Сегодня, когда психотерапией занимаются и психиатры, и психологи, приходится выбирать – к кому пойти. Врач больше ориентирован на симптом, ликвидация которого расценивается как успех лечения. Иногда можно ликвидировать симптом прямо, иногда для этого приходится воздействовать на его причины. Кашель курильщика, кашель при простуде, кашель при пневмонии и кашель при опухоли легких требуют разного подхода. То же можно сказать о страхах, подавленности, раздражительности и т. д. Но так или иначе мы скажем, что лечение успешно, когда симптома уже не будет. Психолог больше ориентирован на душевные проблемы, из которых симптомы «растут», и работает с проблемой. Он не начинает войну против симптома, но вместе с пациентом стремится разрешить те внутренние конфликты, которые, достигая «точки кипения», вырываются, как пар из чайника, мешающим свистом или обжигающей струей. Если для врача, например, головная боль – помеха, с которой надо бороться, то для психолога скорее – заявление головы о том, что она о чем-то думать не хочет, заявление, к которому надо прислушаться.
Возводить эти различия в абсолют или судить о них только по диплому психотерапевта было бы неверно – большинство психотерапевтов находит свое место где-то между этими крайними точками. Но иметь их в виду все же стоит, хотя бы для того, чтобы соотнести со своими ожиданиями. Один человек, которому я снимаю симптом за пять минут, говорит мне о работе с психологом: «Я был у него шесть раз и никак не мог понять: он сам дурак или меня за дурака принимает». Другой – после нашей пятой часовой встречи – о работе с врачом: «Он что-то делает со мной, а на мои переживания ему наплевать». Я знаю и врача, и психолога: оба – прекрасные специалисты, мастера своего дела.
Многие люди ожидают увидеть психотерапевтический прием так же почти, как таблетку или инструмент, и бывают очень разочарованы, когда это им не удается: «Доктор, мы все говорим-говорим, а когда же вы меня лечить будете?» А одному из моих молодых коллег, занимавшемуся групповой психотерапией, примерно так же заявил заведующий отделением: «Вы так много говорите с больными. Я понимаю – они тоже люди и поговорить хотят. Но вы же лечить их должны!» Психотерапевтический инструмент, как правило, не виден. И я бы сказал, что чем выше квалификация психотерапевта, тем меньше из его работы «торчат приемы». Но есть и еще одна важная особенность: следя за приемами, вы выключаетесь из процесса психотерапии. Либо вы – следователь, изучающий психотерапевта, либо – его сотрудник. Да и чего вы, собственно, хотите: раскрыть тайны его работы или получить помощь?
Нынче, когда психотерапия входит в нашу жизнь гораздо шире и совсем не так, как это было еще 10–15 лет назад, все эти вопросы и рассуждения – отнюдь не пустая болтовня. В конце концов так или иначе мы принимаем сразу серию ответственных решений: есть у меня нужда в помощи психотерапевта или нет, а если есть – обратиться к нему сейчас или еще подождать, а если сейчас – то куда и к какому именно психотерапевту, чего от него ждать и как включиться в работу с ним и т. д. Я не могу принести к нему проблему или симптом, отдать и сесть в сторонке, ожидая окончания ремонта, или уйти, чтобы получить заказ в назначенный срок. Мы заключаем с психотерапевтом договор о сотрудничестве.
Психотерапевта нередко изображают то этаким чудаком, наивно верящим, что он может помогать, а все остальные в это верят, то кем-то вроде вытягивающего по первому требованию счастливый билетик попугая, то спекулирующим на душевной боли хапугой, то исполняющим обязанности священника в царстве атеизма… Но в общем, психотерапевт – это тот, кто лечит психов. Психиатр тоже лечит психов, только уже совсем психов. А психотерапевт – тех, кто не совсем… пока еще. Еще 10–20 лет назад действительность вполне подтверждала такой взгляд на вещи. Кабинет психотерапевта находился если не в психоневрологическом диспансере, то в поликлинике. Сам психотерапевт встречал человека в белом халате – исключения делались для детей, боящихся доктора. Психологи если и занимались психотерапией, то полулегально – прикрываясь названиями типа «психологическая коррекция». А как же – ведь душевные проблемы в социалистическом обществе могут быть только у душевнобольных. Название «групповая психотерапия» несло в себе отзвук вольнодумства: еще в 1974 году профессор С.С. Либих – один из пионеров групповой психотерапии у нас в стране – вынужден был назвать свою книгу «Коллективная психотерапия неврозов». Критиковать психоанализ, не прочитав и страницы З. Фрейда (да и трудно было почитать – его книги стали издаваться после 60-летнего цензурного запрета лишь с 1989 года), было признаком благонадежности. И можно себе представить, каких трудов стоило профессору Б.Д. Карвасарскому легализовать клиент-центрированную психотерапию по Карлу Роджерсу (сегодня это уже даже странно – ну а на ком может быть сконцентрирована психотерапия, кроме как не на обратившемся за ней человеке?!).
Время это, к счастью, уже позади, и хочется надеяться, что навсегда, что никакие критики в штатском и Прокрусты от идеологии не вернут его. А вот представление о том, что психотерапевт помогает психам, осталось. И хотя его кабинет находится уже совсем не обязательно в медицинском учреждении, перешагнуть порог и войти многим трудно, боязно, стыдно – не дай Бог, кто-то увидит! Порой это напоминает поведение человека, который в гостях стесняется в туалет зайти – не дай Бог, хозяева догадаются, что у него почки, мочевой пузырь и т. д. есть и даже работают. Все это, как сказал поэт, было бы смешно, когда бы не было так грустно, когда бы не заводило множество людей в конфликты, тупики и болезни.
Принято у нас снисходительно посмеиваться над всякими там американцами и французами, которые чуть не поголовно и по каждому пустяку к психотерапевтам ходят – то ли настолько глупы, что сами с жизнью не справляются, то ли уж чересчур себя любят, то ли с жиру бесятся. То ли дело мы – сам с усам! Правда, при этом на тот жир, как раз с которого они и бесятся, с завистью поглядываем. «Ноу проблем» кстати и некстати произносить научились, а вот распознать проблемы и работать с ними – пока не очень. Но одно дело, когда «ноу проблем» потому, что человек с ними работает, и совсем другое, когда просто отрицает их существование. Говорю это никак не в осуждение – если долго вколачивать в головы такой идеал, как «гвозди бы делать из этих людей – крепче бы не было в мире гвоздей», то даже перед самим собой сознаться в своей нежелезности и непривычно, и страшновато, и совестно. Профессор В.В. Соложенкин обнаружил интересный фактор риска инфаркта миокарда. Им оказалась как раз склонность отрицать существующие проблемы, так что и на носилках «Скорой помощи» человек из последних сил пытается бодро сказать: «Ноу проблем. Что я вам – невротик какой-то с проблемами? Не берегу я сердце от инфаркта! Я в полном порядке!»
Я знаю много людей, горстями пьющих назначенные самим себе лекарства, перепробовавших все – от советов друзей до уринотерапии, но не решающихся обратиться к психотерапевту и скрывающих от самих себя свою нерешительность отношением к психотерапии как к болтовне – и не более того. И поверьте – дело тут не в глупости или недостатке информации. Все и проще, и сложнее. И если даже врачи нередко произносят с насмешливой протяжкой «про-о-обле-е-мы» как один из синонимов то ли дури, то ли слабости человеческой, то можно понять, как много нужно мужества, чтобы сознаться даже себе в своей «слабости» и тем более – пойти с этим куда-то, к кому-то чужому. Да и что он может, этот чужой? Не лучше ли с хорошим другом или близким человеком поговорить? Уж он-то и поймет, и присоветует…
Что ж, если бы в трудную минуту друзья и близкие не приходили на помощь, не могли выслушать нас и поделиться с нами, то, вероятно, и слов-то таких, как «дружба» и «близость», не было бы. Но давайте посмотрим, когда такие разговоры случаются и что происходит в них на самом деле. Во-первых, когда у человека есть потребность «разговориться, выговорить правду, послать хандру к туману, к бесу, к ляду» (О. Мандельштам). И тогда нужен слушатель. Кому какой. Но если попытаться собрать его черты воедино, то это либо «мама», либо «единомышленник» – тот, кто нас любит, в этот момент принимает наши позиции, вместе с нами любит наших друзей и ненавидит врагов, кто, как говорят, понимает нас. Мы, в общем, не ждем от него слов, был бы здесь, сидел бы вот так – рядом или напротив – и слушал. И хорошо даже, когда не говорит или говорит не слишком много, не сбивает нас с мелодии души. Чаще всего мы говорим в такие моменты об одиночестве и обиде: не понимают, обманули, предали, бросили, подвели, вынудили… Как-то за скобками разговора остается то, что в ту же минуту сделавшие это, возможно, говорят то же самое своим друзьям или близким – как мы их обманули, предали и т. д. Ну вот, если мы на улице с кем-то лбами столкнулись и приходим домой с шишкой на лбу, то ведь не рассказываем домашним, как у кого-то там такая же шишка на лбу болит, а о своей говорим, да еще и ему – раззяве этому, который перед собой не смотрит, – воздадим должное.
Во-вторых, мы испытываем нужду в таких разговорах, когда нуждаемся в совете. О, это очень интересные разговоры! Порой мы просто обращаемся к человеку как консультанту – он прошел через что-то сходное и, конечно, знает: «Вот, я хочу поменять квартиру, а ты как раз недавно менял – подскажи». Порой, что-то переживая, мы хотим знать, что переживают другие в таких ситуациях. Потому что сильные и неприятные переживания вызывают чувство одиночества, и бывает очень важно быть с кем-то «таким же». Иногда мы ждем совета: как поступить? И нам даже самим кажется, что не знаем. Хотя, положа руку на сердце, обычно знаем, но почему-то не решаемся и нуждаемся в поддержке, подтверждении извне. И когда при этом ищем – с кем посоветоваться, то бессознательно (или, скажем, интуитивно) ищем именно того, кто поддержит.
Хорошо, когда выбранный собеседник чувствует нашу потребность и не начинает заваливать нас советами вместо того, чтобы выслушать, и не сидит, подперев щеку ладонью и кивая, когда нам его совет нужен. Такие диалоги очень похожи на чередующиеся монологи: «Я думаю, что ты… я бы на твоем месте…» и т.