Сергей Иванович ввел меня во внутренний мир болезни, в совсем иную психиатрию, чем та, которая была знакома по страницам книг и рутинному быту больниц. Во время работы в архиве мне удалось в какой-то мере воссоздать биографию С.И. Калмыкова. С ней и отрывками из дневников Сергея Ивановича я и хочу вас познакомить.
Сергей Иванович Калмыков родился 6 октября (по старому стилю) 1891 года в Самарканде.
О своем отце – чугуевском мещанине из Кременчуга – он скажет позже: «…отличался ясным и светлым умом (как и я) и прекрасно сознавал свои недостатки так же, как и свои достоинства. И вот после точного и щепетильного взвешивания тех и других не мог не сознаться в своем превосходстве над окружающими. И откровенно сознавался в этом…»
С. Калмыков. Амур на носороге. 1937 г. Бумага, карандаш
Мать художника происходила из старообрядческого рода Тухтиных: «Унаследовав от папы грозный, смелый, решительный и требовательный характер, не терпящий каких бы то ни было возражений, – от мамы я получил хрупкую тщедушную внешность и связанную с внешней слабостью естественную лицемерную хитрость – оружие беззащитных женщин». Дядя С.И. по материнской линии «отличался неистощимой, энергичной, вздорной и дикой выносливостью».
В 1893 (1894?) году семья Калмыковых перебирается в Оренбург, где глава семьи становится управляющим транспортной конторой. Впоследствии С.И. не раз возвращается к воспоминаниям о покинутом в столь раннем возрасте Самарканде: «Видел ли я самаркандские старинные мечети и руины и старый город – не знаю! Я был в Самарканде совсем маленьким… Я уверен, что тогда-то я и видел старый город. Мне мерещатся вечерние закаты и мечеть, освещенная солнцем, и бухарцы, и минареты. Я их не помню, а может быть – они были самыми сильными первыми моими впечатлениями». А в 1939 году, продолжая эту тему, он записывает в дневнике: «Таким образом, к сведению будущих историков и певцов моей жизни, я отмечаю: ТЕНЬ ТАМЕРЛАНА КРЫЛОМ СВОЕЙ СЛАВЫ КОСНУЛАСЬ И МЕНЯ».
Никаких так называемых объективных сведений о детстве С.И. и его семье мне разыскать не удалось. Но послушаем самого С.И.
«Мне с детства так осточертела вся эта мамина родня, что я вообще уже боюсь вступать в какой-либо разговор с мамой о своей родне… Я всегда так уставал от засилья этих семейно-родственных отношений…Почему у меня было столько распрей с мамой?…Дружбы между мной и моими братьями не было. В семье не без урода – я был уродом…Когда я подрос, я любил собирать перышки по уголкам во дворе… пускал их летать… раскладывал по сортам».
С. Калмыков. Сцена из «Лунного джаза». 1937 г. Бумага, карандаш
Ему врезались в память тетради первой жены отца: «замечательно аккуратные и очень красивым почерком исписанные… различные физические приборы, рисунки во всю страницу, аккуратно обведенные рамками, тонкие двойные линии тушью…Возможно, что это созерцание (неоднократное, чрезвычайно частое) способствовало зарождению в моем мозгу идеи моих собственных, исключительных по красоте альбомов».
Окружающий мир казался мальчику таинственным и неспокойным: «В детстве все улицы казались мне крайне сложными и хаотичными. Это легкое терзание и беспокойство от хаотичности способствовали впоследствии моим усиленным попыткам дать художественный ответ об оренбургских улицах».
Когда Сереже было 7 лет, умер его отец. В 1910 году – 19-летним юношей – С.И. уезжает в Петербург и поступает в частную художественную школу Е.Н. Званцевой (Старо-Невский, 45), где тогда преподавали Л.С. Бакст, М.В. Добужинский, К.С. Петров-Водкин. Он вспоминает, что рисовал тогда преимущественно «дома и натюрморты». О его душевном состоянии можно лишь догадываться по тому, что вскоре он покидает школу, возвращается в Оренбург, где очень много – запойно – работает, и осенью 1911 года приезжает в Петербург, в школу «новым человеком», о чем сам говорит так: «Работы мои были яркие, упрощенные… В них нет этой идиотической объемности». К.С. Петров-Водкин хвалит его этюды: «Точно молодой японец, только что научившийся рисовать». В 1911 году он пишет заключительную работу «яркой серии» – «Купание на закате солнца», которая вполне могла послужить прообразом картины Петрова-Водкина «Купание красного коня», датированной 1912 годом.
На этом времени, когда С.И. обретает ненависть к объемности изображения, стоит задержать внимание. По-видимому, это первый отчетливо болезненный период в его жизни, с которого начинается другой Калмыков. По крайней мере, у меня нет никаких оснований утверждать, что он и раньше был нездоров. С.И. проучился в школе Е.Н. Званцевой до 1914 года. Весь в искусстве, он вел странную, сумбурную и малопонятную для других жизнь, выделяясь даже на фоне богемно-студенческой среды тех лет.
С. Калмыков. Женщина с сосудом. 1937 г. Бумага, карандаш
В 1915 году его должны были взять в армию, но «почему-то не взяли», и он попал в армию лишь в январе или феврале 1916 года. Служил он на окраине Оренбурга, то есть не попав в мясорубку Первой мировой войны. Его дневники этого периода буквально вопиют об одиночестве, которым он мучительно тяготится и которое не умеет или не хочет нарушить, хочет жить иначе и не может. Дневники ближе всего напоминают пьесу для одного актера, мечущегося между бутафорскими фигурами и вещами. Рассуждения о переселении душ перебиваются натуралистическими описаниями очага костного туберкулеза у него на руке. Сарказм и абсолютное непонимание окружающего, отчаяние и полнейшее равнодушие к себе самому. Несколько раз в дневниках упоминается мать, но лишь как человек, приносивший ему чистое белье и еду. Да, он в общем в курсе происходящего в России и в мире – постольку, поскольку он вынужден жить в это время и в этом месте. Он пытается поступать в школу прапорщиков, но неудача его не огорчает и не радует. С.И. много читает, рисует и выглядывает из своего внутреннего мира лишь с тем, чтобы заметить, что «в конечном итоге война ведется из-за красивых женщин», или прочитать роман А. Белого «Петербург»: «Я был благодарен Андрею Белому за то, что он сделал это за меня».
Служа в армии, С.И. начал работу над книгой «Caprichos» – «Причудливое»: «В ней должны были сталкиваться самые различные моменты, казалось бы – несоединимые один с другим с обычной точки зрения. С точки же зрения моей философии они были вполне соединимы». Это «маленькая кукольная комедия», в основе которой лежит мысль, что «если каждый момент вечен, то значит порядок их не один, а может быть каким угодно». Действующие лица этой комедии (в порядке их появления на сцене): жонглер; Нептун, жующий огромную плитку шоколада и запивающий ее шустовским коньяком; убийца; шпагоглотатель; серые тени; красные и синие маски; Смерть в дадаистически разрисованной одежде; Христос в синем хитоне и американских АРОвских ботинках; дьявол; дух отрицания; Достоевский; двое неизвестных; прохожий; извозчик; Ленин и Бухарин; масса китайцев во главе со взводным унтер-офицером; лорд Чемберлен на танке; поэт; знакомая барышня; Оболенская; художник с приятелем; фотограф-профессионал; Венера в зимнем костюме и серых мехах; краснощекий Амур. Уже один список более чем красноречиво говорит о болезни.
Примерно тогда же С.И. находит «форму своих абзацев. Строчки печатных букв – заголовок, и затем – абзац скорописи». Тогда же он провозглашает – в дневниках – себя «эстетом и эклектиком».
Остается только удивляться тому, что он «служил в солдатах год и полтора месяца». Скорее всего, вся эта причудливая жизнь шла во внутреннем, закрытом от других мире – иначе она бросилась бы в глаза даже в армии и даже в то время. А может быть, так оно и было. Так или иначе после 1,5 лет службы он был демобилизован из частей генерала Дутова и продолжал жить в Оренбурге. Перебивался он случайными заработками (оформлял цирк, вел занятия в изостудиях, рисовал революционные плакаты и т. д.) и нечаянным участием в выставках. А в свободное время – «знаменитая компания на Успенском, 14. Добровольский, я и Лапин… образовали триумвират и разгуливали по городу. Я развивал им свои мысли о точках», лекции по новой русской словесности в Археологическом институте и получаемый там же АРОвский паек, всякие розыгрыши и мистификации, нередко приводившие С.И. в ГПУ (учитывая норов этого учреждения, можно допустить, что даже на взгляд его сотрудников С.И. выглядел не «контрой», а «сумасшедшим»). И конечно же – рисование, рисование, рисование: «Рисовал циркулем и карандашом какие-то сложные звезды в кругах и пестро раскрашивал. Получалось что-то вроде цветных окон. Это были подступы к позднейшим схемам, которые меня захватили через два года после».
Судя по всему, шизофренический процесс не просто идет – он скачет. Очередное явное обострение можно по дневникам отнести к 1923–1924 годам. В начале 1923 года С.И. в письме к Петрову-Водкину развивает «свои мысли об искусстве, а с ними вместе и неизменности вещей». Назвав эти записки «Предохранительными безделушками», С.И. предваряет их заявлением: «…они мне напоминают своим содержанием идеи Конфуция, а формой – Тао-те-Кинг Кингу Неба Лаотен, чтобы выразить с помощью них парменидовское отношение к искусству, жизни и животным». Дневники и рисунки этого периода могут почти без купюр входить в учебники психиатрии, и вместе с тем – рисунки действительно завораживают (не раз я спохватывался в архиве, что просидел над рисунком час, а то и два, не заметив времени). В это время зарождается идея Лабиринта – некоего совершенно особого мира, который уже не оставит С.И. Без какой-то определенной цели С.И. едет в Москву, но и там не может освободиться от мыслей о вечном покое, загробном мире, самоубийстве. По ночам его посещают причудливейшие сновидения. Августом 1924 года помечена запись: «Я совершенно растерян».
Но в том же 1924 году С.И. начинает работать в театре и цирке. В течение нескольких лет он – художник-постановщик передвижной оперы, гастролирующей по Средне-Волжскому краю, а затем в качестве художника разъезжает с бродячими цирками, которым в дневниках посвящает трогательные строки.