрузка «Джульетты» замедлится. В сильные ветры работа на портовых кранах строго запрещена, а судовые механизмы «Джульетты» не могут заменить их. Это хорошо. Выигрывается какое-то время.
Он шел к себе на ОКПП и досадливо морщился: времени в обрез, а еще надо проводить занятия с солдатами и сержантами, особенно последнего призыва. Есть такие, которые робеют перед иностранцами. Несколько раз он замечал, что допускается неточность при проверке документов. Пора начинать и тренировки на внимательность, а время поджимает отчаянно — летняя навигация…