— А может быть, мы куда-нибудь пойдем?
(Потом он призна́ется Гале, что почувствовал ее состояние неловкости и неуверенности здесь, в этой комнате, где слишком многое напоминало о Любе.)
Галя торопливо поднялась. Конечно, пойдем! И погода на улице хорошая — сухо и морозно.
На улице Галя взяла Храмцова под руку.
Это было так странно — идти под руку с Храмцовым! Гале казалось, что прохожие смотрят на них как-то особенно и потом оборачиваются, чтобы поглядеть вслед. Она поймала себя на том, что идет и улыбается. Повернув голову, она увидела, что Храмцов тоже улыбается — как-то по-детски растерянно и в то же время радостно. «Значит, ему тоже хорошо сейчас, как и мне», — подумала Галя.
Было уже темно: в ноябре ленинградский день короток. Они шли молча, миновали Калинкин мост, вдруг Храмцов сказал:
— Вот отсюда я впервые в жизни увидел море. Давно, еще до войны…
Галя остановилась, но моря не увидела. Его закрывали корпуса Адмиралтейского завода, а там, дальше, была темень. Они опять шли молча, и уже возле Театральной площади Храмцов снова сказал:
— А здесь, на Крюковом, была заочная школа. Я прыгал через класс — тогда это позволялось. Все спешил…
Галя подумала: «Господи, мы же ничего не знаем друг о друге. Ни я о нем, ни он обо мне. Почему же вот сейчас для меня нет человека ближе? Как странно — и как хорошо. И может быть, хорошо и то, что мы не знаем друг друга, все придет потом, после, и каждый день будет со своей радостью открытия».
Она не знала, куда ее ведет Храмцов. Ей было все равно, куда идти, лишь бы идти. Даже появившийся было легкий озноб она готова была отнести за счет того нервного напряжения, которое пришлось пережить, а не холода. Между тем она замерзла, и Храмцов заметил это. Или почувствовал дрожь в Галиной руке.
— Вы замерзли, — сказал он. — Зайдем в ресторан и посидим немного.
— Не надо, — попросила Галя. — Иногда даже померзнуть хорошо. Я как-то не очень люблю рестораны.
Она пошла бы в ресторан, но сейчас на ней было старенькое платье — вот и пришлось прибегнуть к этой маленькой лжи.
Храмцов засмеялся. Ну что ж, гулять так гулять! Они свернули на тихую набережную Мойки. Галя спросила:
— Вы любите смотреть на окна? Я люблю. За каждым своя жизнь…
— Вы совсем замерзли, — сказал Храмцов. — Не хватает только заболеть. Все-таки пойдем куда-нибудь, где теплее.
Галю трясло. Нет, это было не от холода. Ее начало трясти, когда Храмцов поцеловал руку. Они вышли на Невский.
— Так нельзя, — сказал Храмцов, обняв Галю за плечи и почувствовав, как ее трясет. — Не хотите в ресторан, зайдем куда угодно. Хотя бы сюда…
Он махнул рукой в сторону арки Генштаба, и Галя улыбнулась: что ж, даже очень здорово — греться на междугородной, а заодно она закажет Якутск. Им долго не будут давать Якутск, но зато они будут в тепле. Храмцов спросил как можно равнодушней:
— А кто у вас в Якутске?
В самой наигранности этого равнодушия чувствовалась настороженность. Галя снова улыбнулась:
— Сестренка. Выскочила замуж за своего однокурсника-якута, и у меня уже двое племянников.
— Позвоним в Якутск, — весело кивнул Храмцов.
Они заказали разговор и сели на широкую скамью. Здесь было действительно тепло, но слишком людно и шумно. К этому надо было привыкнуть.
Храмцов поймал себя на том, что смотрит и слушает с любопытством. Голос из динамика: «Ашхабад, пятая кабина!» — и высокий парень-туркмен срывается со скамьи и бежит в пятую кабину. Из-за неплотно закрытой двери восьмой кабины слышится крик — очевидно, плохая связь, вот и приходится кричать: «Два вагона уже отправлены… Да, полный комплект. Полный, я говорю…» Его перебивает другой крик, женский: «Мамочка, это я… Поздравляю тебя, родная… У нас все хорошо…» Возле окошечка, согнувшись, толстый мужчина требует срочного разговора с Владивостоком: «Безобразие! Легче долететь до Владивостока, чем дозвониться. Вы понимаете, что вернулась флотилия, а у меня там сын…»
«Бухарест, четвертая кабина…»
«Липецк не отвечает», — раздается из другого динамика.
«Анадырь, двенадцатая кабина…»
Галя тоже прислушивалась к этому многоголосью, а Храмцов подумал, что последний раз он был на междугородной много лет назад — в Москве, когда звонил Любе перед отъездом на Суэцкий канал. Это воспоминание заставило его помрачнеть, оно оказалось некстати. Но ничего не надо забывать. И теперь так будет всю жизнь: по каким-то ассоциациям, вроде этой, Люба будет вспоминаться печально и с болью.
— Что с вами? — тревожно спросила Галя.
Он поглядел на нее с удивлением. «Неужели за какую-то секунду она сумела уловить мое состояние?»
— Ничего, Галочка, — сказал Храмцов.
Она подумала, что не стоит расспрашивать его о последних неприятностях. Зачем? Захочет рассказать — расскажет. Слишком много навалилось на одного человека, чтобы он мог носить все в себе.
«Кунгур, десятая кабина…»
Уже другие голоса кричат: «Проект утвержден, я выезжаю завтра…», «Поцелуй Бореньку, я так соскучилась без него…», «Два зачета уже толкнул, экзамены через две недели…»
«Владивосток, срочный, вторая кабина!»
Толстый мужчина бежит во вторую кабину — и физиономия у него уже счастливая, будто получил долгожданный подарок.
— А ведь хорошо, — сказал Храмцов. — Верно?
Он словно бы вбирал в себя отрывки чьих-то жизней: этого толстяка, у которого вернулся сын-моряк; толкача, которому удалось отправить вагоны; женщины, поздравляющей мамочку; студента, уже сдавшего два зачета… И даже просьба поцеловать какого-то Бореньку была для другой женщины очень важной просьбой.
Ему вспомнилось, как на днях Ленька говорил о своей работе — «весь шарик видно». Сейчас он тоже будто увидел стройный мир со своими заботами и радостями; этот мир был тесным, потому что в одном зале чудесным образом оказывались рядом Анадырь и Владивосток, Кунгур и Ашхабад, Москва и Бухарест.
— Кстати, — сказал Храмцов, вспомнив Леньку, — я недавно видел вашу фотографию. Вся бригада и вы посередине. И один человек, который показал мне эту фотографию, пел о вас песню.
— Господи, кто же это? — удивилась Галя.
— Неважно. Он говорил о вас восклицательными знаками… — Опять он взял Галину руку в свою. — Вот вы и смутились. А зачем? Так могут говорить только об очень хороших людях.
— Не надо, Владимир Николаевич. Ведь вы совсем не знаете меня.
— Знаю, — тихо сказал Храмцов. — Вовсе не потому, что я уж такой всезнающий. Никогда и ни черта я не понимал ни в людях, ни в себе самом. Только сейчас начал разбираться чуть-чуть. Это в мои-то годы! Но вас я знаю, потому что… Потому что я вас гнал от себя, а вы возвращались и опять оказывались рядом. Не понимаете?
— Понимаю, — так же тихо ответила Галя. Она глядела в пол, под ноги, боясь поднять глаза и этим остановить Храмцова. Но он и так сказал слишком много и замолчал, словно досадуя, что оказался таким болтливым.
«Якутск, седьмая кабина!»
Она не шевельнулась. Она думала о другом, и до нее не дошло, что сказала телефонистка. Храмцов отпустил ее руку.
— Идите же!
— Что?
— Якутск, седьмая кабина.
Он пошел с ней, будто и его тоже касался разговор с сестренкой, потом спохватился и сел на другую скамейку, рядом с седьмой кабиной. Теперь из десятков голосов до него доносился только один — густой, мягкий, грудной голос Гали. Она говорила и глядела на него через стекло; слов он не слышал, но улыбался, потому что улыбалась, разговаривая с сестренкой, Галя. И ему было легко, спокойно оттого, что он прикоснулся к еще одной судьбе: наверно, славная у Гали сестренка, если не испугалась укатить на зверские северные морозы.
Когда Галя вышла, он поднялся и спросил:
— Ну, как там?
— Скоро буду в третий раз теткой, — засмеялась Галя. — Интересно, на кого он будет похож?
Все. Больше им нечего было здесь делать. Не сидеть же просто так.
— Пошли? — спросила Галя.
— Опять хотите мерзнуть? — шутливо проворчал Храмцов.
— А вы проводите меня до дому, — сказала Галя. — Придется ехать в электричке, там тепло…
Они вышли на улицу и увидели снег. Пока они сидели и ждали, начался снегопад. Крупные хлопья падали отвесно. Мириады снежинок покрывали город, и город становился праздничным.
— Вы хотите домой? — спросил Храмцов.
— Да, — сказала Галя. — Не обижайтесь. Мне хочется побыть одной. Слишком много сегодня…
— Я не обижаюсь, Галочка, — перебил ее Храмцов. Он понимал все: и как нелегко было Гале прийти к нему, и как она устала за эти часы. Слишком много сегодня сказано — а может быть, наоборот, недосказано, и от этой недосказанности усталость еще тяжелее.
Электричка шла недолго — минут десять.
Здесь, на Фарфоровской, снег валил еще гуще, чем в городе. Галя кивнула на дом, стоящий возле самой платформы.
— Вот здесь я и живу… — Храмцов промолчал. — Владимир Николаевич, я прошу вас… Поезжайте домой. Я не могу пригласить вас к себе. — Галя говорила, глядя в сторону. — Я позвоню вам завтра, обязательно. Вы же сказали, что не обижаетесь на меня.
— Не обижаюсь, — повторил Храмцов. — Что вы, Галочка! Идите домой.
Вдруг она быстро поцеловала Храмцова в щеку и, повернувшись, сбежала со ступенек платформы…
Скорей к себе, в комнату, чтобы наконец-то, оставшись одной, укротить дрожь, бившую ее несколько часов кряду. Быстро раздеться и — в постель, закрыться с головой и вспомнить все с самого начала, со звонка и шагов там, за дверью, и этого удивленно-радостного: «Вы?» Снова пройти по улицам, держа Храмцова под руку и чувствуя, какая у него сильная рука. А он не знает, что я сказала сегодня сестренке: «Я тоже счастлива». Та даже заревела в своем Якутске: «Галочка, родная, хорошая, только пусть по-настоящему…»
В комнате было светло — от снега, от фонаря, горевшего прямо перед окном, и она не стала зажигать свет. Сняла пальто, скинула сапожки, надела домашние туфли. В квартире тихо — соседи уже спят, они ложатся рано… Галя подошла к окну. Снег падал и падал, но она все-таки увидела Храмцова.