С обувью и одеждой в Эстонии мне явно не везло. Я стремительно стыл в липучей отяжелевшей одежде, ноги цепенели в месиве, которое я начерпал ботинками в кювете и лесу.
Я отступил в березняк поглубже. Над лесом со стороны шоссе поднимался гриб черного дыма. Уж не загорелись ли машины? Криков не слышалось. Стояла тишина.
Коротышка, приседая и выжидая, подбирался к лежавшей троице.
Я снова провалился в кювет, выбираясь на шоссе.
Бой занял минут десять. Господи, помолился я, прости мне мои грехи и сделай так, чтобы никто здесь не проезжал четверть часика!
Горели впрессованные друг в друга джип "Чероки" и "Форд". Из пробоины в лобовом стекле джипа, словно очищенная морковка, торчала голова водителя с ободранной кожей. На пассажирском месте его напарник сплющил почерневшее лицо о стальную стойку. Вылетевшая вперед челюсть разорвала губы с приклеившимся окурком. Удар, видимо, оказался чудовищным. "Форд" протащило метров пятьдесят. Машину практически согнуло пополам.
Итого, теперь пять, подумал я. Шестой живой, возможно, раненый гуляет по проселку.
"Судзуки" стоял немного дальше, на обочине.
Рыская на случай возможной стрельбы, я подбежал к пикапу. Рванул дверь кабины. Ключи зажигания в замке. Я вытащил их. Выдернул шнур питания рации. Перевалился в кузов. На исцарапанном, в ржавых полосах, полу валялись два тулупа. Кто-то из бойцов, сидевших в кузове, вероятно, кутался в них. Во всяком случай, один показался не слишком стылым. Я бросил его на металлический пол, лег на сальную овчину, а вторым, вонявшим бензином, укрылся с головой.
Прошло, наверное, минут десять. Согреваться приходилось, напрягая и расслабляя мускулы. Только бы не переохладиться!
Прерывистое дыхание коротышки выдавало человека в возрасте. Когда он открыл дверь кабины пикапа со стороны обочины, я мягко перегнулся из кузова и приставил "ЗИГ-Зауэр" к забрызганной кровью шляпе. Она налезла ему на глаза. Оттопыренные уши подпирала черная с проседью борода. Пистолета или другого оружия в руках у коротышки не было. Потерял?
- Обнимаем вот эту дугу на кузове, - сказал я по-русски вкрадчиво и вежливо, едва сдерживая дробь, которую готов был выбивать зубами, - и более не двигаемся. Замерли, так...
Я захлестнул наручники на его запястьях. Спрыгнул из кузова. Обшарил пленного, проверяя на оружие, посмотрел на обувку. Размер мог и подойти. Потом я сообразил, что с наручниками, наверное, поторопился. Снять полупальто с пленного, не размыкая их, невозможно.
Он повернул голову.
Я уже брал этого человека в плен.
- Занесло тебя снегом, Россия, запуржило седою пургой, и печальные ветры степные панихиды поют над тобой, - полусказал, полупропел я ему.
- Вы?! - шепотом сказал он. Я почувствовал, как он обессилел.
И спустя столько лет он бледнел так же - на скулах поверх бороденки проступили белые пятна, перекинувшиеся на мочки ушей и виски.
Он обвис на наручниках.
Вожделенное пальто бородатого было спасением.
Раздевая и разувая его, я одурело повторял хулиганский стишок:
- У советского нагана барабан не провернуть, разреши, товарищ Сталин, рукояткой навернуть...
Вполне возможно, я начинал свихиваться.
Едва удалось натянуть на мокрые посиневшие ступни его носки.
Белье на коротышке оказалось егерским. Переодеваясь, я забыл о всякой осторожности. Если бы кто проехал по шоссе, то потом описал бы в полиции удивительное зрелище: некто, затоптав свои мокрые брюки, вытряхнув телеса из исходящих паром пиджака, сорочки и исподнего, оставшись голым, крутил и переворачивал бесчувственного человека, стаскивал и натягивал на себя его белье и одежду...
Ботинки сели точно и удобно.
Наверное, в эти минуты во мне было что-то от гиены.
Когда я, наслаждаясь сухой одежкой и обувью, упаковывал голого коротышку в тулуп, потом втаскивал в кабину пикапа "Судзуки", заводил мотор и включал отопление, мне уже казалось, что я видел его и ещё раз - не тридцать лет назад, а недавно, за несколько дней до нынешнего боя. Но где?
Удивительно жарким и влажным даже для тропиков летом 1967 года на вьентьянской военной базе Ваттай, откуда поэтапно эвакуировалась в Северную Африку из Лаоса последние легионеры, появились американцы. И с ними новое обмундирование. Оливковые панталоны нам заменили штанами из легчайшей ткани со множеством карманов, как и у новоприбывших. В набедренном справа имелось отделение для презервативов. За штанами последовали мороженое в термосах, бутсы с устройством для вентиляции ступни и пластмассовые каски, которые выдавались патрульным вместо стальных. Привезли стиральные машины, и мы меняли белье дважды в сутки.
Лейтенант морских пехотинцев Фредди Бронфман, долговязый парень с большим носом, получивший кличку "Де Голль", претендовал на звание переводчика с русского. Дед его происходил из Одессы. Фредди одолевал меня с книжкой под названием "Как закалялась сталь". Хотя он знал прямой перевод девяти из десяти слов текста, содержание понимал плохо. Читал он эту муть по двум причинам. Во-первых, для практики, поскольку ему приходилось переводить советские уставы или инструкции, захваченные у вьетнамчиков. Во-вторых, потому, что перевод книжки, как утверждал Фредди, стал бестселлером в Японии. Самурайствующие считали красное произведение воплощением чего-то близкого по духу. Фредди же в своем университете сдвинулся на евразийстве. На русских в Азии.
Отношения с Бронфманом вылились в то, во что они и выливаются обычно с американцами, когда эти ребята в тебе нуждаются. В совместное предприятие. Фредди предложил подзаработать.
Советские ракетные установки С-75, сказал он, передвигаются от Ханоя и Хайфона, главных северо-вьетнамских городов, на юг, к зоне, разделяющей коммунистов и демократов. От Ваттая до зоны пара-другая часов полета. Не хотел бы я прогуляться в тамошние места на вертолете и посмотреть игрушки, которыми сковырнули с неба столько американских самолетов? Может, если повезет, сфотографируем на земле и уникальный МИГ.
Фредди правильно понял смысл моего затянувшегося молчания и сказал, что боевой контакт с советскими категорически запрещен. А если постругаем вьетнамчиков, на то и война. Сто процентов выживания.
Гонорар - полугодовое жалование. С моим командованием он договорится.
Его командование, тощий майор со множеством цветных авторучек в нагрудном кармане и единственной наградной нашивкой, по-русски говорил чисто. Но не как русский. Майор занимал в штабной казарме выгородку, где раньше обретались наши взводные, в том числе Рум. Но жил он не так, как они. Майору поставили холодильник и потрясающий воображение кондиционер, гнавший прохладу.
Кажется, именно тогда я понял, что такое потихоньку стареть на фоне ускоряющегося технического прогресса. В Индокитай приходило новое поколение белых.
- Ты из каких русских, сынок? - задушевно спросил майор, усыновляя де-факто капрала иностранного легиона, почти ровесника, в рамках своих служебных обязанностей.
- Да обыкновенных, папаша, - ответил я, поддерживая атмосферу демократической патриархальности. - Харбинских.
И повернувшись к Фредди, спросил по-французски:
- Что нужно этому чучелу? Мы по делу пришли или болтать?
Чучело понимало из второстепенных языков не только русский. И насупилось. И перешло к делу.
Когда, ссыпавшись с вертолетов, мы бежали по бамбуковым стланям, выложенным в середине траншей, где полагалось стоять под маскировочными сетками ракетам класса "земля-воздух", а они там, оказывается, не стояли, я прочитал на ящике из струганных досок два русских слова. "Кислородная печь". В таких сжигают в срочном порядке бумаги.
Наверное, советских уведомляли насчет возможности десанта.
Бой вели, в основном, десантники-негры. Нашей с Фредди заботой был штабной барак - дощатое строение с пальмовыми листьями, набросанными поверх бамбуковой крыши. Фредди ломился по правой стороне барака, я - по левой.
Бамбуковые перегородки между комнатушками мы крушили ударом ноги или телом, выставив плечо.
Кто-то прятался на моей стороне. Я чувствовал.
Бывают такие типы. Только присмотревшись, разберешь, что это не вьетнамчик, а европеец. Он оказался ещё и необыкновенно коротким. Вжимался между железным шкафом и стеной в последней клетушке. Его не полностью прикрывала распахнутая створка, из-за которой с полок валились бумаги. Типа выдали ноги в китайских кедах. Он, распластавшись, поставил их параллельно стене, но они все же торчали.
Я ударил створку плечом. Тип, оглушенный ею, сел на глиняный пол. Широкий нос, раскисшее от жары круглое мучнистое лицо, черная подстриженная бородка. Темно-голубая спортивная фуфайка на молнии с белыми полосами на воротнике и рукавах была покрыта желтыми пятнами от пота.
Упираясь руками в глиняный пол, советский штабной - кто же ещё это мог быть? - попытался встать.
И неожиданно для себя я пропел ему слова романса, который харбинские балалаечники исполняли в подпитии:
- Занесло тебя снегом, Россия, запуржило седою пургой...
Бородатый мертвенно бледнел, белые пятна пошли со скул на мочки ушей и потом на виски.
Я сообразил, отчего он застрял. Железные щеколды на окне проржавели от влажности и не сработали. Одну он отковырнул штыком, вторую - не смог. А раму выбивать не решился, посчитал, что поздно, и затаился.
Говорили, что у советников при ракетных установках вшиты в воротнички ампулы с ядом. Я торопливо вышиб раму прикладом своего "Мата" и вывалился из барака.
Фредди вьючил на себя резиновый мешок, набитый какими-то бумагами. Со стороны вертолетов, перекрывая стрельбу, ревели сирены на отход. Выложенную битой плиткой дорожку между бараками, по которой мы бежали обратно, осыпало горящими головешками и раскаленными ошметками листьев пальмы-латании. Прикрывали нас опутанные пулеметными лентами негры в не подогнанных касках, которые съезжали им на выпученные глаза с огромными белками. Оскалившись, они жарили поверх наших согбенных спин из тяжелых "вулканов", привинченных к турелям в вертолетных лазах.