ним на задних лапках сидел Находка, держа в зубах учебник английского языка. Подпись гласила:
«Лучший летчик среди дрессировщиков и лучший дрессировщик среди летчиков».
Он учил Находку слушаться слова «нельзя»: закрывал ладонью кусочек колбасы и повторял: «Нельзя, нельзя», — потом отводил руку, и, если Находка пытался схватить колбасу, все начиналось сызнова. Зимой он повел Находку в поселок, и теперь слово «нельзя» распространилось на кур, которые разгуливали по дворам. Просто Кулешов предвидел кучу неприятностей, которые начнутся у него, если Находка удерет и начнет пробавляться соседской курятиной.
Находка рос и становился умнее и спокойнее. Но признавал он только одного Кулешова. Стоило кому-нибудь протянуть к Находке руку, чтобы погладить такую приятную светло-рыжую шерсть, как он стремительно кусал и бросался к ногам хозяина: уши прижаты, загривок шевелится, нос наморщен, а черные губы по краям приоткрыты так, что видны острые клыки. Успокаивался Находка быстро и шел дальше, будто ничего не случилось и будто не бежит очередная жертва в санчасть, к фельдшеру, мазать йодом и бинтовать укушенный палец. Наконец все смирились с тем, что гладить Находку нельзя.
Теперь Кулешов отпускал Находку без поводка. Рыжий зверек бегал кругами, временами приближаясь к хозяину, словно желая сказать: «Видишь, я здесь, я никуда не убегаю. Не волнуйся, пожалуйста». А Кулешов волновался всякий раз, когда отпускал Находку. Временами корсак уходил далеко и метался по снежной целине. Он был плохо виден издали. К зиме шуба Находки светлела еще больше. Кулешов следил за ним со смешанным чувством тревоги и надежды. Потом, не выдерживая, свистел, и Находка, мгновенно останавливаясь, поворачивал голову: «Я здесь. Я никуда не убегаю».
Теперь, улетая с утра, Кулешов привязывал его к дереву возле самого аэродрома, зная, что никто корсака не возьмет — он просто не дастся в чужие руки. Летчики рассказывали, что Находка долго и тоскливо смотрит ему вслед. Он уже привык к шуму машин и, когда Кулешов улетал, ложился и сворачивался калачиком, пряча нос под заднюю лапу, — и только уши все время жили своей жизнью, то опадая, то снова вставая торчком над головой. Если к Находке кто-нибудь подходил, он не шевелился, но начинал морщить нос, и тогда за черными губами показывались клыки…
Однажды, отправляясь в очередной рейс, Кулешов не привязал Находку. Он сказал ему: «Лежать!» — и ушел, не оборачиваясь. Ему очень хотелось обернуться, потому что он уже простился с Находкой. Через два часа он посадил машину и, отрулив к стоянке, спрыгнул на землю. Светлая шерсть Находки была хорошо видна на фоне черного дерева. Кулешов шел к дереву и улыбался…
Летом Василия Кулешова перевели в авиационный отряд спецприменения. Он должен был жить в одном из дальних целинных совхозов. Работа ему предстояла нелегкая: придется летать на пятиметровой высоте, разбрызгивая гербициды, а за день совершать сорок пять или пятьдесят полетов. Но взять с собой Находку Кулешов не решился. И держать негде, и кормить некогда. Пришлось договориться с поварихой тетей Дашей о том, что он оставит его на полторы-две недели в закрытом дворе кухни, а тетя Даша будет кормить Находку. Ничего! Проголодается — и начнет есть как миленький.
Но на пятый день он услышал по радио свое имя. Радистка трижды повторила, что Находка ничего не ест, и тем же вечером Кулешов попросил по радио у командира отряда разрешения вылететь домой на полчаса «для устройства личных дел». Командир ответил: «Разрешаю в нерабочее время». Конечно, он знал, для чего потребовалось Кулешову прилететь на полчаса.
Кулешов увидел Находку, свернувшегося калачиком в дальнем углу двора, возле поленницы. Когда он вошел, корсак медленно поднял острую исхудавшую мордочку и, тихо повизгивая, начал лизать Кулешову руку. Летчик гладил Находку, бормоча какие-то слова, но какие — он и сам не мог вспомнить после. На руках он вынес Находку, бегом пересек улицу, добежал до своего дома и открыл дверь. И когда он опустил Находку на пол, корсак, пошатываясь, направился под стол, на то самое место, куда забился год с лишним назад, дрожа от страха и голода.
Кулешов сбегал на кухню и принес в банке немного бульона с мясом. Находка ел, постанывая. Кулешов боялся дать ему сразу много еды, но Находка не доел и того, что было. Тоскливо он глядел на Кулешова, а тот все гладил и гладил Находку, все приговаривал: «Хороший ты мой, как же это ты, а? Зачем же ты так?»
Пора было лететь. Кулешов достал из шкафа и завернул в газету чистую рубашку. Когда он обернулся, Находка лежал возле дверей, словно не желая выпускать хозяина. Кулешов открыл дверь — Находка печально положил морду на вытянутые лапы.
— Идем, — тихо сказал Кулешов.
…Кулешов жил в пустой школе. Парты в классе были сдвинуты к стенам, а возле окон стояли две кровати — его, Кулешова, и техника. Когда Кулешов и Находка пришли, техник уже спал, а его комбинезон был наброшен на школьные счеты.
У порога Находка попятился. Кулешов не сразу понял, в чем дело. Потом он вспомнил, как шутили летчики: если техник войдет в комнату — смело открывай окна, ни один комар не влетит, так густо пропахла одежда техников бензином. Сейчас Находка упрямо вернулся в коридор и сел, наблюдая за своим хозяином через открытую дверь.
— Ладно, — согласился Кулешов, — спи где хочешь.
Школа стояла на самом краю села, рядом со взлетной площадкой. Утром из окна Кулешов увидел, как девушки заправляют баки самолета раствором. Когда он придет, все будет готово. До полдня, до жары, он успеет слетать раз двадцать, не меньше.
Техник рассказал Кулешову, что, когда он поднимает машину, Находка сначала пытается бежать вслед за ней, а потом садится и замирает, задрав морду, — маленький, неподвижный памятник ожиданию и тоске.
Днем они вместе пошли на реку.
В воду Находка не полез. Пока Кулешов купался, он беспокойно крутился по берегу, и только тогда, когда Кулешов вылез и растянулся на песке, Находка успокоился и сел рядом.
Кулешов не заметил, как Находка отбежал в сторону. Корсак отбежал, потому что в ноздри ему ударил теплый, сразу взволновавший его запах. Уши встали над головой, почти соприкасаясь острыми углами. Он шел мягко, крадучись, дрожа от ожидания и нетерпения. Наконец он увидел то, что почувствовал и услышал. Маленькая полевка быстро жевала травинку, придерживая ее передними лапками.
Находка замер. Мышь не замечала его. Но тут же уши Находки резко шевельнулись. Он услышал другой звук, неприятный и поэтому настораживающий. Собака бежала по берегу, уткнув морду в песок, как раз там, где Находка прошел вместе с Кулешовым.
Когда Кулешов вскочил, было уже поздно. Собака увидела Находку. Бессмысленно было бежать за ними. Все произошло в какую-то секунду. Находка кинулся в степь, собака за ним, а Кулешов в мокрых трусах отчаянно размахивал руками и кричал:
— Находка, сюда! Ко мне, Находка!
Он поспешно оделся и поднялся на бугор. Он думал, что Находка догадается сделать крюк и вернется к нему. Но было видно, как он летит в степь по прямой, а вслед за ним гонится собака. Лай утихал. Внезапно Кулешов услышал другой, более пронзительный лай — со стороны совхоза в степь убегали еще две собаки, черная дворняга и бело-рыжий костромич. У Кулешова больно сжалось сердце. Костромич — сильная и выносливая гончая, не так-то просто уйти от нее.
Вечером, после работы, он не мог отдыхать. Он ходил один по краю черной, звенящей цикадами степи, курил одну папиросу за другой и ждал. Ночью в стороне мелькнули три тени. Он догадался — это вернулись собаки. Он прождал еще часа два. Кулешов лег на охапку сена возле самолета. Если Находка вернется, то обязательно найдет его здесь. Но Находка не вернулся. Не было его и на следующий день, и еще неделю. Между тем работы в совхозе были закончены, и Кулешов с техником должны были лететь домой.
В последний день Кулешов увидел на улице бело-рыжего костромича и свистом подозвал его. Собака подбежала, выжидающе поглядывая на человека.
— Эх ты, сукин ты сын, — сказал ему Кулешов. — Что ты с Находкой-то сделал, а?
Костромич вилял всем задом и заискивающе заглядывал Кулешову в глаза.
Страх уводил Находку все дальше и дальше в степь. Страх, который он испытывал, пожалуй, впервые так остро, тем не менее не заглушал все другие чувства. Находка уходил легко, и откинутые уши ловили удаляющийся собачий лай. Вскоре он стал совсем еле слышен, и тогда Находка побежал медленнее, чтобы выровнять дыхание.
Страх проходил, и уши выпрямлялись. Наконец Находка остановился и принюхался. Теперь все, что его окружало, внезапно обрело свои неповторимые запахи. Одни были уже знакомы ему, другие он чувствовал впервые и старался определить, опасны они или нет.
Великий двигатель — инстинкт — подсказал ему, что бояться уже нечего. Степь жила спокойно. Шуршали полевки. Их звук и запах Находка уже знал, но его черный нос улавливал сейчас другие, более волнующие. Было в них что-то смутно знакомое и в то же время осязаемое будто бы внове. Теплые перья, легкий шелест раздвигаемой травы, тонкое посвистывание — все это было совсем близко от него.
Находка ступил, медленно и бесшумно опуская в траву тонкие лапы. Он почувствовал голод, и это чувство стало пронзительным, как боль. Он шел к птице прямо, словно бы ее и его уже соединила невидимая, туго натянутая струна. Еще секунда, еще шаг — и Находка кинулся туда, где запах был наиболее острым, но его зубы щелкнули в воздухе. Он подпрыгнул, стараясь еще раз схватить неясную тень, но птица уже летела, громко хлопая крыльями. Ей отозвались хлопки других крыльев — это напуганная стая стремительно снялась и уходила прочь от опасности.
В ту ночь ему удалось поймать несколько мышей, и Находка залег в траве, усталый и все-таки голодный. Ему хотелось спать, и он заснул, как спал всегда, свернувшись и торчком поставив уши.
Очнулся он от какого-то шороха и резко вскочил. Шорох был ровный и тихий. Но то, что шуршало, не имело никакого запаха. Осторожно Находка ступил вперед и увидел большую черную змею, которая тянулась в траве, тускло поблескивая в рассветных сумерках.