— Вы верите, что мы вернемся?
— О!.. Не так скоро… Пройдут месяцы, годы. Но будет день. Будет такой светлый, радостный день, и воскреснет Русь! Христа распинали и мучили иудеи, хамы распяли и убили Русь, но воскрес Христос, и Русь воскреснет. Мы придем и скажем им: Христос воскресе.
— И никто не ответит. Там умерли все. Кто мне ответит? Нет моей Наташи.
— После святой заутрени в Печерской лавре некогда настоятель вошел в пещерные могилы и сказал: Христос воскресе, и из всех пещер четким шорохом пронесся ответ: Воистину воскресе!.. То же и на Руси будет. Чудесна Русь, и чудо будет в ней!..
— Я не доживу до этого чуда. Оторваны мои корни от моей земли, и чувствую я, что не вынесу и умру. Не пересаживают старого дерева на новое место…
Ярче становились дали. Серебром сверкали снег и лед, прозрачными аметистовыми туманами надвигались берега. Ближе подступали острова с красивыми дачами, с садами голых деревьев, с решетками, сбегающими к берегу, где голубой каемкой лежало море. Прекрасен был Божий мир на севере, как был прекрасен он и везде, где ни касался божественный резец, где ни ударял чекан великого Мастера и великого Архитектора.
Маленькая девичья рука, тоже создание Господа Сил, тоже красота в розовом блеске кожи и нежном тепле пальцев, тихо легла на темную загрубелую руку Федора Михайловича. Близко заглянули к нему в глаза темные вишни в собольей корзине ресниц. Перламутровый пар шел из пунцовых губ, жемчугами блестели зубы. Сколько силы, сколько здоровья, сколько русской красоты было в Верочке!
— Мы вернемся в Россию, Федор Михайлович. Мы вернемся!!.
Часть четвёртая
I
Мартовский норд-ост набегал порывами с моря, из-за высокой горы. Ворошил тяжелые, синие волны, покрывал залив кружевом белых зайцев и, когда врывался между двумя каменными молами с маяками, был упорист… и свеж. Упругой доской валился он на лицо и на грудь, мешал идти, опутывал ноги полами одежды.
В такие дни то, что происходило в Новороссийске, было Игруньке непонятно и страшно. На высокой горе кадеты хоронили своего директора. В наскоро выкопанную яму опустили, без гроба, сухое иссохшее тело в кителе с белыми генеральскими погонами. Когда расходились, были так печальны, что казалось: все кончено. Внизу, у эстакадных пристаней, где нелепо были натисканы красные вагоны и резко звенели буферные цепи, под навесами элеваторов днем и ночью грузили какие-то ящики на черные дымные пароходы. На рейде серыми стрелами в сине-зеленой накипи волн вытянулись английские миноносцы. Алые флаги, расцвеченные синими и белыми полосами, играли на свежем ветру.
Все было беспокойно и, несмотря на яркое весеннее солнце, — невесело. Дни казались последними. Впереди ничего не было. И от того тоска заполняла сердце Игруньки. Не знал, что делать. Ждал приказа от Бровцына, но давно утерял связь с чернобыльскими гусарами и не знал, живы ли они. Кого не спрашивал, никто ничего не знал.
14 и 15 марта Новороссийск наполнился потрепанными английскими шинелями добровольцев и донцов. По белому, посыпанному, как мукой, меловой пылью шоссе, мимо станции по дороге, спускавшейся к болоту, у эстакадных пристаней — везде были набиты худые, заморенные косматые лошади.
Черные казачьи седла торчали над ними, как кочки. У домов были приставлены пики, и редкие коноводы, прислонившиеся к стенам, дремали, щурясь на солнце. Ждали решения. Возьмут или не возьмут лошадей?
Игрунька тоже ждал какого-то решения. Ходил по пристани. Там давились в толпе люди, ругались, проклинали судьбу, а больше молча тискались, медленным потоком вливаясь на сходни кораблей.
Мелькнул в толпе загорелой молодежи Светик… Может быть, это только так показалось? Хотел Игрунька ему крикнуть, но он уже исчез за черным бортом, точно провалился куда-то. Стройный, высокий, прошел Олег. Игрунька остановил его. Пустыми глазами смотрел на него Олег.
— Ты что же?
— Жду своего полка.
Олег махнул рукой.
— Хаос, — сказал он…
— А ты?
— Я со своими.
— Ну и я со своими.
Они расстались…
Игрунька не мог уехать. Это ему казалось позорным. Ждал чернобыльцев.
— Не ушли ли к зеленым? — сказал его товарищ Македонский.
— Бровцын?.. Бровцын?.. Эге, дорогой мой, да они на Бессарабию отступали, как нас разрезали, — подтвердил его сосед.
— Что же у вас вышло?
— Да черт его знает. Не то кубанцы изменили, не то мы не выдержали. Такой тарарам пошел, не приведи Бог.
— Что же мне делать?
— Заняться драпом, как и мы. Айда с нами.
— Не могу. Надо ожидать приказа от начальства
— Да начальство-то ни бум-бум не понимает.
— Брось, Кусков… Погоди, счастье еще улыбнется нам, и на Святой неделе мы будем в Москве.
Толпа новых людей оттеснила Игруньку от товарища. Мимо шли старые бородатые казаки, озабоченно толкались локтями, протискивали ящики и котомки и недовольно глядели на праздного Игруньку.
— Значит, коней бросить придется.
— Слыхал, сказали без них грузиться.
— Какой же казак без коня?
— Это уже дело начальства.
Так шло целый день. Море дышало ветрами и брызгало солеными каплями, у маячных молов четко били склянки на английских судах, тревожно посвистывали белые с золотыми трубами нарядные катера и качались подле черных закопченных пароходов.
Не мог ехать с ними Игрунька. Казалось это ему бегством, позором.
Ночью он шел, голодный и продрогший, по темным улицам, озаренным светом молодой луны. Когда поднимался в город, оборачивался: видел парчовую дорогу лунных отблесков на рейде, темные таинственные горы и огни на плотиках мачт — белые, а пониже красные и зеленые, и глазки ярко сияющих иллюминаторов.
Игруньке казалось, что он слышит оттуда горготание людских толп на перегруженных палубах.
На улицах понуро стояли брошенные казаками лошади. Они шарахались от него, а потом тянулись, шумно вдыхая, точно хотели понюхать, не хозяин ли это. Какие-то темные тени шатались по улицам, стучали в дома и подозрительно оглядывали Игруньку. На углах стояли посты обывательской самообороны. Холодный ветерок подувал, неся запах воды и каменного угля, и когда набегал, слышнее становился рокот моря, а Игруньке казалось, что это он слышит говор людской толпы. Наверху, в горах, постреливали одиночные выстрелы. Странно было думать, что там есть люди. Над горами было темное небо, и горели звезды, светил рогатый месяц и точно чему-то ухмылялся лукаво. За Стандартом поднималось зарево и освещало склоны гор. Со станички неслись чьи-то отчаянные крики, и чудился треск ломаемых окон и стоны.
В ресторане «Слон» за задвинутыми ставнями щелились огни. Оттуда неслись голоса и женский смех.
Игрунька сворачивал налево на Воронцовскую. На правой стороне был маленький белый одноэтажный дом в три окна. За первым окном были двери. Сбоку висела вывеска: "Зубной врач Гольденцвейг". В этом квартале все жили зубные врачи, и все — евреи. Хозяина дома не было. Дом одно время был занят генералом с женой, крайнюю комнату отдали Игруньке, сзади, на кухне, жила женщина с двумя детьми — двух и пяти лет. Игрунька никогда не видал ее. Комната была от коменданта по отводу, платить не полагалось. Иногда ночью просыпался от плача детей и слышал шипение и бормотание матери, уговаривавшей их. Детей видал. Они были хорошенькие — особенно старшая, девочка — с темными веселыми глазками и вьющимися по плечам кудрями. При виде Игруньки они бросались прятаться куда-нибудь и потом из-за укрытия смотрели расширенными, испуганными, любопытными глазами.
Генерал с семьей уехал. Когда Игрунька вошел на крыльцо, задвижка у двери открылась, и кто-то быстро прошлепал босыми ногами в глубь сеней. Игрунька вошел в свою комнату. В ней был лунный сумрак. У стены стояла большая мягкая постель с пуховым одеялом, в головах лежали чистые подушки. Кто-то без него прибрал и переставил мебель в комнате. Ночная женская сорочка была положена на подушки. Должно быть, хозяйка собиралась ночевать здесь.
За деревянной переборкой шевелились дети. Женский голос сказал недовольно:
— Спи, Роза, будет ворочаться.
— Жарко, мамеле.
Игрунька сел на стуле у занавешенного окна.
— Господин офицер, — услышал он за стеной. — Я думала, вы уехали. Можно в комнату войти за вещами?
— Пожалуйста.
Женщина обошла по сеням и вошла в комнату. Она была босая, в короткой белой юбке, фестонами падавшей ниже колен. Грудь и плечи были закутаны темным платком с бахромой. В темноте был виден стройный силуэт и высокая прическа черных волос. Женщина взяла сорочку и стыдливо спрятала ее под платок.
— Что же вы не уехали? — спросила она. Голос был красивый и звучный.
— Не на чем было.
— Но другие господа уехали, — сказала женщина, останавливаясь у дверей.
— Я не люблю толкаться.
Она помолчала, внимательно разглядывая Игруньку.
— К красным пойдете? — вдруг спросила она.
— Нет…
— Завтра днем красные будут здесь, — сказала она в сторону. — А куда уйдете? Кругом самый скверный народ… Зеленые… Только морем и можно…
Игрунька не ответил. Она не уходила.
— Вы ели что-нибудь?
— Нет.
— Я вам принесу, что есть.
Она исчезла. На кухне загремела посудой. Игрунька сидел у окна и думал о том, что он попал в глупое положение. Если завтра придут красные, то смерть неизбежна.
"А, все равно! — подумал он. — России нет, ну и меня не будет!"
Он ощупал тяжелый маузер.
"Завтра… Есть еще сегодня и, кто знает, что будет завтра?"
Женщина внесла лампу, проворно накрыла стол скатертью с розовым рисунком каких-то фантастических цветов, принесла тарелки, ножи, вилки, холодную баранину, яйца, бутылку вина, чайник и белый хлеб. Расставила по столу и ушла. Она была молодая, с матовым цветом лица, красиво причесанными волосами и тонким носом. От носа шли к подбородку скорбные складки. Они старили ее. Руки были маленькие, холеные, не огрубелые.