ятом. Девочка мешала — ее отправили к бабушке в Иркутск. Потом Галина Сергеевна развелась с мужем, забрала девочку, и, честное слово, это был не худший год в ее жизни, который они прожили вместе. Затем еще одно замужество — и опять Лиду пришлось отправить в Иркутск, и снова развод, на этот раз очень скоро, а там появился Николай Петрович, и она смирилась с тем, что надо ухаживать за ним, нездоровым и, как большинство нездоровых людей, раздражительным и эгоистичным человеком. Тут было не до Лиды. Галина Сергеевна могла только радоваться тому, что Лида в шестнадцать лет кончила школу и поступила в институт. В Москву она приезжала на каникулы, и Галина Сергеевна устраивала ее у своей подруги, потому что Николай Петрович то работал над докторской диссертацией, то хворал, то писал учебники…
Как-то в один из таких приездов дочери Галина Сергеевна пожаловалась Николаю Петровичу:
— Господи, какая она милая провинциалочка! Я хотела свести ее к своей портнихе, а она сказала, что портних и в Иркутске полно, и потащила меня на Ленинские горы.
— Ну что ж, — усмехнулся Николай Петрович. — Suum quique. Каждому свое.
Он не был знаком с Лидой, не просил познакомить его, и Галина Сергеевна втайне была рада этому. Когда рядом взрослая дочь — сама выглядишь старше. Впрочем, миленькая и худенькая Лида никак не походила на студентку. Совсем еще девчонка, востроносенькая школьница. Даже покраснела до слез, когда мать спросила, ухаживают ли за ней мальчики. Этого вопроса не следовало бы задавать. Конечно, Лида ничего не ответила. Бабушка — та писала, что мальчишки ходят в гости каждый день и что среди них есть просто чудесные ребята, но Лида только всеми командует и помыкает как хочет. При этом бабушка язвительно замечала, что дочь явно не в маму.
С годами к Галине Сергеевне пришла тоска, порой острая, как боль, особенно тяжкая тогда, когда Николай Петрович задерживался на работе и Галина Сергеевна оставалась одна. Она ходила по комнатам, плотно заставленным мебелью, трогала вещи, как будто недоумевая, зачем они здесь и зачем они вообще нужны, эти фарфоровые негритята или пустые хрустальные вазочки. Все было готово к приходу Николая Петровича — ужин и непременная бутылка кефира, и делать Галине Сергеевне было ровным счетом нечего, разве что только звонить приятельницам или смотреть передачу по телевизору. Но она не звонила приятельницам и не смотрела передачу. А предпоследнее — зимнее — письмо Лиды лишило ее покоя вконец.
«У нас мороз под 50, — писала Лида, — и знаешь, как здорово!»
А здесь, в московской квартире, было тепло и уютно, и Галина Сергеевна плакала, еще не понимая, отчего же она плачет — оттого ли, что у дочки такая неустроенная судьба, или оттого, что она сама, Галина Сергеевна, ничем не помогла эту судьбу облегчить. У людей все как у людей. Дети ее знакомых тоже кончали институты и оставались в Москве или, во всяком случае, не уезжали к черту на кулички.
Вот тогда-то она и написала Лиде, что хотела бы приехать к ней. Лида ответила, и в каждом слове было предостережение. Добираться очень трудно, дорога утомительная, но если ты так хочешь…
В Тайшете ей удалось быстро поймать попутную машину — быстро потому, что Лида писала: «Как увидишь грузовик или самосвал, вымазанный красной глиной, смело поднимай руку — это наш». Она остановила такой самосвал, доверху забрызганный ядовито-оранжевой грязью, и шофер охотно согласился подкинуть ее.
— Это очень далеко? — осторожно садясь, чтобы не запачкать пальто, спросила она.
— Совсем рядом, километров семьдесят пять.
— Ничего себе рядом!
— Это для вас, которые с запада, кажется далеко. А у нас в Сибири и тысяча километров не расстояние.
Шофер был словоохотливым парнем, и очень скоро Галина Сергеевна знала, что он здесь давно, с самого начала дороги, и женился тут же, и сынишка уже имеется двадцати трех дней от роду, а вот работать приходится круто.
— Это там, дальше, в горах еще ничего, а здесь хана. Возишь гравий, возишь, натягаешь его целую гору, а утром и нет горы. Вся в болото ушла. Вон в К., — он назвал разъезд, где жила Лида, — недавно бульдозер утонул.
— А мы не утонем? — стараясь шутить, спросила Галина Сергеевна.
— Я вас только до поселка довезу, — сказал шофер. — А дальше уже дороги нет, размыло. Да там доберетесь, до вашего разъезда километров пятнадцать, всего и делов-то.
Хорошо, что она взяла с собой высокие ботики.
Пока они ехали, Галина Сергеевна оглядывалась с тревожным любопытством. Потом мало-помалу это тревожное ощущение начало проходить и сменилось чуть ли не восторженным. Текла река, и было видно глубокое дно. Взрывом обрушило полгоры, будто огромным ножом разрезали гигантский каравай — и красно-желто-зеленые полосы породы оказались вставленными в белую снежную раму. Она никогда не видала лиственниц — здесь росли лиственницы, еще голые и по-весеннему черные, будто опаленные лесным пожаром. Внезапно Галина Сергеевна вскрикнула: через дорогу спокойно перебежала лисица и обернулась на машину.
— Что? — спросил шофер. — Никогда не видали, как воротники на воле разгуливают?
— Не видала, — призналась Галина Сергеевна.
— Это еще что! — сказал шофер. — Тут олени гуляют — вот красотища, я вам доложу! Держитесь крепче…
Он предупреждал ее всякий раз, когда нужно держаться крепче, и Галина Сергеевна судорожно хваталась за ручку, прикрепленную к щитку. Машину мотало отчаянно.
— Это еще что! — снова сказал шофер. — Мы еще на Большого Верблюда будем карабкаться — вот помотает, не дай бог! Там у нас все машины тренируются.
И Галина Сергеевна догадалась, что «тренируются» означает буксуют или еще что-нибудь в этом роде. Ее начало поташнивать, все красоты, восторгавшие ее, померкли, она с тоскливым отчаянием ждала этого Большого Верблюда и дождалась наконец.
С горы по дороге сбегала река.
Разбитая, размытая дорога прилепилась к горе, и над ней нависли тяжелые каменные глыбы. Машину кидало из стороны в сторону. Временами колеса срывались в глубокие колеи, и тогда самосвал начинал рычать, реветь и медленно съезжать вниз. Шофер переключал скорость, рев переходил в монотонный вой, и машина снова карабкалась вверх, навстречу потоку. А слева, из-под обрыва, торчали острые пики кедрачей, и казалось, свались машина — они проткнут ее насквозь.
Уже потом, когда Большой Верблюд остался позади и прошло холодное, липкое ощущение страха, Галина Сергеевна спросила, не опасно ли ездить вот так, по этим дорогам. Шофер хмыкнул: конечно, опасно! Еще как опасно-то! Прошлой осенью после ливней его дружок сковырнулся под обрыв, а в кабине с ним была одна девчонка — мастер. Правда, посчастливилось обоим, просто в рубашках родились, должно быть: у дружка берцовая кость на куски, а у девчонки рука напополам.
— У мастера? — вздрогнув, переспросила Галина Сергеевна.
— Ну да, у Игольниковой. Ничего, все зажило!
Он говорил о Лиде. А Галина Сергеевна и не знала, что у нее была сломана рука.
— Это моя дочка, — сказала Галина Сергеевна.
Шофер, должно быть, не расслышал. Навстречу им шел самосвал, тоже ярко-оранжевый, и шофер притормозил, высовываясь из кабины.
— Эй, — крикнул он. — Как жив?
— Нормально, — услышала Галина Сергеевна. — Жениться собрался.
— То-то я смотрю, что нынче весна ранняя, — самосвалы разъехались, и шофер повернулся к Галине Сергеевне. — У нас тут кругом любовь.
Уже были видны крыши поселка, словно забившегося от ветров в распадок. Но они еще долго ехали, потому что дорога петляла, и шофер ворчал, что по прямой доехали бы за пять минут, а по тещиным языкам крутить еще полчаса. И Галина Сергеевна снова догадалась, что «тещины языки» означают вот эту вертлявую, длинную и тряскую петляющую дорогу.
Денег шофер не взял. Он газанул, когда Галина Сергеевна сошла и начала рыться в сумочке. Тогда она вынула пудреницу и губную помаду и сама улыбнулась тому, как, должно быть, нелепо это выглядит со стороны. Стоит на залитой грязью улице прилично одетая женщина, поставив чемодан на поваленный ствол какого-то толстенного дерева, и мажет губки. Хорошо еще, никого не видно, только три гуся шлепают мимо на разъезжающихся лапах и тянут к ней шеи. Лида писала: «Как приедешь в поселок, обратись к Ивану Степановичу Куличку». Но не может же она появиться у этого самого Куличка в таком растерзанном виде и с ненакрашенными губами!
— У него совещание, — сказала Галине Сергеевне секретарша, рассматривая ее сумочку и перчатки. — Но если вы будете ждать, то до завтра не дождетесь. Так что идите.
Когда она вошла в кабинет Куличка, все, кто там был, разом обернулись на нее, и Галина Сергеевна смущенно сказала:
— Извините, я…
— Ничего, — кивнул ей человек, сидевший за столом.
Но тут же все словно забыли о ней, и какой-то мужчина в ватнике продолжал говорить хриплым, простуженным голосом, что к карьеру машинам не пройти и, стало быть, балластировка задержится. Человек за столом («Куличек», — догадалась Галина Сергеевна) устало возражал ему, и было видно, что возражает он больше для проформы, потому что сам отлично знает, как развезло дороги, но не хочет, чтобы балластировка задерживалась.
В кабинете начальника строительно-монтажного поезда было тепло и свежо пахло смолой от сложенных в углу поленьев. Галина Сергеевна увидела графики на стенах и таблицы, и над одной из этих таблиц надпись: «Участок Л. И. Игольниковой». Подойти и посмотреть, что еще было написано там, Галина Сергеевна постеснялась. Но то и дело она поворачивалась к этой таблице, пытаясь хотя бы издали разобрать какие-то цифры. Это была нынешняя жизнь Лиды — вот эти цифры в аккуратно расчерченных клеточках. Странно: Лида — и цифры, и тайга за окном, и она, Галина Сергеевна, за тысячи километров от дома, в комнате, где пахнет смолой.
И эти люди — очень усталые с виду, раздраженные, небритые, — все они как-то связаны с Лидой, встречаются с ней, говорят о делах, и это тоже сегодняшняя жизнь дочери. Интересно, как разговаривает с ней вот этот рослый парень, который развалился на стуле у окна, нога на ногу, а на сапожищах по пуду грязи. У него полное, пожалуй даже красивое лицо, он то и дело ухмыляется, и ухмылка эта язвительная.