Даже самый прилежный и дотоле радовавший своими успехами школьник после травмы может резко снизить успеваемость, стать нарушителем правил и дисциплины. Но если он имеет возможность рассказывать понимающим его взрослым о мешающих ему и приводящих к этому переживаниях и чувствах – путь восстановления будет короче и легче.
Больше или меньше, сильнее или слабее – почти у всех детей после стресса возникают разные телесные жалобы. Нередко они либо прямо воспроизводят телесные ощущения во время травматического события, либо связаны с ними. Бывает полезно вернуться к стрессовым переживаниям, чтобы помочь ребенку установить связь между сегодняшними жалобами и пережитыми ранее ощущениями.
Начиная лет с 10–11 дети могут, подобно взрослым, тяготиться чувством вины за то, что они тогда, в нужный момент, повели себя не так – что-то не предупредили, кому-то не помогли. В обсуждениях пережитого со взрослыми они могут прийти к пониманию, что сделали все, что могли сделать в той ситуации и в том состоянии.
У подростков, вообще переживающих период утверждения «я» и потому особо восприимчивых, часто возникает стыд за свою чувствительность или испытанный страх, тревога показаться не таким, ненормальным. Тогда нужна внешняя помощь для осознания того, что способность испытывать такой страх и переживать его – признак взрослости, что с виду ненормальные поведение и чувства – нормальный ответ на ненормальные обстоятельства.
Подросток, как и взрослые, может начать «лечить» болезненные для него переживания алкоголем или наркотиками, разряжать их в рискованном поведении, «сексуальных загулах» и т. д. Тут важнее не то, что он делает, а то, зачем, что это ему дает, толкающие его к этому побуждения.
Если подросток вынашивает планы мести, лучше всего его выслушать. Нередко напряжение и душевная тяжесть разряжаются уже в самом рассказе. Полезно обсуждать реальные последствия мести и более конструктивные способы поведения.
Когда переживания не находят понимания и отклика в семье или прямо связаны с семьей, подростки часто видят выход в уходе из дома, прекращении учебы, браке – в уходе во взрослую жизнь, в которой они будут защищены своей взрослостью и свободны от травмирующих влияний родительской семьи. Такие попытки отрицания, отвергания своей беспомощности обычно малопродуктивны. Не стоит спорить, отговаривать, запрещать. Но имеет прямой смысл помочь подростку отсрочить принятие решения, дать время осмыслить и отреагировать травму, выносить решение типа не «убежать от», а «приблизиться к».
Если все это как-то суммировать, то надо подчеркнуть две принципиальные вещи, требующиеся от взрослых. Первая – быть рядом с пережившим травму ребенком физически и душевно. Вторая – поощрять к выражению своих переживаний и слушать эти переживания, а не внешние формы их проявления и выражения.
Мир тревоги: штрихи к портрету
«Так тревожно – не могу найти себе места», «Не стоит так тревожиться», «Какой тревожный человек!», «Наше тревожное время», – мы слышим и говорим эти слова если не каждый день, то, во всяком случае, очень часто. Многие исследователи называют наш век «веком тревоги», и в этом немало правды. Как было бы славно жить-поживать в хорошем настроении и добром здравии, забыв о тревогах, страхах, плохом настроении. Ну чтобы шли вокруг прохожие, «все на ангелов похожие», и небо было исключительно оранжевым. Но то и дело мельтешат под свинцово-серым небом какие-то дьявольские физиономии. И до того тревожно, что начинаешь зеркала обходить – а ну как глянет на тебя из стекла нечто рогатое! Но есть в тревоге и что-то такое – странно притягивающее, от чего дух замирает. Так бывает, когда вдруг оказываешься перед несущимся поездом и чувствуешь, как тебя начинает засасывать эта бешеная стихия движения. Может быть, поэтому мы так любим вестерны, триллеры, детективы, старые добрые приключенческие романы или страшные сказки, что они вступают в безопасный разговор с нашей тревогой? Кто знает…
Зарисовка девочкой 14 лет с неврозом своих тревожно-страховых сновидений
Но о чем мы, собственно, говорим? Что такое тревога? Оставим на некоторое время вопрос о ее происхождении и посмотрим, как она выглядит. «Тревога – это когда мне неспокойно», – сказал один маленький мальчик. И действительно, взгляду со стороны тревожное состояние открывается прежде всего как беспокойство. В тяжелых случаях тревога заставляет человека искать «пятый угол» – он не может оставаться на месте, мечется, лицо искажено страхом или ужасом. Эти состояния чаще видят психиатры при различных психозах. Вне стен клиники это, например, состояние матери, потерявшей ребенка. В каждодневной жизни дело редко доходит до столь впечатляющих картин. И все же именно по беспокойному поведению мы и узнаем тревогу: человек беспрестанно встает и садится или ходит во время беседы, теребит что-то в руках, вертит пуговицу на одежде, поправляет платье, у него дрожит голос или появляются запинки в речи, он что-то роняет, поднимает, перекладывает с места на место, становится при этом необычно для него многоречив, сто раз попросит прощения за никем не замеченный пустяк или будет едва ли не каждую фразу начинать с «извините»… Многие люди, зная за собой свойство тревожиться в ситуациях общения, всегда имеют при себе что-то, что можно вертеть в руках, не привлекая внимания других и не рискуя оборвать все пуговицы на собственной одежде: у одних это четки, у других – разминаемый в пальцах кусочек пластилина, у третьих – карандаш, у четвертых – монетка.
У тела есть и другой язык тревоги, часто слышный только самому человеку или немногим вокруг. Сердцебиение, перехваты дыхания, чувство стеснения в груди, ощущение пустоты под ложечкой, дрожание рук или коленей («едва сдерживаю дрожь»), внезапная потребность посетить туалет, потливость («просыпаюсь в холодном поту»), нарушения сна – невозможность заснуть, ночные пробуждения, головная боль. Совсем нередко проявлением тревоги может быть напряжение мышц (чаще спины, шеи), то болезненное, то вроде и не ощущаемое, но заставляющее держать плечи опущенными, а голову чуть наклоненной вперед. Эти признаки – совсем не обязательно все сразу, но практически никогда по одному – воспринимаются как часть чего-то неприятного, дискомфортного, что охватывает человека целиком. Нередко их просто трудно выделить и отметить поодиночке.
Наконец, тревога изменяет восприятие мира и мышление. Она концентрирует их на моменте опасности, размывая или затеняя все прочее. «Ничего не лезет в голову», «Мысли расплываются», «Память какая-то дырявая» – это может серьезно затруднять учебу, разные виды операторской работы (водитель, пилот, кассир и др.).
Но даже при всем этом человек может не отдавать себе отчета в своей тревожности и искренне полагать, что он совершенно спокоен. Осознанное понимание своей тревожности далеко не всегда дается человеку так легко, а если и достигается, то чаще связывается с теми или иными внешними обстоятельствами – как правило, далекими от истинных причин. Но зато испытываемая тревога становится «законным и понятным» переживанием, а ее телесные проявления воспринимаются как физические болезни, которые круг за кругом лечатся у самых разных врачей и чаще всего без особого успеха. У нас еще будет время поговорить о так называемых психосоматических расстройствах, а пока я только замечу, что разделение человека на тело и душу – не более чем наши фантазии. Довольно распространенное отношение к «телу и делу» как вещам объективным, как к фактам, а к «эмоциям и переживаниям» как вещам субъективным, а потому и уважения недостойным – это своего рода расщепление сознания, которое помогает создать фантомы жизни вместо жизни.
Тревога и страх чрезвычайно похожи. По одному кадру, вырванному из контекста жизни, их трудно (если вообще можно) различить. Страх при приближении к вам на темной улице группы агрессивных молодцов все же отличается от того неуютного и смущающего чувства тревоги, которое вы можете испытывать среди незнакомых людей в новой для вас обстановке. Исследователи часто подчеркивают, что страх – это острое или ограниченное во времени состояние, тогда как тревога – состояние хроническое или очень длительное. Другие говорят, что у страха всегда есть точный адрес – страх высоты, или червяков, или смерти, или езды в метро (таких страхов, имеющих специальные названия, в словарях можно найти более 500), а тревога – страх без адресатов. Третьи обращают внимание на то, что страх связан с вопросом «чего?», а тревога – «за что? за кого?». Четвертые находят, что страх вызывается реальными жизненными событиями, а тревога держится на воображении. Если не доводить такие разграничения до полного абсурда, то придется признать, что все они так или иначе справедливы. Тревога питается пережитым опытом страха, а страх прилипает к тревоге. Страх всегда – здесь и сейчас, он замыкает меня в настоящем. Боящегося мышей вид этого мягкого, слабого и боящегося человека существа может вогнать в панику или уложить в обморок; и тут ни опыт человечества, ни собственные благополучно завершившиеся встречи с мышами, ни рациональные соображения, ни обещания безопасности в будущем ничего не меняют. Тревога всегда – проекция прошлого в будущее, пронизывающая меня сейчас и выталкивающая из настоящего; в этом смысле тревога похожа на постоянный страх возможного страха. Взгляд страха прикован к чему-то перед глазами, взгляд тревоги устремлен куда-то внутрь, где будущее видится как продолжение или повторение прошлого.
Вглядываясь в портрет тревоги, я не хочу судить в терминах «хорошо» или «плохо». Это было бы несправедливо, как несправедливы любые однозначные оценки. И смех простирается от заразительного до отталкивающего, от одобрительного до оскорбительного, от одухотворенного до низкого, а смех без причины и вовсе признак дурачины. Тревога ни хороша, ни плоха сама по себе. Ее первичная функция охранительна. Способность испытывать тревогу – свидетельство способности прогнозировать будущее и не оказываться в плену иллюзии безопасности, способности переживать свою жизнь в глубинной связи с другими людьми и миром в целом, способности переживать свой жизненный опыт, а не только эксплуатировать его и выбрасывать из памяти как отработанный шлак. И так же, как мы не хотим, чтобы наши дети и близкие были тревожны, мы не хотим и того, чтобы они не тревожились друг за друга, за своих детей и близких, за нашу жизнь. В конце концов просто опасно не иметь способности тревожиться. Я вспоминаю одного своего 10-летнего клиента, которому тревожное отношение к школе мешало учиться. По молодой самонадеянной глупости я назначил ему принимать по утрам одно лекарство. За следующие две недели он не получил никаких отметок, кроме громадного букета двоек. На приеме он сказал мне: «Раньше я уже с вечера начинал бояться завтрашней школы, а в школе просто трясся и ничего не соображал. А сейчас мне так хорошо и спокойно, что я могу не надрываться вообще». Для меня это было хорошим уроком.