Вспоминаю 4-летнего малыша, упорно стремившегося задушить младшего брата подушкой. Родители поражались его злобности. Я же видел на приемах мягкого и доброго мальчика, необычайно трогательно отзывавшегося на любое проявление тепла. Из бытовых соображений его в середине беременности матери отправили к бабушке, которую он никогда не видел, и забрали, когда брату было 3 месяца. Разлуку с родителями он переносил так тяжело, что бабушка вынуждена была показать его врачу. Когда он вернулся, то увидел, что дома в центре родительских забот малыш. Он тянулся ко взрослым, а они время от времени ругали его за то, что он «не любит братика». Потребовались месяцы работы с семьей и мальчиком, прежде чем родители смогли спокойно оставлять братьев в одной комнате.
Выход только один. Лучше предупреждать, чем побеждать детскую ревность. А для этого надо помнить простую вещь. Чтобы ребенок делился с малышом любовью, надо ему самому дать много любви: делясь, он не должен чувствовать обделенным себя! Он должен сознавать, что чем больше любви он отдает, тем больше получает. Только так, постепенно, с помощью родителей вырастет у первенца любовь, способная к самопожертвованию.
Дети развода
Хоть и говорят, что есть просто ложь, наглая ложь и статистика, но цифры сами по себе неумолимы и бесстрастны. И цифры эти говорят, что разводы чаще у тех, чьи родители развелись. Поскольку «ген разводов» пока не открыт, остается только предположить, что вынесенный ребенком из распада семьи опыт каким-то образом сказывается потом на его собственных семейных отношениях. Свести все к дурному примеру и тому, что яблоко от яблони недалеко падает, проще пареной репы: можно всласть поговорить о нравственности, о падении нравов и т. д., в итоге ощутив себя уж если не святым, то праведником или, на худой конец, безвинно пострадавшим. Оставим это любителям посудачить…
С некоторых пор я полюбил словари. В них удивительным образом отражается отношение к тем или иным вещам. Заглянем в словарь С.И. Ожегова: «Развод – расторжение, расторгнутость брака», а в свою очередь «Брак – семейные отношения между мужчиной и женщиной». С позиции судебного протокола все верно. Но развод всегда – человеческая история, в которой даже счастливый конец не отменяет ее драматичности. Это так даже для пары. Это тем более так для детей, не упоминаемых в словарях и тем самым как бы переводимых в разряд подлежащих разделу вещей.
За достаточно долгую профессиональную жизнь я могу припомнить от силы три-четыре пары, обратившиеся с вопросами о детях тогда, когда решение о разводе только вызревало или только что принято. И бесконечное множество обращений с детьми, для которых развод стал тяжелой душевной травмой или привел к срыву. Да, скажут мне, но ведь не все срываются, не все переживают так тяжело. Осмелюсь утверждать, что все – все без исключения. Мы можем закрыть на это глаза, но отменить этого не можем. А если это вдруг не так, то в самую пору задать себе вопрос: что же происходит с ребенком?
Сразу замечу, что речь не идет об очередной охоте на ведьм в лице разводящихся родителей, которым и без того тяжко. Речь вообще не идет о вине – я психиатр, а не судья. Речь идет только об осознании ситуации, места и роли ребенка в ней, выборе взрослыми путей совладания с ситуацией. Об этом приходится напоминать, потому что обычно позиции родителей по отношению к ребенку представлены крайними полюсами: «Я виноват(а)» или «Я не виноват(а)», если, конечно, ребенок вообще принимается во внимание как участник события. Чаще я вижу такие крайние реакции или растерянное метание между ними уже post factum, когда состояние ребенка вызывает тревогу. Но если юридически развод – четко фиксируемый факт, то в человеческой драме этой развязке предшествуют завязка и сама история или, как музыканты говорят, экспозиция, развитие и реприза. Все пары, все причины разводов, все дети, разумеется, разные. Но за этими различиями кроется обычно и нечто общее.
Девочка 10 лет. После развода родителей начинает бояться за свою мать, с которой «все может случиться»
На этапе завязки, когда взрослые часто еще и сами не подозревают, что это завязка начинающейся драмы, ребенок формально не включен в число участников. Но только формально. Но не может не чувствовать появляющегося между родителями холодка, не воспринимать их внутренней напряженности и поглощенности чем-то. Еще совсем недавно родители были на расстоянии вытянутой руки друг от друга и от него – тесный семейный треугольник. Допустим, равнобедренный. А сейчас? Они то вдруг необычайно близко придвигаются к нему, то исчезают где-то за горизонтом эмоционального пространства. Когда они приближаются в этом пространстве друг к другу, происходит что-то вроде короткого замыкания, от которого ребенка трясет. Когда отдаляются, он чувствует себя одиноким и потерянным. В чем дело, ребенок не понимает: с ним никто ничего не обсуждает. Растерянность. Страх – вдруг они совсем исчезнут, и он останется в одиночестве. У маленьких детей, еще отождествляющих себя с родителями, не разорвавших эмоциональную пуповину с семьей, по силе своей этот страх сравним разве что со страхом смерти, небытия. Дети постарше и подростки уже могут перенести эмоциональные акценты на сверстников или защищаться от страха свертыванием общения в семье, уходом в эмоциональное подполье. И очень часто, у маленьких особенно, чувство вины. Опыт всей предшествующей жизни говорит, что родители близки и ласковы, когда он ведет себя хорошо. Стало быть, если они отдаляются – он сделал что-то не так, вел себя плохо, вообще плохой… Тревога… Подавленность…
Переживания ребенка в этот период похожи на переживания детей, живущих в эмоционально холодных семьях. Что делает ребенок? Сначала он пытается исправить погоду. Как умеет, он пробует вернуть утрачиваемое тепло, привлечь к себе внимание родителей, приблизить их друг к другу. Но это не срабатывает. Усиливающийся дискомфорт начинает сказываться в мелких симптомах (аппетит, сон и др.) и вызывает попытки самоуспокоения, самоутешения (нередко это мастурбация или сосание пальца) или, наоборот, самонаказания (кусание ногтей, выдергивание волос, расковыривание ранок).
Как реагируют на это родители? Один вариант – они поглощены собой и просто не замечают эти «мелочи»: симптоматика углубляется. Второй – проявления тревоги у ребенка расцениваются как «плохое поведение» или «дурные привычки»: «воспитание» или смесь воспитательных и лечебных мер воспринимаются ребенком как еще большее отдаление и наказание. Третий – родители обеспокоены, считают реакции ребенка болезнью и начинают лечить: их забота, возвращение тепла для ребенка становятся знаком того, что таким образом можно сцементировать разрушающиеся отношения и обеспечить комфорт. Порой же начинается необъявленное соревнование родителей – кто больше любит, и ребенок вдруг оказывается просто в раю. Больше внимания – меньше симптомов, меньше внимания – больше симптомов. В фазе завязки, когда решение о разводе еще не созрело, когда родители еще не сделали выбора и сомневаются, это часто приводит к попыткам «остановить колесо». И вот тут ребенок часто оказывается в роли заложника, болезнь которого просто необходима для сохранения семьи: выздоровеет – и проблема снова встанет в полный рост. В его болезни тогда неосознанно заинтересованы и он сам, и родители. Болезнь становится лекарством для всех. Так возникает и хронизируется множество психосоматических заболеваний, позволяющих поддерживать «худой мир». Для тех, кому в это трудно верится, один пример.
Ко мне на консультацию прислали 9-летнего мальчонку с диагнозом бронхиальная астма. Педиатр направил его на консультацию, видя, что почти двухлетнее лечение практически не дает результатов, а мальчик за это время «стал более нервным». В общем, так бывает, что не слишком тяжелая болезнь очень трудно поддается лечению. Роль больного, связанные с лечением запреты и ограничения (а при бронхиальной астме их немало) вполне могут невротизировать любого. Как пишут в плохих учебниках, «банальный случай». Но мальчик, с одной стороны, не находил в своем состоянии ничего необычного и при этом, с другой стороны, выглядел явно подавленным. Нет, он не «боялся доктора». Просто его эмоциональные реакции были похожи на когда-то многокрасочную и яркую, а теперь сильно выцветшую материю. Тихим голосом, почти не аккомпанируя мимикой своим словам, сложив руки на коленях, он говорил, что «у него все хорошо». Его мать, уже более года не работающая и посвятившая себя лечению сына, выглядела исполненной решимости добиться успеха. Меня, однако, насторожило, что, рассказывая о сыне с самого начала его жизни, она ни разу не упомянула об отце – как будто его никогда и не было. Оказалось, что он все-таки есть, и, когда мы с ним встретились, многое прояснилось. Года два назад им с женой стало ясно, что они «не подходят друг другу». Не было никаких конфликтов и скандалов, как он сказал: «Просто мы сидели вечером и говорили о жизни. И как-то незаметно пришли к этому». Что с этим делать, они не знали. Оба были привязаны к ребенку. Оба не имели никаких ясных планов на жизнь врозь. Решили «присмотреться». Пока они присматривались, мальчик простудился и на все время его болезни в семье воцарилась прежняя обстановка согласия. Когда он выздоровел, они еще несколько раз обсуждали положение. Но тут он опять заболел… Ко времени нашего разговора отец был уже твердо убежден, что надо расставаться, но: «Не могу же я бросить их теперь, когда жена не работает и сына волновать нельзя». Болезнь ребенка оказалась единственной нитью, связывающей семью.
Это болезни ведающего неведения. Никто мне ничего не говорит, но я-то вижу! Вижу и не понимаю! А то, что непонятно, пугает. И я тоже не могу ни спросить у них, ни сказать что-то. Не кажется ли вам, что в своем стремлении оберечь детей мы нередко оглупляем их, что ли, выдаем желательное для нас за действительное для них? На каком-то этапе, когда мы сами еще не очень понимаем, что происходит, такая фигура умолчания уместна и разумна: едва ли стоит делать ребенка советчиком там, где мы не в состоянии разобраться, и готовить его к тому, что то ли произойдет, то ли нет. Но дальше… Дальше ребенок вполне в состоянии понять нас, а мы в состоянии показать и сказать ему, что он не потеряет ни одного из нас. Это не значит, что он перестанет переживать в смысле «волноваться». Но это даст ему возможность