— Человек за деньги работает. Социализм пока денег не отменял.
— Ты в социализме только деньги и любишь.
Гуща появился незаметно и слышал только конец спора; он даже не догадался, что сыр-бор разгорелся из-за него. Грузчики сразу же замолчали. Гуща быстро осмотрел всех из-под толстых стекол очков и попросил бригадиров пройти к нему. На пороге он обернулся и сказал, будто в пространство:
— Тот, кто работает здесь только за деньги, пусть ищет себе другую работу.
Молчание было долгим. Потом тот же, обиженный, хмыкнул:
— Видали! Ему еще идейность подавай.
Галю же поразили не те брошенные Гущей слова, а точность определения — «идейность подавай». Она встала, подошла к обиженному и спросила:
— Так что, подыскать тебе другую работу? Я могу.
— Иди ты, бикса…
Опять наступила тишина, на этот раз зловещая. Поганое словцо не задело Галю. Она только усмехнулась: такое случалось и раньше. Но когда одновременно подскочили Ленька и Вадим Лохнов, она остановила их: «Не надо, мальчики». Только и не хватало здесь драки.
— Я ему потом растолкую, — сквозь зубы сказал Лохнов.
— Руки коротки, — огрызнулся тот.
Галя не успела задержать Лохнова. Он схватил парня и поднял, а потом бросил на пол — как кулек с ватой.
Теперь уже Ленька оттер Лохнова: мало ли что он выкинет еще.
— Вот что, — сказал Ленька тому парню. — Ты встань, пожалуйста, и извинись. Понял? А то ведь мы здесь все грузчики, и силенки у каждого на тебя хватит.
Так эта история и заглохла. Парень извинился нехотя; да черт с ними, с его извинениями.
…Галя не заметила, а скорее уловила какой-то сбой в работе. Сигнальщик на трюме метался, и она не могла понять, что там случилось. Протянув руку, отодвинула окошко и выглянула: ни Байкова, ни Гущи не было внизу. Один журналист стоял, зябко поднимая воротник пальто.
Ей пришлось оглядеться, прежде чем понять, что случилось. Три вагона были загружены полностью; еще три пустых стояли метрах в ста, а локомотива не подавали. Плевое дело: отвести груженые вагоны и подать порожняк — а придется ждать минут пятнадцать или двадцать. Значит, снова прохлоп, и можно только представить себе, как ярится, названивая диспетчеру, Гуща.
Откуда-то на причал вынырнул Байков; журналист бросился к нему, и Байков впрямь отмахнулся от него. Галя крикнула:
— Дядя Зосим! Попробуйте автокаром. Десятитонник возьмет.
Он глядел на нее, задрав голову и, видимо, не понимая. Галя разозлилась. Чего тут не понимать? Захлопнула окошко и спустилась, но Байков уже уходил — она видела его широкую, почти квадратную спину.
— Дядя Зосим! — Она побежала за Байковым и, догнав его, схватила за рукав. — Я говорю, надо попробовать автокаром.
— Попробуем, — улыбнулся Байков. — За ним и иду, елка-палка.
Автокар подогнал порожняк, и Галя снова поднялась на кран. Конечно, может здорово влететь за самоуправство. Вагоны, как говорится, «по другому ведомству» но, когда наконец-то подошел синий, похожий сверху на сома, локомотив, еще один вагон был погружен…
После смены журналист все-таки подошел к Гале. Он был серьезен, словно всем своим видом хотел сказать: «Я здесь тоже на работе и тоже устал за день, так что, пожалуйста, уделите мне время».
— Ваше сегодняшнее предложение дало возможность выиграть двадцать пять минут. Начальник участка сказал, что это — находка, почин.
— Бросьте вы! — рассердилась Галя. — Какая там находка? Почин от худой жизни. Знаете, когда нет капусты, варят щи из топора.
— Но товарищ Гуща сказал…
— Извините, — перебила его Галя. — Я очень устала. И с завтрашнего дня у меня отпуск.
— Вы сердитесь на меня за тот очерк? — тихо спросил журналист. — Я не хотел вас обидеть, честное слово.
Галя ответила — нет, не сердится. Но не надо искать трудовых подвигов и славных дел там, где их нет. Подумаешь — передвинули автокаром три пустых вагона! Почин! Находка! Она уходила быстро, не оборачиваясь, и знала, что оторопевший журналист смотрит ей вслед…
Митрича дома не оказалось, трубку подняла Татьяна Тимофеевна. Галя назвала себя и словно увидела, как Татьяна Тимофеевна всплеснула рукой.
— Галочка, наконец-то! Мой уже три дня вас ищет!
Они не были знакомы — Галя и жена Митрича, — но эта неожиданная радость, которая слышалась в голосе Татьяны Тимофеевны, отозвалась в Гале теплом. Вместе с тем ее сразу же охватило предчувствие чего-то очень плохого: обычно Митрич не искал ее, а раз ищет, значит, что-то случилось.
— Что случилось? — спросила она. — С Храмцовым?
— Да.
Гале стало душно в тесной кабине автомата. Неприятная дрожь в ногах заставила ее прислониться к стеклянной стенке.
— Вы разыщите Митрича, он сейчас у себя, в лоцманской, — говорила Татьяна Тимофеевна. — Он вам подробно…
— Скажите вы, — тихо попросила Галя.
— Я точно не знаю. Какие-то большие неприятности. Ему выговор по партийной линии дали. Вел судно и…
Галя уже не слушала. Она продолжала держать трубку, и до нее доносились не слова, а только голос. Но главное она знала, и этого уже было достаточно для того, чтобы немного успокоиться.
— Спасибо, — сказала Галя и повесила трубку.
Значит, он жив и здоров. Хорошо, что к телефону подошел не Митрич: Гале не хотелось выслушивать его увещевания. Она быстро перешла мост через Шкиперскую протоку, начался проспект Огородникова. Скорей, скорей!.. Старые дома на проспекте казались близнецами, она чуть не проскочила тот, невзрачный, трехэтажный, в котором жил Храмцов.
Сейчас она не боялась. Как бы он ни принял ее, что бы ни подумал. Там, в телефонной будке, она вдруг все поняла и все решила. Нельзя прятаться от самой себя, вот в чем дело. У меня подкосились ноги, когда я узнала, что с ним что-то произошло… Ноги не подкашиваются просто так, и хватит лгать себе, милая моя! В конце концов, что тебе дороже: возможность действительно помочь человеку или мыслишка о том, что — ах, как бы он не подумал, будто набиваешься… И так уж пряталась без малого пять месяцев…
Номер квартиры она помнила и знала, что квартира на третьем этаже. (Все это было в заявлении Храмцова.) Вот она, площадка третьего этажа. Только не надо больше раздумывать. Лучше как головой вниз, в воду… Галя нажала кнопку звонка. Почему-то она была уверена, что Храмцов должен быть дома, обязательно должен быть дома, и только тогда, когда услышала его шаги, успела удивиться этой уверенности.
Они стояли друг против друга, и Храмцов начал медленно протягивать руку, но не для того, чтобы поздороваться. Его рука дотронулась до Галиного плеча. Он как бы не верил, что это не видение, а она, Галя, стоит здесь, и, только дотронувшись, сказал:
— Вы?
Потом он отступил в коридор, и Галя шагнула туда, в темную глубину. У нее немного кружилась голова. Храмцов щелкнул выключателем — зажег свет.
Галя увидела его лицо, не похудевшее, но какое-то обострившееся, спокойные, очень печальные глаза, которые остались печальными даже тогда, когда он улыбнулся. Он сильно поседел, неровно, прядями, и волосы казались мертвыми, как на парике.
Галя долго разглядывала его, а Храмцов стоял неподвижно, словно боясь помешать ей.
— Извините меня, — наконец сказала Галя. — Я не могла…
— Не надо, — тихо попросил Храмцов. — Вы пришли, и все хорошо.
Он пропустил ее в комнату, и на какую-то секунду Галя замерла: ей стало страшно переступить этот, второй порог. Храмцов, должно быть, заметил ее замешательство. Его рука снова легла на Галино плечо, очень легко и ласково, и Галя вошла в комнату.
Она сразу увидела то, что и ожидала увидеть: фотографии. Ей понадобилась секунда, чтобы разглядеть несколько фотографий девочки. Других не было.
Уже потом, на следующий день, и через неделю, и месяцы спустя, она тщетно пыталась вспомнить те первые минуты с Храмцовым. Все было как во сне, когда просыпаешься и еще не чувствуешь границы между сном и пробуждением, но уже не можешь сказать, что тебе виделось.
Очевидно, это было третьим порогом, через который она перешагивала уже не помня себя — таким сильным оказалось нервное напряжение. Зато Храмцов запомнил эти минуты с такой точностью, какая бывает лишь во время большого потрясения.
— Я не могла не прийти, — сказал Галя. — Вы должны понять, почему я не приходила раньше.
— Конечно, — кивнул Храмцов. — Мне, наверно, трудно было бы встретиться с вами раньше. А сейчас… Мне очень не хватало вас, Галя.
— Наверно, я это знала.
— Вы не знали. Это нельзя знать.
Она не помнила даже, сидела ли она или стояла и что делал в это время Храмцов — тоже сидел или тоже стоял. Галя очнулась лишь тогда, когда Храмцов взял ее руки в свои.
— Спасибо, — сказал он. — Вы после работы?
— Да.
— Значит, устали, — кивнул Храмцов.
— Нет, не очень… Есть усталость другого сорта. Я устала ждать. Вы можете удивляться моей откровенности сколько угодно, но я устала ждать — так мне хотелось увидеть вас.
Храмцов глядел на нее, не отрываясь и не выпуская ее рук из своих.
— Вы помните, как мы шли через лес? — спросил он. Галя кивнула. — Я чувствовал себя тогда семнадцатилетним мальчишкой. Если бы в тот день… Если бы ничего не случилось, я думаю…
Ему трудно было говорить. Он отошел к окну и закурил; Галя подошла и встала рядом, за его спиной.
— Что бы тогда? — тихо спросила она.
— Вы это знаете, Галя, — ответил Храмцов, не оборачиваясь. — Мы все-таки не семнадцатилетние, к сожалению.
Он обернулся — их лица оказались рядом. Галя медленно отступила. Ее испугало, что вот сейчас Храмцов не выдержит, и тогда все будет плохо, очень плохо. Но Храмцов, казалось, ничего не заметил — ни ее испуга, ни того, что она отступила.
— Когда мы шли, — глухо сказал Храмцов, — я подумал, что больше не смогу жить по инерции. Конечно, вы бы поглядели на меня как на сумасшедшего, если б я попросил вас спасти меня. Я ничего не сказал…
Вдруг он спохватился. Стоим, разговариваем, а вы все-таки после работы… Галя запротестовала. Она обедала в столовой, ничего не надо устраивать. Храмцов упрямо сказал: нет, надо. Пусть будет небольшой праздник… Тут же он, словно удивившись, что эта мысль не пришла ему в голову раньше, спросил: