Мысленно он представлял себе схему, по которой должны были развиваться события. Судно приходит в Монреаль. Канадские таможенники, уже предупрежденные «кем-то», непременно «находят» эти винтовки. А судно-то идет из Ленинграда, из СССР, в Южную Америку! И груз не объявлен! Можно только представить себе, как обрадовались бы те журналисты, которым плевать на добрые отношения, но дай заработать на сенсации.
Теперь все.
Что-то бормотал капитан — он-де всего лишь служащий компании, и его не интересует политика, и он даже не знал, что в этих ящиках, которые погрузили в самую последнюю минуту. Конечно, он нарушил таможенные правила и охотно напишет подробное объяснение, как это положено в подобных случаях. Но господин офицер должен поверить, что… Ткачев кивнул:
— Видимо, ваш помощник мог бы рассказать больше.
Капитан промолчал.
Ткачевым овладело удивительно легкое чувство спокойствия. То напряжение, в котором он жил все эти дни, от понедельника до пятницы, спало разом. Можно было сойти с «Джульетты»: сейчас прибудут таможенники, закончат все формальности, и «Джульетта» уйдет…
На причале тальманша и Ленька возились возле того парня, которого ударил помощник капитана. Ткачев подошел — парень уже улыбался, но в глазах еще была боль.
— …Тысячу рублей предложил, сука. Я хотел крикнуть кого-нибудь, а он меня… Я даже не помню, как упал.
— Ничего, — сказал Ткачев. — Переживем. — Он повернулся к тальманше. — А вы, значит, тоже в бой ринулись?
Он заметил, что у нее трясутся губы.
Чувство легкости начало проходить. Ткачев ехал в «рафике» на ОКПП. Он смотрел перед собой, не замечая дороги, и думал, что, в сущности, ничего неожиданного не произошло. И если наш мир — это мир доброты, то есть другой мир — тот, где долго еще будет править зло.
А ведь даже в сказках добро побеждает всегда, и работник щелкает попа по лбу, Змей-Горыныч оказывается без своих страшных голов, Иван-царевич освобождает белую лебедь… Это в сказках — а мы-то, живые, разве мы живем не для того, чтобы были счастливы тот же Храмцов с Галей, чтоб в стройном мире доброты не было боли от удара в живот? И, уже подъезжая к невысокому желтому зданию ОКПП, он усмехнулся, снова подумав: вот ведь как все мы сошлись на этой «Джульетте».
Выводил «Джульетту» из Ленинградского порта лоцман Иванов — Митрич. Он уже все знал: слух о происшедшем не задержался. Но надо было делать вид, что это тебя никак не касается. Ты лоцман — и все. «Готово ли судно к отходу?» Капитан мрачен, помощник — рожа злющая, глаза как две булавки. Отданы лишние концы, остались шпринг и продольный. «Джульетта» пойдет без буксира. Потом выбирают шпринги — судно отходит малым.
Уже на выходе из Морского канала капитан предложил:
— Рюмку коньку, мистер лоцман?
— Благодарю. Я пью только молоко.
— К сожалению, — сказал по-русски помощник, — мы не держим на судне корову.
Митрич обернулся. Маленький человечек так и колол, так и сверлил его своими глазами-булавками. Потом они начали прыгать — он не выдержал взгляда Митрича.
— А зря, — тихо сказал Митрич. — В самую пору вам заняться коровками, мистер как вас там… Спокойней. А с нами такие штуки устраивать — что против ветра плевать: себе же в физиономию налетит.
Он взял от капитана лоцманскую квитанцию, козырнул, сошел с мостика и направился к правому борту — к штормтрапу.
РАССКАЗЫ
ДАРЫ КРАСНОГО МОРЯ
Я познакомился с ним ночью в Бомбее.
Мы устраивались спать на палубе, потому что в каюте можно было сгореть живьем или сойти с ума. Огненный воздух разрывал легкие. Ночь не принесла облегчения. Густо пахнущая нефтью, перцем, распаренными телами, она словно бы продолжала ту испепеляющую работу, которую днем делало солнце. А дома, в Ленинграде, еще носили шубы, и я завидовал своим родным острой и тоскливой завистью.
Я только что пришел сюда, на наш сухогруз «Таганрог», из города. Огромный Бомбей засыпал на тротуарах, рядом со зверями в Виктория-гарден, уличными жаровнями и красотой Малабара.
Слева сонно вздыхал океан, справа — город. Я слушал его, как слушают перед расставанием голос знакомого человека. Но я не жалел, что уезжаю отсюда. На шее у меня были волдыри от беспощадного солнца. И когда Непеин спросил, доволен ли я, что еду домой, я сказал, что очень доволен. Он сказал, что тоже очень доволен, хотя уже никогда больше не пойдет в плавание. Ему пятьдесят пять, и по всем статьям полагается пенсия.
Мы лежали на жестких, мокрых и теплых, как майская земля, матрацах. Ленивая, жирная волна, добравшись до «Таганрога», качнула его, и вместе с нами закачался вверху ослепительно зеленый Сириус.
— И Сириус больше не увижу, — сказал Непеин с печалью очень уставшего от работы человека. — Да бог с ним, с Сириусом. У нас на Котрасли лини скоро начнут брать — во! Поросята, честное слово.
И я понял, что сейчас больше всего на свете его интересуют эти лини размером с поросят, а о Сириусе он будет жалеть потом и рассказывать о нем дружкам за бутылкой пива.
Здесь, на «Таганроге», Непеин служил механиком. Был он невысокого роста, с наголо обритой головой, блестящей и коричневой, как кокосовый орех, с маленьким и морщинистым лбом. Непеин всегда улыбался, улыбка у него была доброй, с кем бы он ни разговаривал, и поэтому казалось, что он знает о собеседнике все, от того так и улыбается. Но это я заметил позже. В ту же ночь мы разговаривали с ним в темноте, потому что спать не хотелось даже тогда, когда слева прошла черная глыба острова Элефант, а за кормой расплылись и погасли, словно погрузившись в океан, огни Бомбея.
— Через три дня будем в Адене, — говорил Непеин. — Никогда не бывали там? Песок, скалы и городишко внизу. А мне сейчас в Аден как раз кстати. Понимаете, беспошлинная торговля, хорошие вещи можно купить. Валюты у меня накопилось порядком, вот и грохну все зараз. Племяннице. Племяшка у меня в Гавриловом-Яме есть… Не хотите еще спать? Племяшку, понимаете, я всего три месяца назад нашел, тоже Непеина, Галина. Хорошо, в Москве, в милиции, помогли. Я ведь совсем один остался. В мореходку пришел еще мальчишкой, мать с отцом жили в Минске. В Ленинграде женился, да плохо получилось — сдуру. Ребенок родился через шесть месяцев, здоровый парень, да не мой. Все равно не развелся с женой, стороной только, после рейсов узнавал, что она без меня вытворяла. Короче говоря, отвез я мальчишку к моим старикам, а что с ними в сорок первом случилось — никто не знает… Так что, считайте, почти всю жизнь мне каюта — родной дом. А теперь вот на пенсию… Честно говоря, приустал. Ну, и написал в Москву — о двоюродном братишке, которого только пацаном видел. Ответили мне обстоятельно. Никаких Борисов Непеиных не числится. И вообще во всем Союзе три Непеиных — я, Галина Владимировна и в Иркутске еще учительница Валерия Георгиевна… Написал им обоим. Учительница — та сразу ответила, что не родственница. Муж у нее был Олег Непеин, погиб в Праге в сорок пятом. А вот Галя задержалась с ответом. Оказывается, ее в Гаврилов-Ям привезли совсем маленькой, еле ходить начала. Нашли на ней тряпочку с именем и фамилией, а отчество она сама себе придумала уже потом, или ей кто-то придумал. Так и выросла в детдоме, пошла на текстильный комбинат, кончила техникум. Пишет — может, и впрямь вы мне дядя. А ведь сходится, а? Борька, мой двоюродный, тоже в Белоруссии жил. Как вы думаете?
Я согласился, что все может быть, и Галя Непеина ему племяшка.
— Вот в последний раз денег ей выслал, написал, чтоб встречала.
Он замолчал, думая о своем.
— А вы разве не были там, в Гавриловом-Яме?
— Нет еще.
— А про линей как же?
— Галка написала. Да с чужих слов, конечно, — что она в линях понимает? Смешно написала. Говорит, рассказала про вас нашему мастеру, он тоже на пенсию уходит — так он ей теперь житья не дает: «Когда дядька твой приедет? Линей вместе с ним тягать будем». Вот придем в Одессу, оформлюсь в пароходстве и уеду…
Потом он долго рассказывал мне о Южной Америке, это был уже другой разговор. Океан шуршал за бортом, дотрагиваясь до нашего сухогруза медленными, покатыми, словно горбы диковинных чудовищ, волнами. И то ли разговор меня сморил, то ли эта медленная, однотонная качка, — я задремал, а проснувшись, увидел добрую улыбку Непеина.
— Заговорил я вас, товарищ журналист. Даже познакомиться забыл.
Я назвал ему свое имя-отчество.
Был рассвет. Он догонял нас, и на горизонте над самой кромкой воды уже висело расплющенное, как огурец, угрожающее солнце. Потом оно выкатилось, стало круглым. Ощущение было такое, будто меня поставили вплотную к закрытой топке и внезапно распахнули дверцу. Черные чайки, сопровождавшие нас, закричали пронзительнее, будто их опалили первые же лучи. Чертова жара, чертово солнце!
Должно быть, Непеин понял, о чем думал я, потому что сказал:
— В Красном море полегче будет.
— Один дьявол, — сказал я.
— Да уж, — сказал Непеин. — Тропики. Вы спуститесь в кают-компанию — там вентиляторы, все полегче.
И ушел, унося свою постель, мокрую от пара, которым, вместо воздуха, мы дышали эту ночь.
За три дня, что мы шли до Адена, я узнал о Непеине все, и, грешным делом, меня уже начала утомлять его разговорчивость. Поэтому я отказался идти с ним по городу, а с тремя молодыми матросами нанял такси и поехал в Шейх-Омман. Мои попутчики радовались, что они сегодня свободны от вахты и что в Шейх-Оммане можно спрятаться от жары под крышей пальм. А когда мы вернулись на судно, облепленное лодками с торговцами, первым, кого я увидел, был Непеин. Он ждал меня.
Он потащил меня в свою каюту и, открыв дверь, повел рукой. Здесь, на диване, на столике, даже на полу, были разложены покупки. Нейлоновая шубка, и ковры — фабричные, с Синдбадом-мореходом, и еще какие-то кофточки, какие-то чашки из бамбука, туфли на немыслимо длинных и тонких каблуках, и японские босоножки из пластика — чего тут только не было!