Соприкоснуться со своими истинными чувствами, быть открытым им – значит начать действовать в реальном мире, обрести возможность работать с этим чувством. Дело ведь не в том, что мы находим неверные ответы, а в том, что это верные ответы на неверно поставленные вопросы. А вопросы эти, в свою очередь, чаще всего происходят из черно-белого видения мира: либо люблю, либо не люблю, а между ними – пропасть. И тогда приходит спасительное: бьет – значит, любит. Любовь узаконивает свое мнимое право изъясняться на языке войны за ребенка с ним самим. Но можно ли воевать с ним, не воюя против него? И не становится ли эта война и войной против себя? И если вернуться к сцене в троллейбусе, то не настораживает ли вас то, что путь к миру и любви лежит через войну? Ведь когда бабушка и внук помирились, каждый из них был по-своему уверен, что «отвоевал» у другого любовь.
Когда-то мы, взрослые, должны себе сказать, что имеем право на весь спектр человеческих эмоций в отношениях с детьми… если мы эти эмоции осознаем. Только тогда мы захотим от проявлений некоторых из них детей уберечь. И если я раздражен, что мешает мне сказать ребенку: «Извини, но я устал и немного раздражен – мне очень надо минут 10–15 побыть одному (одной) и успокоиться» или – в ответ на какое-то его неприемлемое для меня поведение – не взорваться «гневом праведным», а поделиться своими чувствами: «Знаешь, мне сейчас очень обидно». Это была бы правда, и, как правило, зная ее, дети оказываются гораздо более деликатны и мудры, чем мы думаем.
Но разговор – дело обоюдное. Далеко не всегда ребенок воспринимает даже самые искренние и открытые наши послания именно так, как нам бы этого хотелось. Он, как и мы, может быть раздражен, устал, огорчен и т. д. У него есть какие-то тайны от нас, как и у нас от него. Он может бояться чего-то. В конце концов ему может просто хотеться побыть одному. А мы… мы часто не оставляем ему права на такие в общем-то совершенно естественные вещи. Может быть, потому что они отзываются в нас некоей смесью боли и вины – что-то недоделали, сделали не так, или он какой-то свой грех скрывает от нас. Короче говоря, если мы хорошие и он хороший – улыбается. Ребенок оказывается лишенным права быть самим собой – мы не столько обеспокоены и сопереживаем, сколько недовольны проявлениями его «самости» и не помогаем ему почувствовать, что понимаем его и принимаем его переживания. Чтобы это не было голой декларацией – один пример из замечательной книги Марты Снайдер, Росса Снайдера и Росса Снайдера-младшего «Ребенок как личность», выпущенной в 1994 году издательством «Смысл» и Институтом «Гармония».
Робин – шустрый четырехлетка – строит корабль из ящиков и доски, но доска не держится. Воспитательница старается положить доску там, где он хочет, но он начинает плакать: «Уходите! Я не хочу, чтобы вы были тут!»
Что бы ответили вы мальчику? Запишите свой ответ и сравните его с приводимыми вариантами.
Вариант «Расследование»: «В чем дело, Робин? Почему ты так огорчаешься, если что-то не выходит?»
Вариант «Инструктирование»: «Робин, так не получится».
Вариант «Поддержка»: «Ты же умница, Робин. Ты сможешь это сделать».
Вариант «Оценивание»: «Робин, если ты перестанешь хныкать, то у нас получится».
Вариант «Понимание»: «Лодка получилась не такой, как ты задумал, и ты хочешь сделать ее сам?»
Воспитательница использовала последний вариант, и вот какой была реакция: «Я ушла, но Робин пошел за мной в другую комнату, продолжая разговаривать о лодках. Мое понимание помогло ему преодолеть негативные чувства и построить между нами доверительные отношения».
Мы можем разговаривать с ребенком на одном языке лишь тогда, когда понимаем себя и его, а не действуем в рамках каких-то заданных моделей. И это язык переживаний. «Маленький фокус» состоит в том, что, оставаясь закрытыми для своих собственных переживаний, мы не можем понимать переживаний ребенка. Тогда складывается разговор, о котором точно сказал А. Радковский: «Со стороны язык наш одинаков. Но говорим на разных языках. И ты отходишь от меня заплакав, слова обиды бросив впопыхах». Такого ли разговора мы хотели?
Детская ревность
Иметь ли второго ребенка?
Обязательно!
Казалось бы, ну чего ребенку не хватает? Что только мы ни делаем для него! И все-таки понимаем, что никто и ничто не заменит тех отношений, которые возникают в семье между братьями и сестрами. Дело не только в том, что ребенок нуждается в общении. Он растет, и у него возникает потребность заботиться о другом – более слабом, чем он сам, существе. Здесь и ощущение своих новых сил, и первые ростки доброты и великодушия, даже материнства и отцовства. Но мы, улыбаясь, отнекиваемся год, другой, третий… И вот просьбы о брате или сестре звучат все реже и тише, а потом и вовсе прекращаются. Первенец уже не хочет делить любовь и внимание взрослых с кем-то еще.
Почему плохо быть единственным? Единственный ребенок быстро привыкает к тому, что в семье все направлено на него. Он чувствует сверхценность самого факта своего существования. Ребенок привыкает воспринимать приятное как должное, а неприятное – как обидное. Нередко это приводит к тому, что он начинает открыто манипулировать взрослыми. Но вне семьи, где любовь и расположение других надо заслужить, такое манипулирование не принимается. Не здесь ли закладываются основы обиды на весь мир, которую мы нередко встречаем у взрослых? Трудно и родителям: по мере того как ребенок усваивает роль «света в окошке», обращаться с ним становится все труднее.
Надо ли бояться ревности? Многие не решаются обзавестись вторым ребенком, опасаясь детской ревности, о которой они слышали или наблюдали ее в других семьях. Поскольку обычно привлекают внимание достаточно драматичные проявления детской ревности, трудности часто кажутся неодолимыми. Между тем их вполне можно избежать.
Говорят, что ревность первенца проявляется меньше, если разница в возрасте детей составляет полтора-два года. Но это не так. Когда ребенок мал, он еще остро нуждается в родителях как в единственном связующем звене между собой и миром, ему очень трудно стать для кого-то опорой, защитой. Когда же он старше сестры или брата лет на 7–8 и занят своими «взрослыми» делами, малыш может быть для него неинтересен.
Так когда же? Ответ подсказывают сами первенцы: это период 3–6 лет, когда они так настойчиво просят о сестре или брате. Действительно, это возраст, когда ребенок уже достаточно уверенно воспринимает себя как личность, стремится к самостоятельности и испытанию себя. Где же все это пережить, как не в общении с малышом?! Конечно, это не значит, что разница в возрасте ни в коем случае не должна быть больше шести или меньше трех лет. Но это значит, что в таком случае нужно уделить больше внимания подготовке первенца к появлению второго ребенка.
Как вызвать желание иметь брата или сестру? Иногда родители начинают советоваться с первенцем. Это прекрасно, если они уверены, что получат именно тот ответ, которого ждут. А если нет? Что тогда – уговаривать, упрекать в эгоизме, ругать или просто делать по-своему? В любом случае ребенок будет чувствовать, что с ним не считаются, что еще не появившийся малыш уже угрожает его близости с родителями.
Мальчик 7 лет. Мама. Изобилие пуговиц на одежде – потребность в заботе
Наилучший путь состоит в том, чтобы сделать период беременности мамы временем взаимной предупредительности и заботы. Обстановка праздничного ожидания, возросшей близости ребенка и родителей будет надежным противоядием против детской ревности. Внимание ребенка к беременной матери не должно быть вниманием к якобы больному человеку: он может невзлюбить будущего малыша за то, что «от него маме плохо». Даже если беременность переносится тяжело, лучше не особенно демонстрировать это ребенку, особенно девочке: ведь ей в будущем тоже предстоит готовиться к материнству, и лучше не запугивать ее заранее. Совсем хорошо, если ребенок узнает, что малыш начинает шевелиться еще в животе матери, что в это время он уже совсем человечек – с ручками и ножками. Пусть ребенок, положив руку на мамин живот, почувствует это шевеление. В первый раз это может вызвать испуг, но любопытство возьмет свое, и постепенно ребенок захочет делать это каждый день, вместе с матерью как бы вынашивая малыша и уже действенно его любя – волнуясь, переживая, ожидая. Много лет я рекомендую этот путь, вижу, с каким недоверием порой воспринимаются мои советы, но ни разу не видел, чтобы решившиеся на такую подготовку родители сталкивались потом с детской ревностью.
Младенец появляется в доме. Его рассматривают, им любуются, за ним ухаживают. Даже в самом лучшем случае старший будет хоть чуть-чуть ревновать. И это естественно. Я даже думаю, что этот момент драгоценен, если, конечно, мы поможем первенцу почувствовать, что чем больше и щедрее он делится с малышом родительской любовью, тем больше получает ее. Если взрослые остаются внимательными и ласковыми к нему, привлекают его к своей радости, заражают ею, если они позволяют старшему видеть и трогать малыша, чувствовать его нежное тепло, что-то делать для него, если не забывают, купив погремушку грудничку, принести вместе с ней что-то приятное и старшему – ревность достаточно быстро пройдет.
Однако слишком часто мы, взрослые, как бы отодвигаем старшего на задний план. Он одиноко тоскует в стороне, а вмешавшись, слышит: «Ты уже большой! Ты – старший! Тебе нельзя! Ты должен…» Стоит ли удивляться, что вместо любви к малышу, даже если она вначале была, мы вскоре сталкиваемся с неприязнью, требованиями «отнести его обратно» или «выбросить»? Это призыв о помощи. Не обращая на него внимания или наказывая маленького ревнивца, мы рискуем только усугубить ситуацию или вызвать невроз.
Что может произойти? Время от времени я сталкиваюсь с детьми шести-девяти лет, ведущими себя наподобие младенцев: они требуют кормить их из соски, начинают мочиться в постель и штанишки, стремятся спать в коляске и т. д. Бессознательно подражая малышу, делая то, что привлекает к нему внимание родителей, они пытаются восполнить переживаемый ими дефицит родительской любви. Если и это игнорируется или влечет за собой наказания, невроз может принимать более тяжелые и затяжные формы.