Осенним вечером я шла к отцу Федору. В силу своего возраста и болезни, он уже не служил. Но благодаря богатому духовному опыту пользовался огромной любовью и уважением у множества людей. Среди его почитателей ходили рассказы о его мудрости, высоком образе жизни, прозорливости. Славы своей батюшка не любил и как мог старался укрыться от многочисленных посетителей, желающих получить от него наставление или совет. Потому я была очень рада, когда матушка Нина, супруга отца Федора, попросила меня поставить больному мужу капельницы.
Осенним вечером я шла делать отцу Федору очередную капельницу. Лиловые тонкие пальцы облаков тянули за горизонт багровый шар солнца. В воздухе стояла горечь от дыма тлеющих листьев. На душе было горько от недавней семейной ссоры. Причину, положившую начало раздора, я уже не могла вспомнить, но обида осталась. Она снежным комом кружилась в голове, наматывая на себя холод былых разногласий с мужем. «Ничего, ничего, – думала я, – если ты так, то и живи сам по себе, а я сама по себе. Я потерплю. А вот вырастут дети, уйду из этого мира в монастырь. Там спасение. Живите сами со своими скандалами». От этих мыслей на душе стало немного легче. Я вспомнила об отце Федоре: «Интересно, что он скажет о моем желании??»
Небольшой зеленый домик со ставнями. Тихий огонек лампады перед иконостасом. Книги на столе и на стуле перед любимым диваном батюшки. Уютное беззлобное ворчание матушки, расставляющей на стол свои простые, по старинке приготовленные и неизменно вкусные бесконечные борщи, каши, пироги… Сам отец Федор, рядом с которым душе спокойно и тепло. Эти дорогие моему сердцу картинки промелькнули в моем воображении.
«Кто-кто, а отец Федор оценит высоту моих духовных устремлений», – решила я для себя. И мои мысли плавно перетекли на тему пагубного влияния семейного быта на мою утонченную душу.
Матушка Нина встретила меня неизменным: «Ну, чем тебя угощать?? У меня есть
борщ с белыми грибами, компот. Может, чаю навести? Отец-то ничего не ест, беда, да и только. Вот рыбы ему нажарила. Рыбу будешь? Отец, Маринка пришла. Ты бы убрал свои книги, а то разложил везде, человеку мешать будут. Убирай – не убирай, все равно поразложит. Никакого порядка». Батюшка, как всегда, мирно и спокойно сидел на диване. Благословив меня, он как-то загадочно улыбнулся в бороду и сказал:
– Марин, ты уж подожди немного с уколами. Я вот обидел свою матушку, хочу у нее прощения попросить. Обозвал её, да такими нехорошими словами: генеральша, да еще беспогонная. Матушка, ты уж меня прости.
– Да что прости, – отозвалась матушка Нина, – набросился на меня, как тигра.
– Нина, где ж ты тигра-то увидела?
– Видела.
– А какой он, в клеточку или в полосочку?
– В полосочку, – не сдавалась матушка. – Ты глянь сколько у тебя мази. А ты этой вонючей понамазался. На весь дом навонял. А я не могу. Всё мажет, мажет свои ноги всем подряд, а толку-то. Вот, что врачи приписали, тем и мажь.
– Да что они, врачи твои, понимают, – попытался заступиться за себя отец Федор. – Вот назначили. Я в справочнике почитал противопоказания, мне это лекарство нельзя. Знал я одного врача, какой умница был, скольким людям помог, а всё любил говорить: «Терапевт все знает, но ничего не видит. Хирург все видит, но ничего не знает. Невропатолог – не ври патолог».
– Зато ты всё знаешь, – парировала матушка, махнув рукой, – я лучше пойду дойду до Валентины. Мне надо. Вас закрою, а чтоб тебе не выходить, ключ в форточку дам.
И матушка, ворча себе под нос о тигре и вонючей мази, вышла из комнаты. Через некоторое время она стукнула в окно.
– Не буду я у нее прощения просить, все равно она ничего не понимает, – рассуждал сам с собой отец Федор, направляясь к окну за ключом. Но, забрав ключ, он вдруг неожиданно для меня прокричал в форточку уходящей обиженной супруге заискивающим голосом: «Нина, красавица моя, ты пошла?»
– Вот, – объяснял он мне чуть попозже, – все меня хвалят. Ну такой я хороший, такой хороший, прям святой, если б не моя матушка. Для чужих мы хорошими можем быть, только с близкими такие, какие есть. И они терпят наши немощи.
Моя память навсегда сохранила отца Федора таким, каким он был в тот момент. Несмотря на седину и проложенные временем морщины, лицо его казалось удивительно молодым, с еле заметной, по-детски озорной улыбкой, прятавшейся в бороде, чуть прищуренными веселыми глазами, которые порой казалось, смотрели не на тебя, а вглубь твоего сердца, в самые потаенные уголки. От этого взгляда мне стало стыдно, мои недавние помыслы и обиды показались смешными. Разговор о пагубности семейной жизни для моей души и спасительном стремлении в монастырь не состоялся.
Я возвращалась домой, размышляя о том, что хоть семья и не монастырь, но тоже школа, строгая школа, которая через смирение учит терпеть, прощать и любить от самого начала до конца жизни.
Разорвав серый тюль облаков, на небо выплыла луна, разлившись по земле серебряным светом. «Вот и луна. Спутник. Спутник на орбите», – промелькнуло у меня в голове. «Спутник на орбите», – повторила я мысленно про себя, еще раз пытаясь вспомнить что-то очень доброе, связанное с этими словами. Из глубин моей памяти выплыл услышанный мною когда-то рассказ про одинокую супружескую пару – старичка и старушку.
Старичок был покрепче и еще мог ухаживать за собой. Но ухаживать за больной супругой он был уже не в состоянии. Поэтому на неделю его жена уезжала в дом престарелых, а на выходные старичок забирал ее домой. И вот они ехали в автобусе, тесно прижавшись друг к другу. Выходные дни, проведенные вместе, закончились, предстояли будни разлуки.
– Милая моя спутница на орбите, – говорил старичок, заглядывая в грустное лицо супруги, – потерпи немножко. Ведь всего неделька, и я опять заберу тебя. Всего неделька, это так мало, и мы снова будем вместе.
Не в силах что-либо изменить, они принимали боль разлуки, но никакая сила не могла разделить их души. Как два деревца, посаженных вместе, за долгие годы корни их срослись, и ветви переплелись так, что они стали одним целым. Никакая сила не смогла бы разъединить связь, подобную притяжению Луны к Земле, неизменную спутницу, несущую свой свет средь ночи.
Луна продолжала разливаться серебряным светом. И казалось, в этом серебре тихой грустью звучат голоса скрипок. Той грустью, которая несет в сердце радость от прикосновения с чем-то высоким, чистым и прекрасным.
В лунном свете по тихой осенней улице я шла домой и думала о муже. «Милый мой спутник на орбите, как хорошо, что ты есть…»
Страна заходящего солнца
Безмолвный крик, кровавый цвет
На голубое брызнет небо,
Когда ладони-облака
В закат уронят солнца тело.
Умрет светило. Утром вновь,
Как сотни лет назад, воскреснет,
И над проснувшейся землей
Лучами жизни вновь забрезжит.
Природа вторит Божеству,
Что на кресте вознесся в вечность.
В закатный час его слеза
Стекает в неба бесконечность.
Но тщетно бьется алый крик
В молчанье шторы на оконце.
Потерянные в смуте дней
Мы наглухо закрыли сердце.
Адаму был подарен рай.
Ему казалось это мало.
Весь Божий мир дарован нам,
Но мы не знаем, что нам надо…
«Послушай, отец, не мог я тогда поступить иначе. Как увидел этого парнишку на коленях, перед этими, в грязи, ведь он же с их племенем воевал, ведь его же друзей их единоверцы стреляли и резали, как баранов. А он перед ними на колени, в грязь… За медный грош на выпивку… они хмылятся, крутят в руках деньги: «Славь нашего бога – твои». И он лицом в грязь, все мимо, кому какое дело, что это не только его погибшую душу, но и нас, Нашу душу в грязь топчут. Не выдержал я, разметал этим торгашам все их помидоры по рынку, парнишке в сердцах по морде. А он, как ребенок, лицом уткнулся в грязные ладони и заревел. Ох, отец… Вот и пошел я по контракту. Нате, думаю, жрите. Я-то хоть сколько-то, да пожил, духом окреп. Зелень-то почто губить? Ведь у этого пацана могла бы быть семья, дети, жизнь человеческая. А теперь… Что? Ни мертвый, ни живой. Давай, отец, выпьем. Я, вообще-то, не любитель, но тут уж давай». И мужчина в военной камуфляжной одежде с изуродованным шрамом лицом налил из бутылки по стаканам и протянул один из них своему собеседнику, человеку лет шестидесяти в аккуратном темном костюме, с аккуратной седой бородкой, с легкой ироничной улыбкой, прятавшейся в уголках губ, с проницательным взглядом светлых глаз.
Было чуть за полдень. Легкие тюлевые шторы на окнах провинциального безлюдного кафе не могли сдержать золотой поток весеннего солнца, отблеск которого желтым бликом свернулся на дне стакана:
– Да, что там, – продолжал мужчина со шрамом на лице, – своей сказал, она в слезы. Ты о сыне-то подумал, маленький совсем еще.
Я ей:
– Пойми, как я ему в глаза смотреть буду, вырастет, спросит, где ж ты отец был, когда таких пацанов, словно зеленую рассаду, вытаптывали. Я садовник, отец, чтоб дерево плоды дало, его вырастить надо. Оно смотришь, саженец хилый, пересадишь к солнышку ближе, польешь, где удобришь, зимой от мороза укроешь, веточки лишние обрежешь, глядишь, и пошло деревце. Разве можно так молодую поросль губить-то. Ничего, жена у меня умница, поняла. Говорит: я за тебя, дурака, молиться буду. Так ведь вымолила. Лицо смазали, ногу покалечили – это ерунда. Главное, душу испоганить не смогли. Ты уж прости меня, разговорился я тут. Я, вообще-то, не из болтливых, просто душа болит. По земле стосковалась, по дому, по родным. Как там сад мой, сынишка? Трудно моей любушке. И то, правда, дурак… Да ничего, вот теперь домой, сына растить, чтоб человеком был, без гнили, хозяином крепким. Оно ты знаешь, нельзя земле без хозяина доброго. Вон сколько на нее желающих. Только гибнет она без родного мужика. И мужику без земли нельзя. Душа бурьяном зарастает. Вон сколько их повыдергало-то из землицы родной, и они, как сор придорожный. Заговорил я тебя, прости. Ты-то сам, кто будешь?