Если Смешинка появлялась среди людей, всем становилось весело и хорошо. Все смеялись и хохотали, и говорили, что им смешинка в рот залетела.
А сестричка ее – Слезинка – всегда была чем-нибудь недовольна. Утром она плакала: «Ой, мне солнце в глаза светит! Уберите солнце!» Дождик шел – она опять плакала: «Ой-ой-ой! Я гулять хочу, а на улице дождь идет. Пусть уйдет, пусть уйдет!» А уж если она нечаянно ушибалась – слезам просто не было конца. Однажды папа с мамой подставили ведро, когда она плакала, – ведро было полное-преполное. Если бы собрать все ее слезы, то, наверное, получился бы целый океан. Слезинка никогда не улыбалась. Как только она появлялась, люди начинали плакать. Слезы тогда текли ручейком, текли рекой, и всем было грустно, скучно и плохо.
Так они и жили – Смешинка и Слезинка. Смешинка радовалась, Слезинка огорчалась. Смешинка помогала людям, Слезинка сердилась на них. И было сестричкам не хорошо и не плохо. Им было никак. Потому что если один смеется, а другой плачет, то тут уж вместе не поиграешь. Смешинка пробовала изо всех сил рассмешить Слезинку, но ничего не выходило.
И вот однажды Слезинка убежала к маленькому мальчику. Почему? Она услышала, что он плачет, и решила: «Будем плакать вдвоем. Будем вместе плакать. То-то будет интересно!» Если бы ты слышал, малыш, как они плакали, какой рев стоял в доме с утра до вечера! Они плакали и кричали: «Фломастер! Хочу фломастер!» А когда им давали фломастер, они опять плакали и кричали: «Хочу гулять! Гулять хочу!» Их одевали и шли с ними на улицу, а они опять плакали и кричали: «Не хочу на улицу! Хочу домой!» И так – день за днем. Однажды они так плакали, что снизу прибежали соседи: «Отчего это у нас с потолка дождь идет?!»
А Смешинка заскучала без сестрички. Смеяться одной ведь не так весело. Она даже заплакала: «Где моя сестричка?» И пошла ее искать.
Долго она ходила по улицам и слушала – не плачет ли кто-нибудь? Вдруг это Слезинка? И вот на одной улице она вдруг услышала громкий плач. Смешинка оглянулась вокруг – никто не плачет, все улыбаются. Она оглянулась еще раз – нет, никто не плачет. Она подняла голову и тогда увидела в одном окошке мальчика и Слезинку. Они сидели на подоконнике и вовсю рыдали. Даже слезы текли ручейком с подоконника на головы прохожим.
Скорей-скорей-скорей! Смешинка взлетела по ступенькам, вбежала в комнату и как засмеется! А мальчик и Слезинка подумали: «Чего это мы все ревем и плачем, плачем и ревем», и им обоим стало смешно. Они засмеялись вместе со Смешинкой. И мама мальчика смеялась вместе с ними. И папа, когда пришел, тоже смеялся. И дедушка, и бабушка тоже смеялись.
С тех пор Смешинка и Слезинка живут вместе с мальчиком. Он почти никогда теперь не плачет. Он знает, что, когда плачешь, все вокруг становится скучным и неинтересным, и ничего не хочется. А ведь это так скучно, когда ничего не хочется или всем недоволен! Правда, иногда Слезинка забирается ему в глаза. Но тогда на помощь приходит Смешинка. Слезинка выкатывается из глаз и прыгает на пол. И мальчик, и сестрички играют вместе и смеются. Иногда они даже смеются до слез. Им весело и хорошо. А ночью они видят хорошие сны.
А теперь, малыш, давай спать. Я ведь старый и устал.
Я старый и мудрый. Я плакать не буду.
Я все огорченья свои позабуду.
И ты засыпаешь и плакать не будешь,
и все огорченья свои позабудешь.
И что б ни случилось – давай улыбаться
и солнцу, и ветру, и просто друг дружке.
Давай-ка щекой прислонимся к подушке
и даже во сне не забудем смеяться.
которую, читатель, вы сочините сами.
Я видел подлость и беду. Но стих…
…прекрасно так устроен, что вот я весел и спокоен, как будто я в большом саду – написал в 60-х годах Александр Кушнер. И лучше я сказать не могу о том, что стихи долгое время были и сейчас порой бывают моими спутниками в периоды душевных смут и трудностей. Не столько я их пишу, сколько они приходят для того, чтобы поддержать меня, открыть мне нечто бесконечно важное, что без них остается закрытым. Нередко они помогают мне в психотерапии, открывая моим пациентам то, что сам я обыденной прозой открыть им не могу. Приводя здесь некоторые из них, я надеюсь, что они смогут кому-нибудь тоже помочь открыть в себе или для себя что-то важное и нужное – пусть даже только кому-то одному из вас.
То шепотом, то лепетом, а то едва-едва
За шелестом, за трепетом откроются слова,
То затеняя ясное, то проясняя тень, —
Опасные, прекрасные и просто дребедень,
То чайкою, то ласточкой, то воробьем в пыли,
Печалью, болью, ласкою родившей нас земли…
И станут белой цапелькой надежды и судьбы,
И в чью-то душу – капелькой с прикушенной губы.
Неповторимость сентября,
где небеса чисты и строги,
где совершеннейшие строки —
игра, затеянная зря,
где грусть натянутой струны,
где воздух терпок и полынен,
где перед небом ты повинен,
хотя и нет твоей вины,
где нету на тебя суда
и ждать напрасно отпущенья,
где жажда вечная прощенья
и утоление – беда.
…И все возвратится на круги своя…
И все возвратится на круги своя.
И под ноги лягут как полночь упруги
мудрейшей судьбой возвращенные круги,
и кто разберет их – своя, не своя?
Остатки песни тают, тают
и растворяются в тиши,
как будто птицы улетают,
а мне – никак. И ни души.
Никто не ходит и не пишет.
Тропинка в травах – ни следа.
Никто не видит и не слышит,
и можно плакать без стыда,
уснуть, не каясь, не греша,
быть одному на свете белом,
пока омытая душа
неслышно обрастает телом.
Иных уж нет, а те далече.
А. Пушкин
Над бледной осенью не дым, а дымки тень.
Еще не жгут ни листья, и ни память.
Еще прозреньем исцелять и ранить
способен начинающийся день.
Потом придут такие холода,
что вдох без выдоха заледенеет в легких.
Но и тогда, дай Бог нам и тогда
не позабыть о близких и далеких,
кто жив в душе и в ком жива душа,
хоть многих нет и многие далече.
Как руки, листья падают на плечи.
Не надышаться, осенью дыша.
Не надо, не спрашивай – что же случилось.
Живи. Делай жизни веселое дело.
Устала душа и со мною простилась.
Устала душа и оставила тело.
Собака, мне вылизав губы и руки,
скулит, будто в доме и правда покойник.
На зеркало слуха наброшены стуки
вчерашних дождей о пустой подоконник.
И лишь воробей – несмышленая птаха,
нахохлившись, с маху о стекла стучится,
крича, что, покуда не яма, не плаха,
душа налетается и возвратится.
Нас самих с собою рассудит
и в мешке перепрячет шило
обещанье того, что будет,
и молчанье о том, что было.
Миновало. Кануло. Сплыло.
Только вот среди ночи будит
обещанье того, что было,
и молчанье о том, что будет.
Ох, как крошится наш табак…
О. Мандельштам
Все было, есть и будет так:
на курьих ножках развалюха,
и раскрошился наш табак,
и нож сломался о краюху,
и нам то боязно, а то
мы тем лишь душу успокоим,
что вытряхнем на решето
весь мир и звезды перемоем.
1
И я дошел до этой полосы.
Молитва прервалась на полуслове.
Пространство свернуто. Недвижимы часы.
Ни горя. Ни любви. Ни слез. Ни крови.
Лишь вечность дышит холодом внизу,
и лодочник кричит: «Садись, перевезу».
2
К стволу шершавому прижмусь,
благодаря судьбу за чудо:
сегодня я пришел оттуда,
откуда завтра не вернусь.
И дорога небес овчинка.
И на губах сладка горчинка.
Идет бычок, качается…
А что до той таинственной черты,
исполненной великой немоты
и жизнь отделяющей от смерти, —
не верьте мне или, хотите, верьте:
она неразличима в круговерти
пожизненной предсмертной маеты.
Стоим на ней, стираем пот со лба
и думаем, что нас хранит судьба
от предзнаменования дурного,
дурного глаза и дурного слова,
что далеко до бытия иного
и наша речь – молитва, не мольба.
Судьба не спорит с нами. И права.
А то бы закружилась голова…
А так – доска качается,
однако не кончается.
Люби меня, припоминай и плачь.
А. Ахматова
Туманов тусклая слюда,
то дождь, то снег, то слякоть.
Но память нас влечет туда,
где вновь запретного плода
искрится солнечная мякоть.
Ты любишь?
Да.
Ты помнишь?
Да.
Тогда
не надо плакать.
Итак, исход, итог… Потом, когда-то
в канун времен, откуда нет возврата,