Итак, в Веймарской конституции появились три чрезвычайных законодателя — ratione materiae, ratione supremitatis и ratione necessitatis: они появились и создают угрозу для последовательного функционирования той системы легальности парламентского государства законодательства, на которой, несмотря ни на что, эта конституция и хотела бы утвердиться. Кроме того, пока что совершенно без внимания остаются другие сложные ситуации, обусловленные особенностями конституционного федерализма. Можно было бы предположить, что в таком положении регулярный парламентский законодатель не сможет вынести натиска троих своих соперников, наделенных чрезвычайными полномочиями. Однако с теоретической точки зрения такое предположение было бы неверным — до тех пор, пока оно остается в пределах рассмотрения самой структуры конституции. Ибо там, где речь идет об основополагающем политическом конституционном решении, касающемся характера всего государственного устройства, та система, которую конституция решительным образом берет за основу всей конституции, всегда будет иметь превосходство, пока столь же принципиально и последовательно не будет проводиться в жизнь другая система. Например, французскому парламентаризму удалось сохранить и обезопасить начатки той плебисцитарной легитимности, которые содержались в конституционных законах 1875 г., предусматривавших возможность роспуска парламента. Полная «антиклерикальность» французского государства соответствовала последовательно проводимой либеральной установке на ценностную нейтральность в вероисповедных и вообще религиозных делах. В обозримой перспективе о контроле над парламентом со стороны суда (осуществляющемся посредством судебных проверок или каких-нибудь других методов) практически не говорится. Правда, конституционные законы Франции от 1875 г. ограничиваются чисто организационными решениями и не знают тех чрезвычайных законодателей, которые есть в Веймарской конституции.
Тем не менее и при такой конституции парламентская система легальности могла бы остаться победителем. Ведь отклонения от основополагающих начал и созидательных принципов парламентского государства законодательства, выражающиеся в утверждении трех упомянутых чрезвычайных законодателей, по своей природе достаточно смутны и в самой конституции не продуманы до конца. В них есть стремления и попытки не допустить нарушений парламентской системы, спасти ее от разрушения, но там нет стремления утвердить новую форму государства, будь то государство административное, судейское или конкретного правителя. Когда весь парламент единой волей начинает всерьез размышлять о своей власти, упомянутые отклонения в немалой степени тотчас утрачивают свой практический смысл. Даже простое большинство может посредством принимаемых им законов и при поддержке правительства, которое зависит от его доверия, без особых усилий и легальным образом выиграть конкурентную борьбу с государством юрисдикции. Что касается конституционных материально-правовых гарантий, то их можно разделить на те, которые в силу своей неполитической природы неинтересны существующему на данный момент большинству, и те, которые ввиду их политического значения могут оказаться ему подвластными. Кроме того, у парламента много возможностей практически без каких-либо последствий одержать верх и над вторым чрезвычайным законодателем и конкурентом, а именно над плебисцитарной процедурой законодательства. В последние годы так и происходило, даже с немалым успехом. Благодаря вышеупомянутому истолкованию статьи 75, которое было одобрено избирательной комиссией и которое Аншютц считал «окончательным»,[383] при проведении референдума стали требовать участия большинства голосующих, а это приводило к упразднению как тайны голосования, так и процедуры демократического подсчета его результатов, в результате чего такое народное волеизъявление практически становилось почти невозможным. Очень интересен тот факт, что как раз в связи с этим плебисцитарным законодателем правительство вспомнило о материальном понятии закона и принципе разделения властей — и в результате правительственные акты и проч. были изъяты из этой законодательной процедуры.[384] Наконец, третий чрезвычайный законодатель, а именно диктатор, оговоренный в статье 48, 2, легальным образом может действовать только до тех пор, пока парламентский законодатель терпит его, т. е. никак не использует своего права отменять предпринятые им меры и не выражает вотума недоверия действиям правительства. В результате многие конкретные случаи применения статьи 48 (особенно внепарламентские чрезвычайные постановления) представляют собой некую суммарную законодательную процедуру, осуществляемую с молчаливого согласия парламента. Конечно, во всех трех случаях чрезвычайного законодательства могут возникать какие-то конфликты, но конституционное разделение властей таково, что парламентское большинство при наличии крепкой и четко выраженной воли может без особых трудностей выйти из боя легальным победителем.
Тем не менее все это не приводит к тому, что система легальности парламентского государства законодательства полностью восстанавливается. Уже давно конкретная воля имеющегося на данный момент парламентского большинства основывается лишь на компромиссе между совершенно разными властными структурами — парламент становится местом действия системного плюрализма. Даже при попытках создать некую замену парламенту, учредив какие-нибудь советы, комитеты и тому подобное (например, экономический совет при президенте, который попытались создать в октябре 1931 г.), нередко дело кончается плюралистическими разногласиями. Последовательный плюрализм нуждается в иной форме своего обоснования, отличной от той легальности, которая лежит в основе парламентского государства законодательства. Устойчивые властные организации, полностью вбирающие в себя людей с самыми разными мировоззренческими, экономическими и прочими взглядами, те организации, которые выступают носителями плюралистической системы, превращают все государственные, федералистские, коммунальные, социально-правовые и прочие компетентные ведомства в оплот своих властных структур; путем переговоров и компромиссов, заключаемых с другими участниками плюралистической системы, они формируют определяющую государственную волю и в решении своих жизненно важных дел могут (а в данном случае в этом-то все дело) не добиваться большинства друг над другом. До тех пор пока они как таковые существуют в политической жизни, они не могут (исходя из своей природы и особенностей своего политического статуса) не стремиться к тому, чтобы принципиально повлиять на понятие конституции и ее истолкование. Попав в русло той системы легальности, которая угрожает их способу существования, они должны или прекратить свое политическое существование, или в какой-то форме заявить о своем праве на сопротивление. Однако, как уже говорилось, упразднение любого права на сопротивление и есть подлинная функция понятия легальности, которое, со своей стороны, находится в особом сущностном сродстве с парламентским государством законодательства. Правда, властные структуры плюралистического партийного государства не слишком стремятся к последовательности в своих действиях. Они предпочитают оставаться в сумерках некоего промежуточного состояния, которое позволяет им выступать то как «государство», то как «лишь социальная величина», то «просто как партия» и дает возможность пользоваться всеми преимуществами своего влияния на государственную волю, не неся никакой ответственности, не идя ни на какой политический риск и, таким образом, играя à deux mains [385] Однако такая воля к непоследовательности никак не спасает парламентскую систему легальности — ведь уже само это промежуточное положение упраздняет парламентское государство законодательства и его понятие легальности.
То же самое можно сказать и о неизбежном следствии любой плюралистической системы, а именно об отрицании принципа равных шансов. Практически этих возможностей лишены все партии, не относящиеся к числу партнеров в плюралистической системе, и ничего не меняется от того, виним ли мы левых, правых или центристов и есть ли партия, которую можно упрекнуть в том, что она «начала» с упразднения предпосылки легальности. Пока не ясно даже то, сможет ли возврат к «чистому состоянию» «чистого», т. е. однородного парламентского большинства восстановить систему легальности и не получится ли так, что как раз это простое, однородное и даже изменяющее конституцию большинство как раз и запятнает себя наихудшим использованием властных благ (о которых мы говорили выше), став наибольшей угрозой для всей системы легальности. В итоге в плюралистическом партийном государстве исчезает сущностная предпосылка понятия этой легальности. Пока не появилось никакой новой формы конституции, которая соответствовала бы сформировавшейся плюралистической системе. Ни реальная власть плюралистических организаций, ни правовое сознание эпохи не породили никаких специфических образований. Напротив, пока ничто не выходит за рамки и формулы унаследованной системы обоснования легальности. Партии стремятся в меру своих сил и возможностей воспользоваться легальностью сиюминутного обладания властью и прежде всего теми политическими выгодами и той «прибавочной стоимостью», которые оно дает, но старания, с которыми они — как раз по этой причине — и подрывают систему легальности парламентского государства законодательства, в итоге приводят к тому, что они сталкиваются с плебисцитарно-демократической легитимностью, противоположной легализму этого государства.
На легитимность плебисцита опирается не только президент, выступающий политическим противовесом парламенту. Ведь и сам парламент уже не обладает достоинством того собрания, которое отмечено какими-то особыми качествами и издает законы в особом значении этого слова. Он больше не обладает самостоятельным смыслом, который он — как источник легальности — должен бы был иметь в том государстве законодательства, каковое на этой легальности и утверждается. Выборы превратились в плебисцит. Они давно уже не являются избранием в смысле выдвижения элиты и утверждения нез