Наконец настала пора выдвигаться. Шериф выбрался из пещеры первым и встречал там Оллереншоу и Руфа Джонса, которые по очереди спустились по лестнице под прицелом помощника Бьютимена. Затем шериф с помощником обмотали их запястья цепью, снятой с гравировального станка, а потом концами той же цепи связали их лодыжки. Таким образом, бандиты не могли сбежать, даже если бы им было где укрыться. Но в ясном утреннем свете стены по обе стороны ущелья были столь же неприступны, как и днем ранее. «Словно крепостные стены Трои», – подумалось мне.
– Эти отвесные скалы напоминают мне троянскую крепость, – произнес Митиваль.
Иногда мне казалось, что он читает мои мысли.
Он стоял рядом со мной и взял меня за руку, когда стали спускать на веревках тело Па. Перед спуском шериф Чалфонт с помощником Бьютименом обернули с головы до ног тело Па чистым одеялом, как саваном, и поэтому я не видел, как его конечности бьются о скалу. Думаю, такое зрелище мне было бы непросто перенести.
Когда Па оказался на дне ущелья, мы втроем, шериф, его помощник и я, осторожно погрузили его на спину Пони. Одеяло мы закрепили веревками, наматывая их между передней и задней лукой седла так, чтобы тело Па не соскользнуло на землю. Одеяло было зеленым с вышитыми по всем полотну желтыми цветочками. В лучах восходящего солнца оно смотрелось очень красиво.
Наш путь пролегал вдоль ручья к водопаду. Руф Джонс и Оллереншоу брели бок о бок между шерифом и его помощником, а следом шли я, Митиваль и Пони с телом Па. Мне показалось – и вряд ли виной тому было только мое воображение, – что Пони шагает по камням с особой осмотрительностью. Конечно, его поступь и так была необыкновенно ровной и твердой, но теперь она стала почти невесомой. Утреннюю тишину в ущелье нарушало только эхо от негромкого стука его копыт.
Наверное, случайный встречный принял бы поклажу на спине Пони за свернутый рулоном ковер. Он не догадался бы, что зеленое одеяло прячет от его взора тело немногословного сапожника из Боунвиля, тело умнейшего человека, который мог выучить целую книгу за один присест и который изобрел формулу для печати изображений на бумаге, покрытой солями железа. Он не догадался бы, что там лежит лучший на свете Па. Или что душа идущего рядом мальчика тонет в море невыплаканных слез.
Когда мы добрались до водопада, то обнаружили братьев Мортон там, где и оставили их. Они дрожали под подседельными одеялами, которые я набросил на них по просьбе добросердечной Матильды Чалфонт. Увидев, что с нами идут Руф Джонс и Оллереншоу, связанные и понурые, близнецы зарыдали, как младенцы.
Шериф Чалфонт тут же принял решение отпустить их. Он заявил, что верит в их раскаяние и что после этой ночи они всегда будут чтить закон и сторониться преступного мира. Помощник шерифа Бьютимен не разделял его уверенности, однако меня такое решение устраивало. Шериф вернул братьям их лошадей и их белые шляпы, одна из которых теперь стала темно-красной от крови помощника Бьютимена.
– Наконец-то люди смогут различать вас, – заметил помощник шерифа, натягивая окровавленную шляпу Себу на уши. Или Эбену, уж не знаю.
Оружие им, конечно, не вернули, как и одежду, поскольку полицейские все еще были в ней.
– И чтоб больше духу вашего не было в здешних краях! – строго предупредил братьев шериф Чалфонт.
– Конечно, сэр, – в унисон ответили они, совершенно ошалевшие от нежданного счастья, и, как были, в нижнем белье и с наброшенными на плечи подседельными одеялами, развернули лошадей и поскакали прочь так быстро, как позволяла им лесистая местность.
Надеюсь, они добрались до Калифорнии и нашли себе золотой прииск. Зла на них я не держал. Я очень устал.
Мы похоронили Па под нависшим утесом, где между двумя рукавами ручья росла невысокая травка.
– Может, хочешь что-нибудь сказать? – предложил мне шериф Чалфонт, когда мы опустили тело в яму.
Я покачал головой. Сказать я много чего хотел, но не вслух.
– Твой Па был религиозным? – спросил шериф. – Я могу прочитать молитву.
– Нет, – ответил я. – Он был человеком науки. Он был гений. А религиозным – нет, не был.
Митиваль посмотрел на меня от края могилы.
– «О радость! О чудо…» – напомнил он мне.
Это было то самое стихотворение, которое любила моя Мама.
– «О радость! О чудо и восторг! О тайна сокровенная! – произнес я. – Моя душа – дух бесконечный…»
Дальше я не помнил. Но даже если бы и вспомнил, не смог бы продолжать.
Шериф Чалфонт похлопал меня по спине, а потом они вместе с помощником Бьютименом засыпали тело Па землей. Еще они нашли гладкий камень, чтобы поставить сверху в качестве надгробия, и высекли на нем слова:
ЗДЕСЬ ПОКОИТСЯ МАРТИН БЁРД
На тропу за водопадом мы вышли, когда солнце начало клониться к западу. Лошади шерифа и его помощника стояли там, где мы их привязали. Мы привели с собой и всех лошадей из ущелья, так что их было больше, чем седоков, и все равно помощник Бьютимен заставил Руфа Джонса и Роско Оллереншоу сесть на одного коня. Для этого он выбрал крепкого тяжеловоза, которого мы взяли из Розашарона для маршала Фармера.
– Это возмутительно! – негодовал Оллереншоу. – Я требую, чтобы вы позволили мне ехать на моей лошади! – При этом он смотрел на Пони.
– Нет, только не на этой. Это демон, а не конь! – Руф Джонс даже вздрогнул от неприятных воспоминаний.
– Этот скакун стоит больше денег, чем ты увидишь за всю свою жизнь! – бросил ему Оллереншоу. – Эй, вы, солдафоны! Если вы полагаете, будто я отдам вам, сельским пентюхам, своего коня, то мозгов у вас еще меньше, чем я думал! Мне привезли этого скакуна из Каира всего два месяца назад! Прямо из дворца Аббас-паши!
– О, так тебе, значит, нравятся породистые лошади, – подъехав к бандиту, вкрадчиво произнес помощник шерифа Бьютимен.
Оллереншоу быстро отвернулся, опасаясь новой порции табачного сока. Но у Бьютимена на этот раз был иной план: он ловко схватил Оллереншоу под мышки и развернул его в седле задом наперед, так что теперь тот ехал лицом к лошадиному хвосту.
– Погляди-ка, Деси! – захохотал Бьютимен. – Одна лошадиная задница едет на другой!
Оллереншоу чуть не задымился от злости.
– Вы еще пожалеете! – прошипел он. – Как только я выйду из тюрьмы, первым делом верну себе своего коня, а потом займусь вами, и вот тогда вам…
И опять ему не удалось договорить. Помощник Бьютимен снял с раненого уха пропитанные кровью банкноты, которые использовал вместо бинтов, смял в комок и затолкал бандиту в рот. Причем затолкал глубоко, а сверху обвязал веревкой. Оллереншоу был так взбешен, что у него на лбу вздулись вены, похожие на синих червей, а глаза едва не выскакивали из орбит. Разумеется, его истерика только позабавила помощника шерифа. Он глянул на меня, чтобы проверить, одобряю ли я его проделку.
И затем Бьютимен направил Петунию во главу нашей процессии.
К сожалению, я не мог разделить веселость помощника шерифа. В результате его действий Оллереншоу оказался лицом ко мне, так как я замыкал нашу короткую процессию. И пока мы ехали через лес, Оллереншоу не спускал с меня зловещих глаз. Даже с кляпом из банкнот ему удалось лишить меня спокойствия. Было что-то невыразимо жуткое в его гладком лице, похожем на восковую маску, в неотступном, прожигающем насквозь взгляде. Уж не знаю, злился он на меня за то, что я ехал на его лошади, или за то, что мой отец стал причиной его ареста, но я еще никогда не сталкивался с подобной жестокостью. Вот как хорошо оберегал меня Па всю мою жизнь: я и не догадывался, что человек способен вмещать в себе столько зла. Конечно, Вдова Барнс добротой не отличалась, и смеющиеся надо мной дети были ничуть не лучше, но недостаток доброты совсем не то же самое, что откровенная жестокость. Возможно, недобрый человек уже сделал первый шаг на пути к неизбежному финалу, и все равно быть недобрым и быть злым – не одно и то же. И когда я увидел теперь эту жестокость, направленную на меня, то был сражен не только самим действием, но и неприкрытой злонамеренностью, с которой взрослый мужчина старался напугать мальчика, только что потерявшего отца. Я видел множество призраков, но в любом из них было больше человеческого и живого, чем в Роско Оллереншоу.
Вплоть до того момента я не пролил ни слезинки, потому что все еще не мог осознать смерть Па и испытывал потребность сдерживать эмоции до тех пор, пока не останусь с ними наедине. Но безжалостный взор Оллереншоу лишил меня последних душевных сил. Я почувствовал себя плохо, к глазам подступили слезы. В ушах зашумела кровь.
– Так, хватит! – сказал Митиваль.
Он шагал справа от меня, рядом с Пони, сунув руки в карманы. Сначала я решил, что он обращается ко мне, но потом понял: его слова адресованы Оллереншоу.
Самое удивительно было то, что Оллереншоу вдруг дернул головой влево, как будто и он услышал Митиваля. Это было нечто новое.
Затем Митиваль приблизился к коню-тяжеловозу.
– Убийца, – негромко произнес он в лицо бандиту.
Оллереншоу затряс головой, потом снова огляделся в поисках того, кто говорит. Для меня стало совершенным открытием то, что он слышит Митиваля, но не видит его. Я еще ни разу не был свидетелем такой материальной манифестации в исполнении Митиваля. Это было настоящее наваждение. Настоящее потустороннее преследование.
– Убийца, – повторил Митиваль, и теперь Оллереншоу широко раскрыл глаза в пустоту. Если бы не комок банкнот во рту, он бы заорал.
– Убийца!
Оллереншоу посмотрел на меня, чтобы проверить, слышу ли я то, что слышно ему. В его глазах стоял невыразимый ужас. Я ничем не выдал своего знания.
– Убийца! – еще раз крикнул Митиваль.
Ветер подхватил слово и эхом понес через лес. Снова и снова Митиваль повторял:
– Убийца! Убийца! Убийца!
Всего через несколько минут Оллереншоу оказался на грани безумия. С диким видом он таращился в разные стороны. Если бы он мог заткнуть уши руками, то обязательно сделал бы это, но его руки были связаны за спиной. Он никак не мог защититься от голоса Митиваля. Он даже пытался мотать головой влево и вправо, дергать плечами вверх и вниз в попытке избавиться от звуков в ушах. Все его тело билось в конвульсиях, как будто бы его со всех сторон жалила туча невидимых ос.