На улице, где стоял Дом культуры, вдоль заборов росли толстые лопухи. Заборы и дома за ними были старые, а Дом культуры — новый. И директорша там была новая, Трунов ее знал — Лидия Ивановна Рогова, женщина огромного роста и однорукая: была в партизанах. В город, в областное управление культуры, она приезжала, надев на кофточку два своих ордена. Из-за этих орденов у Трунова была неприятность. Он как-то заметил, что ордена на кофточке Роговой — милая провинциальная непосредственность, и случившийся рядом бухгалтер управления проскрипел, как дверь: «А у вас, между прочим, нет ни того ни другого».
Поэтому Трунов ехал к Роговой с неудовольствием, будто она нанесла ему какую-то личную обиду.
В Доме культуры Роговой не оказалось. Ее кабинет во втором этаже был закрыт, и всюду было безлюдно и тихо. Трунов заглянул в открытые комнаты, в зрительный зал, потом остановился возле транспарантов в нижнем фойе. «Что даем мы стране и что должны дать к концу пятилетки?» Трунов разглядывал фотографии. Доярки с напряженно улыбающимися перед фотообъективом лицами, тракторист, лихо заломивший на ухо берет, лесорубы с электропилами и слева, крайний — Сашка, тот самый, что пьет сейчас водку в станционном буфете. Трунов приподнялся на цыпочках, чтобы прочитать подпись. Там было: «Лучшая комплексная бригада Езовецкого леспромхоза взяла на себя обязательство…» В это время Трунова спросили:
— Вы к кому, гражданин?
Откуда-то появившаяся вахтерша смотрела на него с опаской. Он ответил вопросом:
— Где Рогова — не знаете? Ну, директор.
— В доме еще, — сказала вахтерша. — Через улицу ее дом. Можете туда пройти.
Пришлось идти домой к Роговой.
За забором, в палисаднике, по лужам разгуливали белые куры с измазанными чернилами крыльями. «Кур развела, — с неудовольствием подумал Трунов. — Вот тебе и сельская интеллигенция, директор Дома культуры».
Рогова была дома. Она встретила Трунова в дверях — очевидно, увидела из окна, что к ней кто-то идет. Была она в халате и держала полу халата, чтобы он не раскрывался снизу.
— А, это вы, товарищ Трунов! Заходите, садитесь, я сейчас.
Трунов остался в комнате и только тогда увидел девушку, сидевшую за столом. Он не заметил ее раньше, потому что Рогова, стоя в дверях, заслоняла ее собой. Девушка поднялась и тоже сказала:
— Заходите, садитесь.
Она была высокая, но худощавая, даже, пожалуй, угловатая, и все-таки очень походила на Рогову. Стало быть, дочь. Трунов первым протянул ей руку и назвал себя. Девушка что-то пробормотала в ответ, он расслышал только ее имя — Лиза. Как она смутилась от его прихода! А Трунов, с удовольствием отметив это, прошелся по комнате и сказал:
— Какие у вас курицы странные — в чернилах.
— Чтобы не потерялись, — ответила Лиза. Она все стояла, не зная, куда деть руки, и теребила поясок на платье. Трунов мельком оглядел ее. Платье сидело на ней неловко, не скрадывая, а только подчеркивая острые плечи, длинные руки и плоскую грудь.
— Вы тоже здесь работаете? — спросил Трунов, потому что надо было что-то спросить.
— Нет. В Езовецком леспромхозе, — ответила Лиза.
— Лес рубите? — пошутил Трунов.
— Я учительница.
— Далеко отсюда ездить?
— Километров тридцать, наверно. — Девушка начала осваиваться. — Правда, проезжей дороги сейчас нет, приходится пешком ходить. С субботы на воскресенье.
— Видел я ваших лесорубов, — усмехнулся Трупов. — Сидят, водку пьют.
Лиза не ответила.
Вошла Рогова, и в комнате сразу стало тесно, как если бы внезапно внесли и поставили посередине шкаф. Рогова была в кофточке с орденами. «А куриц чернилами мажет, чтоб не потерялись», — подумал Трунов.
— Может, чаю хотите с дороги? — спросила Рогова.
Он отказался и до вечера, уже в Доме культуры, занимался делами, просматривая отчеты о выездах самодеятельности в колхозы, планы лекций, слушал рассказ Роговой о диспуте с местным попом и вдруг спросил:
— А сегодня у вас что?
— Кино, — ответила Рогова. — Потом танцы, игры.
— И все?
— Все.
— Это в субботу-то? Тут у вас что-то не продумано.
— Все продумано, товарищ Трунов, — тихо и упрямо ответила Рогова. — А завтра будет наша постановка, «Коварство и любовь».
Трунов чиркнул в своем блокноте: «Недостаток, следует обр. вниман.». И опять листал отчеты о том, как проходили за чаем встречи сельских механизаторов, как работает клуб девушек и клуб юных кукурузоводов. Он и не заметил, что стемнело и что за дверью, в фойе, гудят голоса. Сейчас можно было кончить работу, проститься до завтра и уйти в гостиницу. Еще несколько секунд Трунов прислушивался к голосам за дверью и вдруг подумал, что можно ведь и остаться. Посмотреть фильм. А потом и потанцевать — все лучше, чем завалиться на кровать в номере с «Медведями».
В фойе он увидел Лизу, кивнул ей, как уже старой знакомой, и подумал: «Доска, а все-таки что-то в ней есть». Он подошел к ней и, шутливо поклонившись, сказал:
— Если вы не хотите, чтобы я сегодня умер от скуки, давайте скучать вместе.
Он не раз подходил к девушкам на танцах именно с этой, уже привычно произносимой фразой. Сейчас он с неудовольствием подумал, что на нем старенький костюм и старые ботинки. Двое каких-то парней, стоявших поодаль у окна, были одеты лучше его.
— Давайте, — улыбнулась Лиза.
Они смотрели фильм — старый, не раз виденный им, — и Трунов изредка поворачивался к соседке, чтобы шепнуть ей очередную шутку. Лиза наклоняла голову, волосы девушки касались лица Трунова, они пахли чем-то домашним и теплым. Там, в городе, у него были совсем другие девушки, и волосы у них пахли не так.
Потом он танцевал с Лизой и рассказывал о себе. Он любил рассказывать о себе, привирая, потому что в его двадцать шесть лет с ним не случалось ничего необыкновенного. В прошлом году он побывал в туристской поездке по Финляндии, это было уже кое-что. Лиза внимательно слушала, что он говорил о памятнике кузнецам в Хельсинки и об улице ремесленников в Турку.
А после, не дождавшись конца танцев, они вышли на улицу, пересекли ее, и в палисаднике Трунов обнял Лизу. Он сделал это легко и просто, даже, пожалуй, привычно, и успел почувствовать, как она вздрогнула. Губы у Лизы были холодными.
Девушка оттолкнула его.
В палисаднике было темно и тихо. Музыка, доносящаяся из Дома культуры, словно бы оставалась там, на улице, за забором и сиренями. Трунов видел в этой темноте только лицо Лизы, очень близко, вровень со своим лицом. Лиза спокойно сказала: «Вот какой вы…» — и пошла к дому по шуршащему песку, мокрому от недавних дождей. Трунов услышал, как зазвенел ключ, открылась и захлопнулась дверь, потом в двух окнах разом вспыхнул свет. Он видел, как на тюлевой занавеске появилась тень девушки; подняв руки, Лиза поправляла волосы.
Трунов усмехнулся: «Провинциалочка. Впрочем, пора спать». Он вышел за калитку. Вон она поправляет волосы, провинциалочка, наверно он испортил ей прическу.
Трунов пробыл в Доме культуры весь следующий день. Опять отчеты, сводки, ведомости, планы, и размеренный голос Роговой, и опять голоса в фойе за дверью. Он отказался остаться на концерте самодеятельности. Вечерний поезд уходил через час — бог с ним, с Шиллером, — надо еще забежать в гостиницу за чемоданчиком.
Он простился с Роговой и вышел. Было сумрачно. Он не сразу увидел четверых парней, которые стояли у забора напротив Дома культуры.
Трунов сам не понял, почему он остановился, прислушиваясь.
— А я тебе говорю, придушить его, гада! — говорил Сашка, добавляя через каждую фразу по-нехорошему. — Он в запрошлый раз ПЭС пережег, мы два дня загорали. А Кулешов его покрывает, водяру с ним хлещет, я-то знаю…
«Пьяные», — подумал Трунов. Но тут же Сашка замолчал.
Хлопнула дверь в том доме — это был знакомый ему звук, и песок шуршал знакомо. Парни смотрели на Лизу.
— Я сейчас, мальчики, — громко сказала она. — Только с мамой попрощаюсь.
Она перебежала улицу. Теперь она была в плаще и высоких резиновых сапогах и не обходила лужи.
Она увидела Трунова и, нагнув голову, хотела пройти мимо.
— Лиза!
— Что?
— Вы уходите?
— Да.
— Я тоже уезжаю… Вы что — с ними пойдете?
— Да.
— Но ведь они…
— Это вы, а не они.
Лиза не договорила, досадливо передернула плечами и взбежала на ступеньки, мягко шлепая резиновыми сапогами.
Трунов пошел в сторону, зная, что четверо парней смотрят ему вслед и Сашка вполне может сказать сейчас: «Придушу гада» или еще что-нибудь в этом роде.
Но он слышал, как кто-то другой сказал: «Надо будет попросить Лидию Ивановну, чтоб нам постановку привезла. Не то дают в воскресенье, а мы уже на работу топаем…»
Так и ушел Трунов, не дослушав. Потом он ехал в поезде. В полупустом вагоне было скучно, почти все спали. За окном была ночь. В ней горели дальние, расплывающиеся на влажном стекле огни. И была еще дорога, тридцать размытых дождями километров, по которым шлепала резиновыми сапогами учительница Лиза.
Трунову стало зябко и захотелось спать. Поезд качало, как люльку. Но все-таки он вынул свой блокнотик и записал корявыми, разбегающимися буквами: «Показывают постановку в воскресенье, когда рабочие леспромхоза должны идти…»
Он попытался вспомнить название леспромхоза и не смог, но для отчета это было не так уж и важно…
НАХОДКА
Каждый вечер летчики, работавшие в целинных совхозах, слушали радиостанцию отряда. Радистка называла цифры: тысячи гектаров обработанных с воздуха полей, проценты плана, тонны гербицидов, налетанные часы… Но в тот вечер летчики услышали еще короткое сообщение. Радистка отряда, волнуясь, передала в эфир: «Вася Кулешов, Вася Кулешов, твоя находка не ест четыре дня, очень скучает. Повторяю: не ест четыре дня…»
Посторонний, услышав эту странную радиограмму, наверно, пожал бы плечами и подумал еще, какими пустяками занимаются серьезные люди. Но это была повесть о большой любви — вот она.