В карауле усатый старый красноармеец в рваной шинели долго вертел записку и крутил головой. Потом ушел, вернулся и сказал коротко:
— Нет такого.
— Как нет? — сказала Липочка. — Я была на прошлой неделе.
— Пожалуйте в канцелярию.
Липочка покорно пошла со всеми своими свертками по длинным коридорам и лестницам. Замедление свидания смутило ее, но радость продолжалась, сердце билось усиленно. "Какая-нибудь ошибка, — думала она. — Новый служитель… Может быть, Дику перевели в другую камеру…"
В канцелярии сидел молодой человек в кожаной куртке. В комнате было жарко натоплено, пахло железом печки и краской, и была отворена форточка. Морозный легкий пар входил в нее, стлался к полу и таял у стола.
— Чем могу служить, товарищ? — любезно спросил молодой человек.
— Мне разрешены свидания с мужем, Венедиктом Венедиктовичем Лисенко.
— Ну?
— И меня не пускают.
— Вполне понятно.
— То есть… почему это понятно?
Кожаная куртка порылась в груде бумаг, лежавших на столе, и достала лист. Это было "Дознание по делу товарища Архипа Лисенко". Внизу длинного показания, написанного чужим, незнакомым почерком, было напечатано: "заключение следователя" и каракулями написано: "белай расхот".
Липочка в недоумении посмотрела на кожаную куртку.
— Простите, — сказала она, — я не понимаю.
— Это значит, что вашего мужа приговорили к расстрелу.
— Моего мужа зовут Венедиктом, а не Архипом, — дрожа всем телом, сказала Липочка.
— Журинский, — крикнула кожаная куртка в соседнюю комнату, — к Панкратову кого отправили вчера?
— Венедикта Лисенко из "Почтеля".
Кожаная куртка посмотрела на бумагу, изобразила на лице своем крайнее недоумение и сказала самым любезным тоном:
— Простите, товарищ, тут вышло недоразумение. Венедикта Лисенко из «Почтеля» расстреляли вместо пленного деникинского офицера Архипа Лисенко. Довольно досадное, знаете, недоразумение.
XVI
Несколько мгновений Липочка ничего не соображала. От голода и усталости у нее шумело в ушах. Она не могла сообразить всей непоправимости происшедшего. В ее голове не вмещалась мысль, что ее Дики, такого дорогого и нежно любимого, нет. Она внимательно, не мигая, смотрела на холеное бритое лицо кожаной куртки. Наконец, какая-то мысль промелькнула в ее глазах. Она сделала шаг вперед, подошла к столу, положила на него свои покупки и, опираясь на стол концами пальцев, нагнулась к лицу кожаной куртки.
— Вы говорите, — отчетливо и громко сказала она, — недоразумение. Как же это так можно по недоразумению убить человека? Да вы знаете, кого вы убили? Вы убили того, кто во всю свою жизнь никому не сделал зла. Кто сам вышел из народа и всю жизнь работал для народа. Всю жизнь разбирал письма, рассылал их по трактам, всю жизнь думал, как бы какое мужицкое, неграмотное письмо не пропало, дошло бы по адресу. Он никогда никакой политикой не занимался. Он служил всегда делу, не спрашивая о рабочих часах, не думая о плате. Вы его убили! Его сын убит эсерами во время усмирения июльского восстания… Он сыном своим пожертвовал для вас, а вы его убили.
— Сударыня, — сказал, вставая, молодой человек, — я же вам сказал, что он расстрелян по недоразумению. Ошибка всегда возможна. Нам самим это очень досадно.
— Нет, такая ошибка никогда не возможна, — с трясущейся головой сказала Липочка. — Вы не воскресите и не вернете мне его! При царском правительстве такой ошибки быть не могло. Тогда казнили, а не убивали.
— Я попрошу вас, товарищ, без сравнений, — воскликнула кожаная куртка.
Из соседней комнаты выглядывали любопытные лица писцов и советских чиновников. Красноармеец, приведший Липочку, топтался у дверей.
— А я вам скажу, — звонко, повысив голос, продолжала Липочка, — что незачем вам было браться за власть, когда вы ничего сделать не умеете. Вы ненавидимы и презираемы всеми. Вы палачи и убийцы русского народа, и ваш Ленин — архимерзавец и подлец…
— Как вы смеете! — забормотал молодой человек. — Да вы знаете, что за это вам будет! Вы оскорбляете народную власть!
— Оскорбление величества! Ха-ха! Слово и дело! Ну казните и меня, несчастную, голодную и затравленную женщину. Вам с такими только и бороться!
— Уб-бир-райтесь вон! Пока сами целы! Вон! Сию же минуту вон…
— Что уж, где уж нам уж проповедовать. Я говорю правду! Мерзавцы вы все, и со своим Лениным поганым, мерзавцы!
— Уберите вон ее, товарищи! — взвизгнула кожаная куртка и с силой через стол кулаком толкнула Липочку в грудь.
Липочка пошатнулась. Солдат подошел к ней и взял ее за локоть.
— Идем, — сказал он. — Все одно не переделаешь.
Подталкивая Липочку перед собой, он вывел ее в коридор. За ними выбежала кожаная куртка. Она была вне себя от ярости.
— Товарищи! — завопила она, и несколько красноармейцев особого отряда подошли, волоча по каменным плитам коридора винтовки. — Выгоните эту безумную женщину за ворота! Чтобы и духу ее здесь не было. Она оскорбляла рабоче-крестьянскую власть. Она вас оскорбляла!
Человек пять красноармейцев окружили Липочку. У нее так, что она и заметить не успела, выхватили ее свертки с хлебом и провизией для Венедикта Венедиктовича. Усталая, разбитая, ничего не видя перед собой от горя и внутреннего волнения, она машинально шла по Длинному коридору, толкаемая грубыми людьми.
— Ишь ты, контрреволюция какая выискалась! — шипел ей в уши рослый белобрысый солдат с белым опухшим лицом и маленькими косыми, желтыми глазами в белесых противных ресницах. У него во рту не было зубов, как у старика, и он шепелявил. — В чем душа держится, а туды же, бунты заводить. Прокламации пущать.
Его сосед, маленький, плотный, с круглым веснушчатым лицом, с полными щеками, бритый, круглолицый, схватив ружье наперевес, подталкивал Липочку прикладом под поясницу, и от этих ударов было больно, противно и гнусно, и Липочка, вздрагивая при каждом ударе, все более теряла сознание.
С визгом распахнулась на блоке дверь. Стоявшие у двери сторожа и служители выбежали вперед на двор, чтобы посмотреть, что будет дальше. Какая-то женщина-арестантка в коридоре диким голосом кричала:
— Товарищи! Опять женщину бьют! Опять насилие в тюрьме! Товарищи, протестуйте! Не дайте совершиться беззаконию!..
Яркий солнечный свет, игравший на белом снегу двора миллионом искорок, ослепил Липочку. Она увидала ясное небо, хотела вздохнуть полной грудью, набрать воздуху, схватилась руками за грудь и без чувств свалилась на снег.
В коридоре тюрьмы, не унимаясь, кричали женщины:
— Мучители!.. Кровопийцы!.. Скоро ли перестанете вы пить нашу кровь! Житья от вас, проклятых, нет. Мы задыхаемся!.. Кровопийцы!..
— Товарищи! Нас берут силой.
Покрывая женские голоса, ревел чей-то начальнический бас:
— Я вам покажу! Я с тебя, стеррь-вы, сшибу спесь. В карцый упрячу! Лишаю прогулки на неделю!
Красноармейцы и служители окружили лежавшую на снегу Липочку.
— Что же, товарищи, окочурилась, что ли? Не вынесла нашего красноармейского духу?
— Ничего. Отойдет… Вишь, шевелится.
Липочка вздохнула и подняла голову.
— Что с ей делать? — сказал маленький круглолицый. — В больницу, что ли, нясти?
— Зачиво в больницу! Нет таких больницов, чтобы контрреволюционеров таскать, — сказал высокий с белыми ресницами.
— Эва, хлопот не оберешься с ею, — хмуро сказал старый смотритель.
— Да и доктор не примет, — добавил другой. — Ее кормить надоть. Чуть душа в теле держится.
— А то стукануть ее, — раздумчиво сказал круглолицый. — И вся недолга.
Никто ничего не сказал. Наступило тяжелое молчание. Люди топтались на снегу, не зная, что делать с Липочкой. Она лежала, подогнув ноги и положив под голову руку.
— Стукануть, что ль? — сказал круглолицый, берясь руками за цевье винтовки подле штыковой трубки и сонными глазами оглядывая толпу.
Никто ничего не сказал, только сильнее вздыхали в толпе.
Круглолицый легким размахом винтовки нацелил углом приклада в висок Липочки и ударил ее по виску. Раздался короткий глухой стук. Липочка дернулась, хватилась руками за голову и застонала.
— Что зря мучаешь! — сказал высокий с белыми ресницами. — Бей как следовает!
Круглолицый опять так же легонько ударил, таким ударом, как бьют в крокет молотком по шару. И звук вышел похожим на удар по деревянному шару.
Липочка вскрикнула и села на снегу.
— А и живуча, сука! — сказал белобрысый.
— Бей, скотина, как следовает. Жива будет. Смотри, в ответ через нее попадешь!
— Я думал, так толеки… побаловацца да и пустить, — сказал смущенно круглолицый.
— Бей, скотина! — крикнул сзади чей-то громкий голос.
Круглолицый словчился, изогнулся и тяпнул прикладом по переносице. Липочка качнулась. Лицо ее залилось кровью, она упала ничком на снег, дернулась несколько раз ногами и затихла.
— Воропанов, — начальническим голосом распорядился один из тюремных сторожей. — Покличь-ка кого из арестантов уголовных посмирнее, отнести женщину в мертвецкую. А вы, товарищи, снег разгребите, ишь накровянила, сука. Нехорошо! Политические на прогулку выйдут, увидят.
— Пусть видют и понимают, — злобно сказал белобрысый, — это им не царизм, а рабоче-крестьянская власть.
XVII
Тело Наташи умерло. Ее глаза видели в светлом видении лестницу, ангелов и Богоматерь, склонившуюся к ней и простиравшую руки навстречу. И это было последнее, что видели ее земные глаза. Они плотно сомкнулись, и тело ее, прекрасное и истерзанное, лежало неподвижно на смятых загрязненных простынях. И Наташа уже не чувствовала его. Она не знала, где оно. Но свое «я» она чувствовала, сначала неясно, как бы в забытьи, потом яснее.
В необъятном просторе, в голубом эфире точно колыхалась она, уносимая к свету незримому. Несла с собой она мысли о земле. Не оторвалась еще. Не забыла земли. Знала, что к Богу несется она, и боялась предстать перед Ним.