Вжавшись в колонну, он высчитывал секунды, выжидая, чтобы напасть со спины. Сердце билось так, словно первый раз в жизни пришел на свидание, и, вопреки надеждам на продолжение романтических страданий от неразделенности чувств, она - явилась.
Ему почти всегда снились одни и те же сны. Этот был не из тех, обычных. И потому казался реальностью.
Он шел следом, тупо уставившись на заячий помпон, пришитый сзади на белых трикотажных рейтузах. А взрыв на станции она могла произвести в любую секунду. Он мучился, что не может вспомнить, из какого источника поступила эта наводка к Шлайну: Марина прикатит на крыше вагона, на штанах помпон, и, отойдя за одну из колонн подземной станции, подаст радиосигнал взрывателю...
Рыжий Шлайн предупреждал, что Марина - рыжая. Она и была рыжей. С истончившейся кожей, гладкой под рукой, как мрамор. Он кончиками пальцев ощущал, как под мрамором, в жилках, течет её кровь. Будто стоял у ручья, опустив в него ладони. "Господи, подумал он ещё во сне, господи..."
- Рассветет часа через три, - сказала Марина, когда он, вздрогнув, сел в постели, - у нас уйма времени. Ты успеешь доделать вторую дочку...
...Жизнь всякого человека от рождения - смертельный риск. Бессмертных не бывает, все знают это заранее. Если кем-то предпринимаются опасные для жизни действия, никаких оснований считать его героем нет, и вообще говорить о риске не приходится. То, что иногда называют риском, - естественное проявление индивидуальности, характера, если хотите, стиля, вполне сопоставимого с другими особенностями характера и стилями, скажем, осторожностью или трусостью. Не бессмертны все, и храбрецы, и робкие.
Мне отвратительны крайности. И риск, и трусость. Себя я считаю рутинным прагматиком. При проигрышном раскладе не стесняюсь спасаться всеми доступными средствами, включая и такие, как бегство или сдача в плен. У каждого есть право на собственную философию безопасности. Как говорил взводный Рум, предпочтительнее, когда за родину умирают по другую сторону фронта. Живой вернется в строй, мертвый, даже герой, - лишь предмет политических пошлостей и повод приложиться к бутылке, не больше, что бы там не говорили и не писали. Бог с ним, с неудавшимся боем, войну выигрывают вернувшиеся живыми и их семьи. Не вдовы и не сироты, во всяком случае, даже если им подносят цветы в день победы...
Думать про то, как остаться живым, всегда следует заранее. Я и думал.
Острым концом молотка, позаимствованным у заспанного дылды-сантехника, я рубанул алюминиевый лист по центру. Он только промялся. Пробить не удалось.
Полтора литра касторки парень залил в пластиковую бутыль из-под рижского темного.
- Где же ты взял столько масла? - спросил я.
- В одном не ржавом месте. Однако расходы удвоились.
- Утроились, - сказал я и передвинул сумку с бутылками бренди к растоптанным ботинкам без шнурков.
- Значит, придете еще?
Он оказался смекалистым.
- Приду, если сделаешь для меня вот это...
Я развернул чертежик штуцера с распылителем.
- Насадка?
От малого невыносимо несло луком.
- Насадка. Вот здесь, видишь, впаянный в неё трубчатый отвод? Он должен герметично соединять с бутылкой, в которой касторка, трубку вроде той, что подает омывающую жидкость на ветровое стекло автомобиля... Длина трубочки метр. Это ясно?
- Это ясно.
- Теперь сделаешь нечто вроде затычки там, где из бутыли с касторкой будет выходить трубка, и к ней, к затычке, прикрепишь стальной провод в два с половиной метра длиной. Затычка должна сидеть плотно. Но если я тяну провод, затычка выходит и масло течет по трубке к насадке на выхлопной трубе. Это понятно?
- Понятно... Завтра?
- Хорошо, только рано, скажем в семь... и, если все будет добротно, сто крон премиальных вот к этим.
Я протянул ему банкноту и клочок от мятой корки авиабилета с черным маслянистым отпечатком кружка выхлопной трубы.
- Внутренний диаметр насадки. Сделай этот... как его...
Этих двух слов на эстонском я не знал.
- Затяжной хомутик, наверное, - сказал умник очень чисто по-русски.
Бесцветные, почти оловянные глазки ничего не выражали.
- Именно, - ответил я на великом могучем и родном для обоих. - А теперь постучи, пожалуйста, аккуратненько молотком по листу, чтобы прогнулся ровнее...
Алюминиевый лист я приставил к спинке водительского сиденья, поверх натянул сразу оба передних чехла. Подогнал кресло под себя, несколько раз сильно, упираясь ногами, вдавил в него спину. В общем, сходило.
Мои швейцарские "Раймон Вэйл", аксессуар, вполне достойный традиционалиста, бонвивана, жуира, баловня судьбы и женщин - пошлейшие слова не мои, а Марины, - показывали одиннадцать десять. Через двадцать минут следовало появиться на перекрестке, где асфальтовый лохусальский проселок вливался в Палдисское шоссе. Мы договорились с Мариной, что встретимся там, когда она повезет Рауля с причала домой в Пирита.
Рауль, зайдя за джип "Рэнглер", спустив джинсы едва ли не до колен, вертел желтую дырку в сугробе, не обращая внимания на проскакивавшие мимо автомобили, в которых женщины, разглядев, в чем дело, не успевали отвернуться, и пьяненько посмеивался. Видно, загрузка товара прошла гладко. И он в очередной раз получил заверения, что она состоялась в последний раз, поэтому легче стало на душе...
Рауль сделал вид, что собирается выпустить остатки на бампер моего "Форда".
- Прыгаю в твой агрегат! - крикнул он. - Марина меня изничтожит за кураж... Действительно!
Она приоткрыла дверь джипа и, улыбаясь, помахала рукой в варежке.
- Езжайте прямиком домой, я заверну в супермаркет!
- Дорогу в Пирита знаешь? - спросил он, крепко пахнув спиртным.
- Через Таллинн или вокруг?
- Давай вокруг, глаза бы мои не смотрели на все эти извивы...
- Как лодка?
- Лодка?
- Ну, да, лодка. "Икс-пять"...
- Действительно! Блеск один, - сказал он. - Даже сортир устроен, не то, что на "ершах"...
- "Ершах"?
- Советские подводные лодки серии ща-триста-три, водоизмещение тринадцать тонн, производство перед войной, разрезали и переплавили в шестидесятых... Едва всплывем, выход наверх - и гнездились, спустив штаны, рядком, повесив жетоны на леер. Жетоны сдавались при возвращении. Невозвращенный означал, что испражнявшегося забыли при погружении... Действительно! Люк полметра. Ветром вдувало назад. Был у нас движок, так он нарочно упустил жетон в море, когда снимал с леера...
- Движок?
- Действительно. Механик значит, молдаванин по имени Дечибал Прока. Классное имя? Он в офицерское общежитие, приманивая хлебцем с солью, завел на третий этаж лошадку. Коридор там был узкий, так что конягу матросики выносили потом задом наперед на руках.... А ещё из ресторана в Палдиски прихватил стул и поставил на автобусной остановке для дамы. У него на такси не осталось деньжат... Страшно гордился, что самый старый лейтенант на подводном флоте, и, когда его вознамерились представить к очередному званию, появился на построении в тапочках. А его приятель, врач, из солидарности срезал со змеиных рюмок, которые на погонах, змей и оставил только рюмки... Еще был адмирал Попов по прозвищу Мишка Квакин, очень походил на хулигана из кино "Тимур и его команда". Прока был вахтенным офицером, замешкался с отдачей рапорта, адмирал заорал: "Ты хоть знаешь, кто я?" Движок на тыканье обиделся и заявил: "Адмирал Квакин!"... Меня разжаловали из капитанов третьего ранга. Потом опять произвели. На совещании вышел спор с одним поплавком, и Квакин подвел итог дискуссии так: "Прав Бургер, потому что он дважды капитан третьего ранга!"
- Что значит поплавок? - спросил я.
- Всякий в надводном составе... Включите фары. Тут так полагается...
Из растянувшейся над морем тучи, напоминавшей крокодила с изогнутым хвостом, порывами посыпались хлопья снега.
- Снежинки - это дождевые капли, которые летают, - сказал Рауль.
- Что?
- А мы... А мы - покинутые птицами деревья. Мы высохли. Никто не взлетает с наших ветвей. Какая гадость, как стыдно... Пьем, профукиваем время!
- И нам по тридцать пять лет, в этом возрасте Наполеон был уже давно генералом, - подхватил я. - И Нельсон, став адмиралом, обесчестил леди Честерфилд...
- Честерфилд - сигареты. Ее звали леди Гамильтон, - сказал Рауль. - А откуда ты это процитировал?
- Пьеса какая-то или кино, не помню. Вроде твоего бреда... Я хотел поддержать тему... Тебе нужно опохмелиться.
- Это не бред, это стихи... мои. Впрочем, все одно!
- Скажи, Рауль, - спросил я, - среди твоих знакомых нет таких, которые приметили бы в городе новичков... скажем так, из мясников. Классных мясников. Мочил, как их теперь называют.
Он повернулся на сиденье всем корпусом.
- Действительно! Вашего генерала в штатском грохнуть, что ли, вознамерились? А почему об этом у меня спрашивается?
Я пожал плечами.
Рауль стащил с головы фетровую кепку и уткнулся в неё лицом.
Круто приняв к обочине и притормозив, я выскочил из "Форда" и обежал машину, чтобы открыть ему дверь. Но Рауль, вывалившись на обочину, уже стоял на коленях, цигейковый воротник его брезентовой куртки сотрясался вслед за спазмами в желудке. Снежинки садились на белобрысый ежик и налитый кровью загривок.
- Минутку, действительно, - шамкнул, преодолевая спазм, Рауль. Отойди...
Я ушел к багажнику, открыл его и прикинул, где закреплять бутыль с касторкой, как протянуть патрубок и стальной проводок. Сумки с инструментами не оказалось, и я подумал, что придется просить дылду из котельной ещё и монтировать устройство. Вспомнил с досадой, что не спросил, как его зовут.
- У тебя есть платок? - спросил Рауль.
- Бумажные салфетки...
Я достал две из пачки, которую принесла накануне вместе с рюмками Марина.
- Поехали, - сказал он. - Слава богу, вся гадость из меня вышла...
- Круто было?