шая его, женщина довольно авторитарная – из тех, чья любовь бывает похожа на золотую клетку. В детстве он иногда пытался протестовать, вырваться из-под ее опеки, но после таких попыток обычно чувствовал себя виноватым. Когда наступил период ухаживаний, мать была в курсе всех его знакомств, рано или поздно находя в подругах сына мелкие, но принципиальные недостатки. Года через четыре после вступления в первый брак, когда они с женой уже собирались завести ребенка, у него вдруг появилось ночное недержание мочи. Он лечился, но безуспешно. Горячо любимая жена его оставила. Недержание постепенно прошло. Затем все повторилось в двух последующих браках. Можно было понять его отчаяние перед лицом столь злого рока. Но ведь недержание его спасало – нет, не от начинавших приедаться после «медовых» первых лет брака жен, а от скрытого в подсознании конфликта «быть свободным – быть с матерью», который переносился в брачные отношения. Подсознание освобождало его от «порабощения» и даже более – он возвращался в возраст, когда мама меняет ему пеленки или простынки и ни о каком ощущении несвободы, ни о каких конфликтах еще и речи нет. Мы работали с его внутренним конфликтом, а не боролись с недержанием. Оно прошло после нескольких встреч. Вскоре у них с женой родился ребенок, потом второй.
В.Н. Мясищев как-то заметил, что невроз – единственная болезнь, из которой человек выходит лучше, чем вошел в нее. Потому что невроз преподносит бесценный урок того, что внутренняя работа по разрешению конфликта открывает путь к зрелости, к свободному и ответственному выбору, к тому, чтобы становиться хозяином собственной жизни. Это бывает трудно, но «кто сказал, что надобно легко?» – хороший конь стоит денег, хорошая игра – свеч, а хорошая жизнь – усилий.
Как непохоже отраженье…
Все люди глядятся в зеркала. Кто зачем, но глядятся. Есть какая-то влекущая тайна в том, что ты вдруг видишь себя где-то вне себя. И, может быть, сказочные волшебные зеркала, показывающие происходящее за тридевять земель или будущее, были не только фантазией о технических возможностях будущего, но и очень точным психологическим образом. Действительно, в этот магический момент нашего раздвоения, когда мы можем взглянуть на себя со стороны, как бы глазами других, многое способно предстать перед нами иначе, заговорить другим голосом, открыться иной, неожиданной стороной. Обращаясь к своему отражению (а кто из нас ни разу в жизни не сказал ему: «Ну что? Что смотришь? Что скажешь?»), мы можем оказаться в очень интересном диалоге с самим собой. Он далеко не всегда слышен даже нам самим. Маленький ребенок, впервые узнавший себя в зеркале, радостно кричит: «Вотин – я! (Вот он – я!)». А что звучит в нас, взрослых, когда мы смотримся в зеркало? Что говорит нам наше отражение? Оно ведь точно – я, да не совсем я. Ну уже хотя бы потому, что право и лево поменялись местами.
Поэтому расхожее выражение «Смотрясь, как в зеркало, в другого человека» всегда казалось мне бездонно сложным. Это «живое зеркало» отражает как-то очень уж по-своему, и трудно сказать, как оно будет через минуту отражать. «Дурак!» – говорю я в него. А в ответ то «Сам дурак!» или «От такого и слышу», то «Уж больно ты умный!», то «Ах ты, мой дурашка!», то «Ты хочешь сказать, что я не слишком умен?», то еще что-нибудь – иногда поласковее, иногда позабористее. А если добавить, что и мое обращение, и ответы могут быть произнесены с разными интонациями и выражениями лица, в разных позах – от сжатых кулаков до раскрытых объятий, то боязно может быть даже и взглянуть в это такое далеко не бесстрастное и не беспристрастное зеркало. А подчас мы просто стоим друг перед другом, как кривые зеркала, только до смеха ох как далеко!
Многие годы психотерапевтической работы изо дня в день показывали мне, что человек часто нуждается не только и не столько в лечении, а то и вовсе не в нем, сколько в нахождении своего места и своего способа смотреть и видеть в этом зеркальном мире.
Вот семейная пара на грани развода. Нет, это не персонажи Зощенко или расхожих анекдотов. Оба угнетены и подавлены, оба искренне несчастны. Наш первый разговор вместе выливается в бесконечные и предельно эмоциональные «А ты!.. – А ты!..», в которых на поверхность всплывают действительно «имевшие быть» и ранящие их души вещи. Когда их высказано уже достаточно много, в них появляется какая-то закономерность. Отдельные эпизоды становятся похожи на пластинки паззлов, которые даже при желании не перепутаешь и уже чувствуешь, что из них можно сложить целые картинки.
Его картинка:
… я работаю, как конь. Я стал начальником отдела и защитил диссертацию. Меня уважают… всюду, но не дома. Я зарабатываю – дай Бог каждому, и все равно. Со мной просто не считаются. Если я хочу принять душ, то оказывается, что она в моем халате возилась на кухне и залила его томатом. Я не могу найти ни одной вещи на своем месте, зато в доме вечно кто-то топчется, и телефон круглосуточно занят. Наша интимная жизнь похожа на какую-то горячку – я уж и книги ей приносил, и чего только не делал, чтобы ввести все это в какое-то русло, но…
Ее картинка:
…ну да – халат, томат… Я просто торопилась к его приходу приготовить что-то повкуснее, а он приходит и начинает занудничать со своим халатом, но поцеловать меня забывает. Если я не позову кого-нибудь в дом, мы так и будем сидеть в стерильном одиночестве, но ему ж тоже надо когда-то развеяться! Когда он смотрит сквозь меня, ища пепельницу, которую я случайно переставила, я просто чувствую себя меньше пепельницы. Если я его хочу поцеловать раньше, чем мы оказались в постели, то обязательно отвлеку от чего-то, что, конечно, важнее поцелуя. А в любовных упражнениях по графику и строгим правилам я чувствую себя школьницей в мае – так хочется что-нибудь нарушить…
Они напоминают мне россиянина и болгарина, которые пытаются выразить свое согласие: один – кивает, а другой – качает головой. Представьте, что вы подошли к зеркалу и кивнули, а ваше отражение в ответ замотало головой! Каждый из супругов несет другому в клюве что-то божественно вкусное и… застывает перед гримасой отвращения или раздражения. И это в любых, не только супружеских, отношениях неизбежно, если мы воспринимаем другого лишь как зеркало, призванное отражать нас, и только. Но стоит самому представить себя зеркалом, как возникнет множество интересных вопросов. И главный из них: а что он или она хотели этим выразить? Это точно схвачено в анекдоте: «Забежал Васька, использовал меня и убежал… И что он хотел этим сказать?» Вот мой партнер поворачивается ко мне, а я к нему – лучшими своими сторонами, которые в нас сызмальства воспитывали и поощряли (в приведенном примере у него это – соблюдение порядка и достижения в работе, а у нее – общительность и эмоциональность); мы оба как бы делаем друг другу подарки самими собой, и оба не видим не только ответного подарка, но и самой малой радости в ответ на свой подарок. В обыденной каждодневной жизни это одна из самых трудных и самых нужных вещей: уметь быть отражением истинного, глубинного смысла сообщения, а не их вещественной, внешней формы. Это именно то, что открывает в нас способность не только понимать поведенческий язык другого человека, но и учиться говорить на нем.
Вот трехлетний ребенок вдруг становится невыносим – не отпускает от себя мать, по ночам перебирается три-четыре раза в постель к родителям, потому что во сне за ним кто-то гоняется. Уговаривают, запрещают, ругают, дают таблетки – все без толку. Но давайте вспомним, что до недавнего времени он спал либо вместе с родителями, либо в одной комнате с ними, а потом они решили, что он уже большой, и переселили его спать в отдельную комнату. И тогда мы, можем быть, скорее поймем, что он пытается сказать взрослым: «Я не выдумываю – мне правда страшно. Я так привык, что вы рядом, а теперь – я один в темноте, а вас нет. Вы как будто бросили меня, и я боюсь, что вы бросите меня совсем». Чем это так уж сильно отличается от переживаний жены, которая видит в основном спину работающего мужа, или мужа, от которого жена все время прячется – то в ванной, то на кухне, то в магазинах? Положа руку на сердце – не чувствуем ли мы то же самое, что этот малыш? И если в зеркале наших переживаний отразится то, что ребенок действительно чувствует, то скорее всего нам не придется на ночь кормить его элениумом. Потому что наши ответы на его поведение будут иными: не порицаниями и наказаниями, еще больше увеличивающими страх отторжения, а поддержкой и подтверждением глубины и прочности наших к нему и с ним отношений.
Вот у меня в кабинете клиент в достаточно тяжелой депрессии – от него три месяца назад ушла жена. Оставим сейчас в стороне вопрос: почему ушла? Ушла, и это факт. В таких ситуациях ведь все советуют. А советы не помогают. Потому что это либо «бабушкина психотерапия» – «Постарайся отвлечься», либо «психотерапия Остапа Бендера» – «У всех мама. От всех жена ушла», либо отражения себя вместо страдающего – «Мне бы твои проблемы… Зато теперь никто не помешает нам расписывать пульку сколько влезет и устроить хороший, как в добрые старые времена, мальчишник… Вон их сколько – еще лучше твоей, найдешь другую… Брось, парень, уж твоя-то постель не остынет… Все они такие» и еще что-то в этом же, всем знакомом стиле. Возможно, и сам он говорил нечто подобное другим. Но теперь… Теперь ему нужно в другом увидеть отражение, услышать отзвук чего-то очень своего – может быть, чувств брошенного матерью ребенка, а может быть, переживаний утратившего подданных царя, а может быть… в конце концов, может быть, он просто любит вот эту одну, от него ушедшую. Он смотрит на всех своих советчиков и видит всех, кроме себя. Я должен быть чистым зеркалом – без всяких нарисованных на нем картинок. Спрашиваю: что он чувствует, переживает? Потому что ведь не сам факт ухода его мучает, а какие-то вызванные им переживания. Он не может отделаться от мысли, что она уже погибла или вот-вот погибнет, и он в этом виноват. А через несколько дней он «вдруг» вспомнил эпизод, о котором не вспоминал с тех пор, как женился. Ему было лет пять-шесть, когда он детски, платонически был влюблен в соседку – взрослую замужнюю женщину, жившую не в ладах с мужем. Он старался видеть ее, хотел ее защищать и т. д. И как-то во время ссоры с мужем, свидетелем которой был мой пациент, она с криком: «Я больше так не могу – я ухожу!» – выбежала из дому и оказалась под машиной. Это воспоминание и стало началом излечения.